Бес тебя

Понедельник начался с дождя. Холодные капли с крыши накапали мне за воротник, стоило только выскочить из двери. Проклятый холод просто убивал, но не он был главным вестником проблем: меня вызывал комитет по борьбе с насилием. Я даже не знала, что у нас такое было, до тех пор, пока не пришла «повестка» на почту. Хотелось тяжело и мучительно вздыхать, но было слишком холодно для этого. После приключений, откровений и неожиданных повторов на той неделе мы с Тимом больше не виделись и не связывались, и целые выходные я провела в огромной квартире, отмывая каждый угол зубной щеткой, лишь бы не думать, не гадать, не строить страшных теорий, почему он мог так поступить. Но не думать не получалось: под монотонный бубнеж из колонок и простые, повторяющиеся движения я по кругу крутила наш диалог и каждое свое слово, которое врезалось мне в сердце с каждым разом все больше и больше. Ну зачем? Просто зачем я ему рассказала? Ну что было плохого в том, если бы я продолжила держать его в неведении? Наверняка, он бы тогда не относился ко мне, как к второсортному дерьму, и не игнорил целых три дня! А ведь обещал! Обещал же так не делать! Но я, если честно, не могу винить его за это. Только не я и только не его. Приемная директора, где и заседал этот прекрасный дисциплинарный комитет, не пустовала. Секретарши, которой я отдавала документы при зачислении в школу, не было, но сидела невероятной красоты девица. И даже недовольное, выражающее все степени презрения выражение не портили ее круглое кукольное лицо, на котором как-то умещались огромные голубые — не грязно-голубые, как были у Андрея и всего его выводка, а насыщенно голубые, как на старых картинах, как море, как самое голубое небо, — глазищи и такие же огромные красивые губы, про которые обычно говорили «бантиком». И вот она сидела, богиня моего сегодняшнего дня, и недовольно этими самыми губами причмокивала, при этом сильно дергая ногой. Я не стала портить ее сосредоточенное уединение, тем более что сложенные на объемной груди — я прониклась к ней неподдельной завистью со своей вогнутой в обратную сторону нулёвкой — руки явно давали понять всем окружающим, что на диалог она не настроена. Но на удивление стоило только мне сесть в этой маленькой продолговатой прихожке, где при желании мы могли столкнуться с ней ногами, если бы вытянули их, напротив нее, как девочка сама заговорила: — И за что тебя сюда? — голос ее так же звучал абсолютно недовольно и надменно, но недовольна она была не мной, а скорее… тратой своего времени. — Нападение и тяжкие телесные. — Немного смущаясь и даже краснея от абсурдности, ведь я в красках вспомнила свое милейшее поведение, ответила я и не преминула задать обратный вопрос. — А ты? — А-а, та мощная драка в параллели? — с довольным смешком переспросила она и даже расслабилась — спутанные в узел руки распустились вдоль тела и легли на обнятые плотными колготками коленки. — Слышала-слышала, красиво вышло. Давно Катюхе с ее подружками так не влетало. Последняя, Залинка, в окно вышла. Но красиво вышла — все шмотки и учебники этой ёбнутой порезала. Нда… грустная тогда вышла история. А я тут за секс с учителем. Я настолько удивлена, что чувствую напряжение в глазах — настолько широко они раскрылись. За секс с учителем? А разве такое не только в каких-нибудь книжках или фильмах бывает? У меня тысяча вопросов! Просто тысяча! Они роятся в голове, но отскакивают от сомкнутых зубов, так что ничего здравого я сформулировать не могу, только какое-то кривое: «А что? А как?». — Ну, вот так… — Смеется она, и черные тугие кудри ее волос задорно прыгают вслед за головой. — Я его вообще сначала от нашей музички отбила, а ее саму заставила уволиться. Но нас вот застукала Паучиха, ты ее видела, завуч наша, и вот я здесь, а он в колонии. — Но что в этом такого? — Милая, — она снисходительно качает головой, будто говорит это не мне, а больше себе, — неправильно, когда взрослый дядя ебёт малолетку. Это противозаконно. За такое сажают. Надолго. На очень долго… Она хотела еще что-то сказать, но дверь дисциплинарного кабинета открылась, и ее пригласили внутрь. Прежде чем скрыться за огромными дубовыми дверьми, девочка-мечта, зависть всех сверстников, в принципе моя личная богиня красоты, похлопала меня по плечу со словами, что я крутая, и двери за ее спиной с оглушительно тяжелым грохотом схлопнулись. А я осталась. Посреди пустого кабинета, в звенящей тишине, осознавая, насколько было неправильно и даже более того: противозаконно все то, что я делала! Что со мной делали! И чтобы я, идиотка, поняла весь страх и ужас происходящего, мне об этом должна была сказать посторонняя девочка! И что теперь я знаю, как держать Андрея на поводке. На реально очень коротком поводке. И эта мысль не давала мне покоя всё время, пока дисциплинарный комитет, который состоял из лучших учеников школы, проводил лекцию о моем недопустимом поведении. Они говорили долго и муторно. О том, как я неправа, что агрессия — не выход, и в их школе этот страшный прецедент вообще впервые, но я вспоминаю девочку-мечту с ее учителем, и приходится срочно прятать улыбку: первый раз, как же. Но отпускают меня быстро: буквально пятнадцать минут, и я с промытой наглухо головой стою посреди пустого коридора, — звонок на первый урок прозвенел давным-давно, — и хочу промыть уши и шею — настолько сильно мне их прожужжали. Не знаю, хочу ли я сейчас идти на урок. Если честно, откровенно не очень, потому что сейчас была история и вел ее отвратительный мужик — несмотря на то, что ему было лет тридцать, выглядел он на все пятьдесят, и я даже знала почему — мужик беспросветно бухал, я видела, как такое происходило с одним из сожителей Ольги — он угасал прямо на глазах. А еще учитель отвратительно шепелявил, будто его собственный язык в его же рту ему мешал. Костик, пока еще мы сидели вместе, успел рассказать, что ходил слушок, что одна из выпускниц пару лет назад отмудохала его за то, что он приставал к ней или занижал оценки, точно Костик не знал, тогда-то он язык себе и откусил. Сам. Усмешка сама собой появляется на лице, и я принимаю стратегически важное решение — пойти в столовую и выпросить себе супчика, а потом покурить. И вот после этого уже можно считать, что жизнь удалась. Хотелось бы, конечно, так думать, но когда руки грел пластиковый стаканчик со вкусным супом, а в зубах тлела такая же вкусная сигарета, — хотя, кстати, я заметила, что с каждым разом их вкус нравился мне все меньше и меньше, — меня нагнали проблемы. Потому что хорошего в моей жизни должно быть понемножку. По очень маленькому «немножко». — Что делаешь, сестренка? — Катюшка, с очевидно подбитым глазом и все еще синеватой рожей, появляется из-за угла. Будто жила тут неподалеку, чтобы так эпично и неожиданно появиться. В её глазах еще меньше разума, и это начинает откровенно пугать, если честно, потому что я уже банально не могу спрогнозировать, что она выкинет в следующий раз. — Мой папуля ищет тебя, а ты, оказывается, тут. Стоишь себе спокойно, куришь. — Сейчас она напоминала всех этих карикатурных злодеев, которые по счастливой случайности ловили героев, а потом кружили вокруг них и выкладывали все свои злодейские планы. Вот и сейчас подруга пошла на круг. Вечер максимально перестает быть томным. — Может, передать ему что-то? — Передай ему, что он может пойти нахуй. — Что? — кажется, такого дерзкого ответа она не ожидает, даже останавливается полубоком ко мне, безумно кося глаза. Косоглазие так себе заработает, бедняжка. Да, именно бедняжка. Жалость к этому полубезумному семейству культивировалась в двойном размере — лечиться им надо. Каждому поголовно и очень долго. Желательно навсегда закрыться там, где стены сделаны из поролона, и с людьми вообще не общаться. — Ничего, Кать. Пожалуйста. Ну правда, пожалуйста, прошу тебя: ну отстань ты от меня. Ради всего святого. У меня уже сил просто на тебя нет. Ни моральных, ни физических. На разборки вот эти с тобой, драки, на брата твоего приёбнутого, на папашу такого же. Ну правда. Хватит. Иди с миром. Хорош. Но ее, кажется, моя проникновенная речь только еще больше злит: Катя разворачивается, пучит красные глаза с полопавшимися капиллярами — выглядит это, откровенно говоря, жутко — и начинает еще более остервенело кружить вокруг меня, заламывая пальцы, — я слышу их омерзительный хруст. — Почему все так на тебе помешались? Почему? Сначала Тимочка, потом папочка только о тебе и говорит: «Где Кирочка? Как у нее дела? А почему она не пришла? А вот Кирочка отличница, я видел ее дневники из старой школы». — Вау. Это прям… Вау. Жуткое вау. Потому что старые дневники долго не хранились из-за наших постоянных переездов по разным хатам, а значит, он звонил в мои старые школы и наводил справки. Какой же до ужаса жуткий тип… — «Почему ты не можешь быть, как Кирочка?» — Она впивается в свои волосы руками, будто пытается их вырвать, и смотрит на меня еще безумнее. Кукуха у подруги протекла с концами, оттого и находиться с ней наедине было еще страшнее — выкинуть она сейчас могла буквально что угодно. — Почему все так на тебе помешались? Почему папочка меня больше не любит? Почему папочка теперь любит тебя?! Я вздыхаю. Как-то с сожалением даже. Жалость к ней росла в геометрической прогрессии: знала бы ты, подруга, за что меня так яро обожает твой папаша — не лезла бы так активно в эту яму. Но говорить о том, что ее больной на всю голову папаша — старый педофил, я не стала, потому что потекшая крыша Кати могла слететь со свистом, зацепив при этом и меня. Поэтому я делаю самое верное решение — начинаю её успокаивать. — Ну что ты! Твой папочка любит только тебя! А про меня он так говорит только потому, что пытается понравиться Ольге, вот и все. — Я стараюсь улыбаться ей мягкой, спокойной улыбкой, и Катя, кажется, верит в нее, поэтому перескакивает на другую тему. Возвращается, так сказать, к нашим баранам: — А Тимочка? Почему Тимочка тебя любит? — не то чтобы любит. Испытывает симпатию скорее: любовь — это слишком сложное чувство, чтобы испытывать его в семнадцать. Тут скорее даже влюбленность. Ну и еще явно за то, что я не подкарауливала его и не ломала ему руку. — Почему он общается со всеми, но не со мной? Я же говорила ему что будет, если он будет так себя вести! Почему всем можно, а мне нельзя?! — я начинала упускать нить диалога: она то кричала, то почти шептала себе под нос, то вообще говорила куда-то в сторону, будто и не со мной. И все продолжала ходить вокруг меня, из-за чего приходилось постоянно крутить головой, чтобы не упустить её из виду. Думаю, эта конченная мне нож в шею воткнет, стоит нам только потерять зрительный контакт. Я вздыхаю. Идеальным, конечно же, было бы промолчать и попытаться свалить, но молчание никогда не было моей сильной стороной: — Потому что он тебя боится, — произношу, и по ее блеснувшим глазам понимаю, что драки не избежать, но если мне сегодня суждено умереть от её рук, то я сначала выскажу ей все, что думаю! — Потому что ты ёбнутая на всю голову. Прям совсем пизданутая, реально! Я таких ёбнутых в жизни никогда не встречала! Чисто со мной в твой послужной список входят пару избиений, какие-то бабы, которые меня у дома ждали, и этот сраный странный разговор! Тиму ты вообще руку сломала, и типа ты рил думаешь, что после такого он будет с тобой? Нет, конечно. Он лучше в окно выйдет, как та девчонка, чем будет общаться с тобой. В принципе такое решение примет любой! На глазах Кати наворачиваются слезы. Я удивленно промаргиваюсь, ведь ожидала от нее любой реакции, кроме слез. Но актриса без Оскара всхлипывает, закрывает лицо руками и опускается на колени. — Как ты можешь говорить такие жестокие вещи?! И вот выглядит все так, будто это я тут психанутая. Вау. Просто аплодирую стоя! Я смотрю на нее и не понимаю, откуда такие приколы, а потом чья-то ладонь касается моей. — С тобой все хорошо? Обеспокоенный Тимур сверкает глазами из-под своей челки и недобро смотрит на Катю, а до меня доходит, откуда этот Марлезонский балет с жестокой мной в главной роли взялся! — Если мы сейчас быстренько свалим отсюда, то будет еще лучше. — Произношу на одном дыхании, даже не скрывая облегчения, потому что сраться с ней сейчас еще сильнее — последнее дело. И Тим, лишь кивнув мне, уводит нас прочь, и мне кажется, что бой выигран, но стоит бросить взгляд назад, как я понимаю: бой да, но война еще впереди, ведь Катя, зарывшись пальцами в траву, усыпанную окурками, сидела на коленях и смотрела таким взглядом, что мурашки против воли пробежались по загривку. Абсолютно ничем хорошим эта встреча не обернется, несмотря на то, что закончилось все относительно мирно. — Что это было? — Абсолютно без понятия, — отвечаю я, протягивая ему сигареты. Тимур кивает благодарно и пятерней зачесывает черные кудряшки назад, стараясь закрепить их на затылке. — Но ничего хорошего из этого точно не выйдет. — Усталость и напряжение, которые я испытала за короткий разговор с этой психованной, сейчас обрушились на меня с двойной силой. — Как же я хочу свалить из этого проклятого города. — А куда бы ты хотела поехать? — Пока не знаю. Я колеблюсь между одинокой фермой в лесу на полностью натуральном хозяйстве и каким-нибудь городе-муравейнике, где одного и того же человека дважды встретить просто физически невозможно. Тим улыбается. Он улыбается спокойно и уверенно и гладит здоровой рукой меня по волосам, второй держа сигарету подальше, чтобы дым не летел мне в лицо, и я понимаю, что между нами все хорошо. — А ты чем занимался? — Да к бабушке гонял, — беспечно отвечает он и затягивается, а потом протягивает сигарету и мне. Я делаю затяжку прямо из его рук. — Меня туда, считай, насильно почти каждые выходные вывозят. Это какая-то семь раз «пра» бабка по отцу, и она, будем честны, откровенно ебнутая. В детстве пугала нас тем, что ела человечину в войну. Потом она, конечно же, добавляла, что это шутка, но по ее виду так и не скажешь. — А зачем вас возят туда тогда? — я смотрю на него полными удивления глазами, но Тим только улыбается и прижимается щекой к моей макушке. Как же хорошо, что я вчера вечером помыла голову! — Отец настаивает. Говорит, что она его последняя семья. Мать психует, обещает развестись и напоминает, что у него так-то есть прекрасные родители. Вот этих бабушку с дедушкой я просто обожаю. Но отец на них обижен за то, что они в свое время его увлечения не поддержали и отдали в математическую школу. Он у меня… Ну… Своеобразный. Ты поймешь, когда познакомишься. Я вспоминаю слова Тиминой мамы о том, что если бы не она, то ее муж умер бы в каком-нибудь подвале от голода, и тихо хихикаю ему в шею. — Ну и плюс в ее городе универ, в который я хочу поступать — катаюсь по чуть-чуть, присматриваюсь. А у тебя как дела, солнышко? Он улыбается, как самый ласковый сентябрь, и я понимаю, что солнышком называть надо его, потому что таких лучезарных людей я еще никогда не видела. Внутри все дрожит и сжимается от его взгляда, и я, совсем смутившись и раскрасневшись, отвечаю что-то невнятное, но Тим снова смеется. Он сильнее прижимает меня к себе здоровой рукой и говорит, что как только гипс снимут, с сигаретами придется подвязывать, потому что волейболисту не пристало курить, да и после этого периода простоя со сломанной рукой он будет тяжело восстанавливаться, а я только кидаю: да, с сигаретами пора завязывать. — Тебя сильно Катя напугала? — Да нет, если честно. Бывало и хуже. — Пожимаю плечами, потому что реально бывало и хуже: на ум приходит мужик, которого Ольга привела в дом, когда мне было восемь. Он был учеником какой-то христианской церкви, верил в то, что он пророк, и любил прижимать Ольгу к паху посильнее, когда она прочащалась или исповедовалась, я не вникала в такие подробности, а потом бил меня размоченными в ванной палками, чтобы я замаливала материнские грехи, — мол, чистая душа всё простит. В этот момент чистая душа и решила держаться подальше. Но Тиме я об этом, конечно же, рассказывать не стала. — Меня больше волнует, что я не выбрала вуз, в который хочу поступать. — Не переживай, солнышко, — он прижимается щекой к моей макушке, и в его голосе я слышу улыбку, — но я был у тебя в квартире, я знаю, что ты уже выбрала свое будущее. — Я хочу стать программистом! — Выкрикиваю я, гордо выпячивая грудь, как те мальчишки из социальной рекламы «Выбери свое будущее», которую наш мер гонял каждую рекламную паузу по всем местным каналам. — Только без опыта меня такую классную никуда не возьмут. Плюс все эти курсы максимально всратые — на опыте все совсем другое. Надо искать какую-то стажировку, но где? Как? У кого? — Не переживай. Наше будущее странное и туманное, но мы справимся. Снимем квартирку, я буду ходить в универ, ты работать и оплачивать все расходы, а я буду гордо всем говорить, что моя девушка — программист! Я смеюсь. Тревожно радуюсь тому, что он рассуждает о нашем будущем. Что он видит меня его частью. Я бесконечно благодарна за это. Бесконечно. — В моем универе, кстати, на моей специальности хорошие стипендии: за отличную учебу и за спорт, плюс мои родители явно не бросят, так что даже если ты какое-то время будешь искать себя — это не встанет нам в особую трудность. Да, роллы каждый день заказывать не будем, но на хлеб хватит. — Ты в курсе, что ты звучишь чертовски взрослым, пока рассуждаешь на такие темы? — В курсе. — Он хитро подмигивает, заставляя меня страшно краснеть и смущенно что-то невнятное бубнить под нос. — А еще я чертовки сексуален в этом образе. Эта сторона Тима была неизведанной, странной, но жутко приятной. Время летело: Тимуру сняли гипс — он прыгал как маленький ребенок и долго кружил меня на руках, приговаривая, что давно мечтал об этом, но из-за руки не мог. Я смеялась, как сумасшедшая, и прижималась к нему всем телом, боясь упасть. Мы встретили новый год вместе с его семьей, где мне дали задуть свечки на торте, аргументируя это тем, что свечки всегда зажигает самый младший. И даже семилетний Тоша, день рождения которого был буквально две недели назад, с гордостью уступил мне свое место. Он теперь взрослый. Он теперь не самый младший в семье. Потом он мне шептал на ухо, что очень рад моему появлению, потому что средний Тимофей больше не будет «просить пояснить его за маленькость», ведь теперь он не самый маленький. Мы с ним почти одного роста. То, что я была выше семилетки почти на голову, его не волновало. Я тихо смеялась и старалась не рыдать в три ручья, потому что не то что нового года, у меня никогда не было семьи. Елки, гирлянды, просмотры фильмов на всю ночь, рейтинг которых повышался с каждым ушедшим спать ребенком: от мультиков мы перешли к каким-то новогодним слэшерам, где Санта-Клаус выносил бандитов. Мила заливалась и хохотала, а мы с Тимуром сидели на полу, завернутые во все пледы, и украдкой гладили друг друга, позволяя себе под стаканом шампанского тронуть себя там, где боялись до этого. Мы были вместе. Это главное. Следующим утром, пока я помогала Миле выкладывать прошлогодние салаты — и так это было смешно: «прошлогодние»! — на стол, она украдкой шепнула, что традиция наконец-то нарушена. Я сначала не поняла, о чем она, а потом до меня дошло: все мужчины в этой семье «тюти тютями», а Мила улыбнулась, погладила меня по голове своей теплой, материнской рукой, и рассказала, что Тимур начал спрашивать про то, как жить самостоятельно: про деньги и работу, квартплату, коммуналку и прочие взрослые вещи. И что она безумно рада, что видит, как он взрослеет. А я краснею и хочу плакать оттого, какой он замечательный. И он, и мама его, и вся их семья. Потом пришла весна. Тимур начал всё чаще ездить в свой университет, подыскивая квартиру, проверяя документы: он готовился к будущему. Взрослому, страшному, неизведанному, но такому большому и прекрасному! И каждый раз, когда я начинала жаловаться, что мне страшно, Тим брал мои руки в свои, крепко сжимал их и неизменно из раза в раз повторял: «Мы вместе. А пока мы вместе — мы со всем справимся». Из каждой такой поездки он возвращался крайне счастливым — с горящими глазами рассказывал про город: «Я уверен, он тебе безумно понравится. Один район как глухая деревня, а второй — проклятый муравейник. Все, как ты хотела», про свой универ, про свою специальность и ебанутую бабку. Я видела, как он был счастлив, и была счастлива вместе с ним. Но, конечно, не все было так гладко: Катя вела себя очень тихо. И можно было бы, конечно, сказать, что раз тихо, то все хорошо. Да. Если бы не те бешеные взгляды, которые она бросала на нас каждый раз, каждый урок, каждую перемену. И я каждый раз ловила этот взгляд, долго смотрела ей в глаза, пока одна из нас не сдавалась. Чаще всего это была она, но с каждым днем я стала замечать, что дергаюсь все сильнее. Что мне всё страшнее. Что мне все тяжелее выносить это моральное давление. Я даже как-то предложила Тиму убить ее, он посмеялся, но как-то так, будто не до конца уверен: шучу я или взаправду предлагаю. Я предлагала взаправду. С Андреем тоже было… сложнее. Катя совсем ёбнулась и начала создавать проблемы — то изобьет кого-то, то сама себе лицо раздерет и обвинит другую девочку. В общем, страдала от неразделённой любви, как только могла. Серёженька оказался умнее — в один прекрасный день просто не пришел в школу, и как потом насплетничал Костик — узнал что-то прям страшное об отце и в тот же день свалил жить к бабушке за тридевять земель, и я, кажется, догадываюсь, что такое страшное он там узнал — Андрей давно в больном приступе любви клялся обвешать моими фотографиями стены своей комнаты. Безумие этой семьи оказалось крайне заразным, и он поддался этой болезни, начав сходить с ума. Мне даже пришлось сменить номер, ведь он названивал мне каждую ночь, каждый день, каждый час. Это тоже было невыносимо. — Ну хватит думать о плохом! — Тим дергает меня за рукав еще зимней куртки, потому что начало весны всё же было холодным, и указывает мне на книжный. — Ты хотела зайти. — А, да, — встряхиваюсь, как собака, отгоняя от себя эти мысли, потому что думать об этом уже не было сил. — Да, мне нужна книга по питону. Щас я докурю, и пойдем? — Да, только мне надо сбегать в магазин — мама просила забрать заказ. Так что ты иди, а я пока сбегаю. Я быстро. — И Тимур, оставляя на моей щеке легкое теплое прикосновение, исчезает в конце улицы, ныряя в теплое нутро какого-то магазина. Я улыбаюсь, смотря ему вслед, думая, какой он милашный и какая я счастливая, оттого что он выбрал меня. Именно меня. — Привет, сестрёнка. Я даже не успела обернуться — удар по уху оглушил и дезориентировал. Перед глазами тут же все поплыло, и я даже не сразу поняла, что Катя, схватив за капюшон куртки, затаскивала меня в подворотню. Между зданиями нас тут было трое: я, больная на всю голову Катя и мусорные контейнеры, принадлежащие ресторанчику по соседству. — Опять? — Удивляюсь я и пытаюсь подняться на ноги. — А? — Я не хотела! Не хотела! Так не должно было! Я хотела напугать! — Она дергает себя за волосы и мечется от стены к стене, а я испуганно смотрю на маленькую пластмассовую ручку ножа, торчащую между полами моей куртки. Я расстегнула ее прямо перед магазином, чтобы достать кошелек из внутреннего кармана. — Ты не должна меня винить! — Продолжает кричать Катя, размахивая руками, а я смотрела на свои трясущиеся руки, которыми пыталась потрогать инородное тело. Будто не я. Будто от третьего лица. Будто плохой фильм. — Ты сама во всем виновата! — Истерично выкрикивает она и убегает обратно на улицу. Сталкивается с кем-то, продолжает кричать, но крик ее неумолимо затихает, а я остаюсь на месте. Вросшая в эту стену я пялилась на нож, даже пока ничего не чувствуя. Будто декорация для плохого ужастика. Я трогаю лезвие, которое до середины вошло в мое мягкое и податливое тело, и боль накрывает меня. У меня только все наладилось. Только все стало хорошо. Чем я все это заслужила?! Нож торчит где-то между рёбер, и каждое мое движение паутиной расползается по всему телу. Хочется стонать и плакать, но даже от этого будет больно, поэтому я закусываю губы и ногами толкаю себя поближе к стене, пытаясь заползти в самый тёмный угол этой грязной подворотни, чтобы никто меня не увидел. Это было не как в кино: крови почти не было, лишь совсем немного оттого, что пострадала кожа, но я была уверена, что стоило тронуть нож, как она тут же хлынет наружу, лишая меня любого шанса. Слезы появляются сами собой. От боли. От обиды. От несправедливости. Потому что я ничем не заслужила ничего из того, что со мной происходит! — Что-то сегодня чересчур холодно. — А что ты хотела? Начало марта. Даже снег не растаял. Знакомый голос заставляет меня повернуть голову. И даже боль меркнет на этом фоне. Она стоит там, на светлой стороне улицы, куда не достаёт грязь моей подворотни. В красивой шубе из соболя. В дорогих сапогах. Залитая светом фонаря, прекрасная, словно ангел. Стоит с незнакомым мужчиной и смотрит на меня. — Мама… Она видит кровь на моих руках. Видит нож, торчащий из моего бока, но смотрит будто сквозь меня. Она берёт мужчину под руку, не Андрея, совсем незнакомца, и уходит прочь, даже не стараясь спешить. Медленно. Вальяжно. — Мама? — отчаянно зову я снова. Каждое слово отдаётся невероятной болью в груди, и я чувствую, как внутри булькает кровь. Там, где её быть не должно. — Мне страшно, мама. Мне больно, мама. Мне очень-очень больно. Почему ты не спросишь, что происходит? Почему ты не поможешь мне? Почему ты не любишь меня, мамочка?..