Шаг назад

Затишье перед бурей. Так люди говорят, когда слишком остро ощущают хрупкость жизни, понимают цену спокойствия, непомерную для многих и всё же заставляющую истязать душу в попытках заплатить — только бы не упускать, точно кузнечика или бабочку из ладоней. Тронешь пальцем — карточный домик иллюзорного счастья Алины разлетится по ветру. Тронешь ещё — превратится в пепел. Потому она предпочитает избегание, привычное, практически родное. Алина так загрузила себя работой в приюте, что, приходя к себе, порой не успевала даже раздеться и проваливалась в сон, блаженный и избавляющий от необходимости объясняться с кем-либо. В кабинете стопки бумаг усеяли уже весь письменный стол, плавно перетекли на пол, а скоро займут и остальное пространство, поэтому часть она перенесла в свою спальню. Остаётся лишь уповать на то, что «механизм» приюта немного потерпит, будет работать по инерции, пока рассеянность его хозяйки, затянувшаяся тугим узлом в груди, не сойдёт на нет. Если вообще сойдёт. Алина выбирает игнорировать надвигающуюся бурю. Что в буквальном смысле, что в переносном. Возможно, учителя и работники приюта считают её сумасшедшей. Иначе никак не объяснить то, что состоятельная девушка, явно не нуждающаяся ни в каких покровителях, сама стирает детские рубахи да портки, работает в саду до звёзд в глазах и дёргается при каждом шорохе, оборачиваясь точно в надежде увидеть — или не увидеть — кого-то. Почти как та, кого в страшных историях, которые дети слушают лишь опасливо озираясь по сторонам, называют хиткой. Иссушенная и почти прозрачная, Алина начинает подозревать, что дёргаться скоро начнут при виде её. Нет. Пора признать: странной считали с самого первого дня знакомства, а сейчас они только укрепляются в своих суждениях. Да и пусть горят синим пламенем. Сегодня Алина твёрдо решила расправиться с документами и письмами. Пусть Дарклинг хоть с неба свалится, она заполнит их и не будет никого подставлять своей медлительностью. Только ещё всего минутку постоит в тишине, разглядывая себя перед зеркалом, как не делала уже давно, питая отвращение к бесцветному отражению. Зеркала последние годы мелькали на периферии, отвергаемые Солнечной святой, будто в них она могла бы увидеть отражение собственной души, изливающееся ядом, испещрённое кровоточащими порезами, — настоящий лик народной заступницы. «Кости Санкты-Алины!». Вот как в Равке обращаются с героями, пусть таковой Алина себя не особенно считает. Люди истошно кричат, моля о спасении, а после продают на рынке кости в качестве трофеев или отзываются о гришах с омерзением, будто не понимают, что благодаря Второй армии Фьерда и не превратила их в рабов. Способны ли фаланги её пальцев да коленные чашечки принести что-то, кроме неудач? Осень окончательно вступила в свои права, заполнив пространство звуками поскрипывающих стен и стенающих половиц. Время, когда Алина, подобно природе, ждёт. Вот только последняя знает, чего ждать: временного умерщвления, холода и оголённых ветвей, которые скоро присыпет снегом, но всё это — для того, чтобы ожить вновь. И почему-то Алина не сомневается: у неё возродиться из пепла не выйдет. Солнце, точно капризный ребёнок, отказывается прогревать землю, лишь вылизывая верхушки деревьев и кору земли редкими лучами и оставляя равкианцев один на один с заморозками. С приходом прохлады восстановилась и традиция собираться у камина, чтобы послушать сказки, наполненные, в отличие от реальности, давно растерявшей краски, волшебством и приключениями. Хотя бы в них всё заканчивалось счастливо. В хорошие дни истории, кутаясь в шерстяной колючий плед, рассказывала Алина — те же, неизменные, но такие привычные, что дети раз за разом замирали, боясь лишний раз вздохнуть и пропустить что-то. В дни, когда шла она в гостиную только для того, чтобы никто не расстроился, читали воспитатели. Ныне Алина прикладывает ткань, что выглядит как настоящее ночное небо, к плечам. Не надевает, не наденет — слишком сильно жжёт. Ведь больше она не уверена, что заслуживает. Странно: на голову сию минуту не обрушилась молния и не упал потолок. Незачем лукавить, Алина бы не удивилась. Люди, погибшие по вине милосердной святой, стоя здесь, несомненно начали бы скандировать: недостойна. Потому из сундука мантию доставали дрожащие пальцы стыдящейся чего-то девушки. «Ты всегда будешь одной из нас». Кафтан, хранимый ею как напоминание о боли, сейчас напомнил лишь о том, насколько более живой она выглядела в Малом дворце, когда каждый день использовала силу. Давид, Женя, Николай, Зоя — все они лгали о том, что ничего не изменилось, ведомые желанием не расстраивать, не показывать разочарование в её выборе. Алина никогда не будет прежней. Смазано вспоминая о румянце на щеках и огне в глазах заклинательницы Солнца, будто это совсем не она, а другой человек, Алина свободной рукой проводит по золотым светилам и звёздам, вышитым самыми искусными фабрикаторами Равки. Касается почти как святыни, хотя святого, как она думает, в материальных предметах не больше, чем в религиозных книжках. И всё же. Эта мантия значит гораздо больше, чем хотелось бы, чем вообще может значить одежда и форма Второй армии. Интересно, принимал ли Давид участие в создании чёрного кафтана для неё? Стоит спросить. — Что же, не примеришь? На этот раз никакого «здравствуй». В отражении Алина замечает Дарклинга, и он сразу же ловит её взгляд, практически жалит холодными кварцевыми шипами, что почему-то зовутся его глазами. — Не знаю, — просто отвечает она, понимая, что объяснять ничего не придётся. Тяжёлое, вязкое молчание, грозясь раскрошить тонкие кости, ложится на плечи и растекается по комнате чем-то неприятным. — Кого ты видишь? Алина до сих пор стоит, с силой вцепившись в кафтан, и спрашивает, думая, что терять и стесняться вовсе нечего, ведь совсем недавно она позволила вытворять с собой такое, что… неважно. Связь меж ними, точно прожорливый зверь, с каждым днём крепла, напитываясь минутами и часами, что они проводили плечом к плечу, как хмельным квасом, опьяняя и Алину. Почему ненавидеть становится чуточку сложнее? До чего же просто было видеть в нём средоточие всего плохого, что есть в этом мире. Делить окружающее лишь на чёрное и белое, закрывая глаза на полутона, полумеры, полуправды и все-все-все остальные «полу». Алина обещала себе не привыкать. Обещала и не замирать при виде Дарклинга. Маленькие обещания. И каждое она нарушает, с ужасом понимая, что приказать сердцу невозможно, сколь оледенелым оно бы не казалось одинокими ночами. «У меня нет сердца». Хочется сказать это, ответить на знакомую шуханскую поговорку, вот только внутри что-то учащенно бьётся, разбивая на кусочки рёбра и самообладание впридачу, когда он смотрит на неё. Никто и никогда не смотрел так. Словно Алина спасение, одновременно отрава, разъедающая. Не нужно быть самым отважным смельчаком, чтобы просто попытаться выгнать Дарклинга. Но тогда девочка останется одна, как и само чудовище — причина всех её бед. Вместе с тем — панацея от одиночества, какой была она для него в Малом дворце. Или так просто хочется думать. Кошмарный шторм, что ледяными порывами ветра перемолол в труху то относительное спокойствие, которым могла похвастаться жизнь после войны. И Алина совсем не теряет дар речи на добрую минуту, когда Дарклинг наконец отвечает на вопрос: — Тебя. Не кафтан, не что-либо ещё. Тебя, прикрытую отвратительной шалью и всем этим, напускным, — доли секунды на Алину взирает сама вечность, обрамлённая чёрным кругом ресниц, явившая себя, расколов маску прекрасного принца надвое. Но маска эта слишком быстро срастается обратно. Дарклинг обводит рукой стены и пол, подразумевая то, что прикрывается она целым приютом. — Но разве это важно? Главное — кого видишь ты. Если бы я сказал, что вижу морского хлыста в платье, разве ты поверила бы мне? И правда, шаль как на старухе. Неужели это была шутка? Вслух спрашивать кажется опасным для жизни, ведь Дарклинг и голыми руками без теней сможет придушить, — Алина знает, что он этого никогда не сделает, иссечёт из неё всю жизнь, все чувства, отнимет дорогое сердцу и никогда не опустится до простых ударов, слишком простых, — но знание не мешает фантазировать, и от подобных мыслей Алина начинает посмеиваться, прикрывая лицо кафтаном. Должно быть, нервное. Она стягивает серую ткань с плеч, ёжась от прохлады, что проходится по оголённым ключицам, намереваясь чуть позже засунуть её так глубоко в сундук, чтобы вспомнить лет так через тридцать. И расправляет рдяное, словно маки в конце мая, платье, надеть которое Алину едва ли не с боем уговорила одна из приютских девочек — Веда. Сама же хозяйка приюта предпочитала не выделяться, считая, что белые волосы привлекают вполне достаточно внимания. — Я бы подумала, что ты окончательно рехнулся. — И всё же, чёрный всегда был тебе к лицу, — Дарклинг жонглирует темами разговоров получше, чем некоторые бродячие артисты сулийских цирков — булавами и горящими факелами. — В этом суждении я ни разу не ошибся. Алина оборачивается и показывает Дарклингу язык. Весьма недвусмысленно. — О, конечно, господин «я всегда прав», — Алина приседает в шуточном реверансе. Получается вполне сносно — не все навыки времён нахождения при дворе она растеряла. — Возвращаясь к первому вопросу… Как только я увижу тебя в белом, сразу же примерю. Может, Алина специально выводит на эмоции. Просто признаваться в этом не слишком приятно. Дарклинг раздражённо прищуривается. И, святые свидетели, кажется, он хотел цокнуть. С кем поведёшься. — Очень по-детски, Алина. — Знаешь, я, как человек, у которого детства практически не было, даже не обижусь. А ты что, в моём возрасте уже был таким? Она буравит его взглядом и проводит ладонью по воздуху, не произнося вслух что-то вроде «горделивым мерзавцем». Сам догадается, что имела в виду. И вместе с тем Алина ловит себя на отвратительной, в то же время пробуждающей небывалый трепет мысли о том, что слишком многое они стали понимать во взглядах и жестах друг друга. Незаконченные предложения, невысказанные слова и лишь глаза, в которых можно было прочесть всё, — своеобразная традиция, своей интимностью способная посоревноваться с горячими поцелуями со вкусом мороза. Привычка формируется быстрее, чем успеваешь осознать даже её зарождение. Привычка видеть его, развалившегося на стуле, который вмиг превращался в трон, едва соприкасался с чернотой одежд, едва холодные подлокотники становились заложниками бледных пальцев. Или в темноте коридоров, поджидающего будто для того, чтобы Алину хватил удар от встреч с повышенной степенью неожиданности. — В некоторые моменты хуже, гораздо хуже, — усмехается Дарклинг. — Вероятно, люди, заставшие первые сто лет моей жизни, и начали рассказывать своим детям об ужасных и страшных гришах. Но годы берут своё, обтёсывая скалы былых эмоций, и оставляют лишь те чувства, которые помогают выжить. В комнате витает запах грозы, покалывающий ноздри и заставляющий сжиматься в ожидании очередного стихийного бедствия с вытекающими последствиями в виде десятков ручейков дождевой воды, находящих лазейки в черепице и стекающих с чердака вниз. Алина прочищает горло, стенки которого, как ощущается, скребут кошки, заставляя сказать что-то ещё, — не иначе. Дарклинг с явной неохотой поднимается с просторной кровати, которую, видно, облюбовал. В вопросе сна Алина не могла отказать себе в комфорте — обладатель ни с чем не сравнимых покоев в Малом дворце явно оценил. Проходит мимо зеркала в золочёной оправе, которая едва не поплавилась от схватки чужих взглядов; ведёт изящной рукой по гладкой поверхности старого комода, громоздкого и непрактичного, но правильного, предназначенного для этого места. Встаёт лишь для того, чтобы взять графин, наполнить стоящий рядом стакан водой и протянуть своей невольной собеседнице с округлившимися от удивления глазами: благо, рот удалось держать закрытым. Пшеничный кружевной тюль колышется на ветру, шелестит, соприкасаясь с полом из тёмного дерева, бегло задевая и Дарклинга. Алина принимает стакан. Деталь, которой раньше она не придала совсем никакого значения, сейчас кажется столь же шокирующей, сколь и пугающей. Чужая рука не прошла сквозь стекло, нет. — Я думала… Не знала, что ты можешь касаться вещей. — Я сам до поры не подозревал. Быть бы Алине внимательнее. — Ты никогда не хотел быть нормальным? — неясно, что вложено это слово. Лишённым неистощимой жажды или не являющимся живым осколком вечности, сумевшим творить, разрывая собственное сердце, на котором места другим ранам уже не осталось, — лишь имени, вырезанному заботливой рукой матери. Может, всё сразу. — Я всё думаю, как сложилась бы моя жизнь без силы. Никогда не узнала бы тебя, не почувствовала себя кем-то значимым? Дослужилась бы до старшего картографа? Не потеряла бы так многое… — продолжает Алина и тут же мысленно корит себя за эгоизм. Делает глоток. Не только она страдала и жертвовала. Адрик, Багра, Мария, Хэршоу, ещё так много имён, которых она даже не знает и никогда уже не узнает. — Равка не потеряла бы так многое в нашем противостоянии. А Вторая армия осталась бы невредимой, чтобы отогнать фьерданцев и всех остальных от границ. В крови тонула целая страна, раздираемая проклятым Каньоном и впридачу гражданской войной, заставившей братьев поднять оружие на братьев и сражаться с ними. Гриши против гришей — подобное против подобного, рушилось то, что в былые времена воспевалось. Как забыть подобное? Как получается забыть у него? — Никто не может знать. Правители Равки редко ценили страну, которой им доводилось управлять. Не я, так кто-нибудь другой решил бы свергнуть слабого короля, переставшего видеть границы разумного использования людских и денежных ресурсов. Но в одном можно быть уверенным: должность старшего картографа позволила бы тебе чувствовать себя командиром. Алина, вдоволь напившись, возвращает кафтан в сундук, не забыв аккуратно сложить рядом и шаль, и правда начинает представлять. Воображение, запряжённое строптивыми конями фантазии, уносит в дали, в будущее альтернативное, что, быть может, стало реальностью в каком-то из миров. — Разве что только в конце дня, когда я важно ходила бы между палаток и собирала эскизы, грозясь отправить в Цибею должников. Дарклинг немногим откидывает голову назад, открывая шею, пронизанную тонкими стрелами синих и фиолетовых вен, и смеётся, увлекая этими звуками, как он всегда умел, в место, исполненное покоя. Странно, как же странно. Если бы пару лет назад Алине сказали, что нахождение с Дарклингом в одной комнате не закончится для кого-то из них как минимум серьезными увечьями, она бы ни за что не поверила. — Это если предположить, что ты не умерла бы тогда, в Каньоне. — Я была бы настолько важной, что отправила бы кого-то вместо себя! — она выше задирает подбородок, переносясь в дни, когда с такой же гордо поднятой головой командовала гришами. — И волькры не получили бы ни кусочка от меня. С похожим надменным и насмешливым выражением лица, как сейчас у Дарклинга, смотрели на неё солдаты, думая, что очередная выскочка пришла потешить своё самолюбие, встав во главе. Ровно до тех пор, пока Алина не доказала обратное. Вот только поубавить тщеславие и претенциозность заклинателя Теней видится задачкой посложнее, если вообще выполнимой. — Настолько ли отважной, чтобы занести отчеты об отряде картографов в палатку с чёрными знамёнами? — Возможно. Не отрывая глаз от пола, поползла бы на коленях и поднесла бы самому человеку в чёрном, не забыв поцеловать подол кафтана с невероятным почтением. — И я все равно заметил бы тебя, даже с лицом, опущенным в пол, — отрешённо произносит Дарклинг, зачёсывая непослушные слегка вьющиеся пряди назад. Ещё одна привычка, пойманная Алиной, — вновь стремление к идеалу, к порядку. — Потому что этому суждено было случиться. Заметил бы. Стала бы. Была бы. Этим всё сказано. Не сказка с счастливым финалом. — Но конец остался бы прежним. Он подаётся вперёд, прежде чем сверкнуть в жутковатой полуулыбке острыми и ровными зубами, сказав: — Верно. И шелестящие жалкими изодранными остатками листвы деревья, окутанные мокрым туманом, кренясь под напором ветра, вторят ему. *** Строки сливаются в сплошное буквенное месиво перед глазами. Бумажная волокита — вот её персональное мученичество. Откуда-то снизу, с первого этажа, доносятся разговоры, скрипы и звяканье посуды, отдалённо напоминающее скрежет стали о сталь, а топот десятков ног отдаёт в ушах тупой болью. Алина недовольно бурчит себе под нос, чертыхается на собственную невнимательность и обречённо упирается подбородком в ладонь. Сосредоточиться на документах, когда на расстоянии вытянутой руки в твоём кресле сидит шестисотлетний гриш, которого она на протяжении нескольких лет считала мёртвым, очень сложно. «Невозможно», — сказать бы, но внутренний Николай не позволит. Так и концентрацию, которой без всего прочего немного накопилось в горе-хозяйке, растерять недалеко. Раньше казалось, что управлять приютом — это не подписывать бесконечное количество распоряжений, не отвечать на тонны писем от благотворителей и других интересующихся деятельностью Керамзина, включая самого короля. Наивная девчонка. И вот она, битый час распределяющая бюджет на ближайшие месяцы, решает отложить это гиблое дело и написать наконец друзьям. Восковая печать ломается с приятным хрустом, и Алина читает, читает о жизни во дворце, о последних событиях, обо всём на свете. Святые, Алина почти слышит в голове голоса. Бумага приятная, шероховатая, отдающая немного ароматом хитрости, если это вообще реально, ведь автор не кто иной, как хитрый Лис. Столь хитрый, что избегает плохих новостей. Ходят слухи о гнили, распространяющейся по Равке и сметающей с земли любые признаки жизни. Алина не слишком верит в крестьянские россказни, но Николай мог хотя бы опровергнуть или подтвердить их. Поговаривают и о близящемся династическом браке короля. Хотя это уже точно не её дело. До Керамзина в принципе новости добираются с большим опозданием, часто ещё и искажённые чьим-то разыгравшимся воображением. «Приезжайте», — взмолилась Алина в последних строках ответного письма, отпустив на секунду чувства с поводка, и внутренняя слабость, омерзительная всему её существу, отвергаемая каждой клеточкой, попросила спасения. Они и так должны приехать, как и всегда до этого — во время празднования дня Святого Николая, но ожидание невыносимо. — Передавай от меня привет своим друзьям. — Очень смешно, Александр, — Алина цокает и медленно закатывает глаза, надеясь, что сим жестом донесёт абсурдность вопроса до спрашивающего. — Они окончательно убедятся в том, что я сошла с ума. — Действительно не станешь рассказывать им обо мне? — притворно огорчается Дарклинг, даже уголки рта ползут вниз. — Какая жалость. Хотел проверить, насколько быстро они смогут добраться из Ос-Альты сюда, если увидят в письме моё имя. — Не стану. Меня и без того посчитали странной, когда шикарному дворцу я предпочла обшарпанный приют. — Впервые солидарен с этой кучкой героев, — пальцы его выстукивают по столу, будто выискивая что-то, нервозно и хаотично. Алина не может понять, что. — Хотя, должен признать, есть некое очарование в подобного рода отшельничестве. Дарклинг кидает взгляд на бумаги, которые одну за одной нескончаемым потоком просматривает Алина. — И впервые смотрю, как кто-то работает, а не работаю сам, — с толикой угрюмой задумчивости говорит он. Перо замирает над листом, и большая капля чернил падает аккурат на место для подписи. Диво, что её предательская рука и вовсе не уронила его, расплескав второе Неморе на своём столе. Всё тот же вид откровений, который всегда бьёт прямо в центр грудной клетки, сбивая и путая каждый из жизненных процессов, до того протекающих в теле. Чего таить, Алина удивилась бы даже названному вслух любимому животному, но то другое, совсем другое. Обрёченный на существование лишь в видениях, без настоящей жизни в венах, без силы и былой власти. Потеряй Алина где-нибудь память, она открыто выразила бы сожаление, но сокрушаться остаётся только в собственной голове, надеясь, что её не выдают глаза, подёрнутые пленкой слёз. Алина шмыгает носом и практически впаивает перо в чернильницу, начинает собираться в следующий пункт назначения. — Вставай, — говорит она, пытаясь напустить на интонацию покров уверенности. — Я немного занят. — Чем это? Разглядыванием моих вещей? Если закинешь ноги на стол, я вовсе перестану ощущать, что эта комната принадлежит мне. Не стыдно? Даже звучит глупо. Дарклингу стыдно за вторжение в чьё-то личное пространство. Алине хочется врезать себе в челюсть, чтобы прекратить реагировать на эти дешёвые провокации. — С чего бы? — Я не настроена на споры и пререкания с тобой, — буркает она. — Вставай! — Алина ощутимо подталкивает его и тут же осекается, отходя на шаг назад. Каждому ребёнку известно, что ему не нужно касаться, чтобы делать больно, и всё равно аура опасности, пропитавшая его кафтан, кожу и плоть, всего его никуда не делась. Дарклинг многое ей позволяет, слишком многое, и подобие свободы расслабляет, пьянит. Конечно, от его внимания не ускользнула отдёрнутая, точно от раскалённого чайника, рука. Алина делает глубокий вдох, радуя лёгкие новой порцией кислорода, которую те, наверное, заждались. И продолжает: — Мне нужно в библиотеку, и я не оставлю тебя в моей комнате. — Я ждал лишь слова «пожалуйста», но твой способ тоже неплох. Раздражителен, но эффективен. Полагаю, это можно сделать твоим лозунгом, — кидает Дарклинг голосом, не выдающим ни единую из известных человеку эмоций. Смесь всех. Возможно, стоит делать поправку на то, что он и не человек вовсе, никогда им не был и не станет. У Алины, без сомнений, прекрасно получается выводить людей из себя, но эта способность разбивается о самообладание Дарклинга. — Подумаю над твоим пред… Алина, перебирая в руках книги, которые собирается вернуть в библиотеку, врезается в выставленную перед самым лбом руку, упершуюся в дверной косяк. Тень самодовольной улыбки скользит по его губам. Невыносимый. А ведь она всё же выносит. — Аккуратнее, дорогая Алина, иначе сказки у камина детям придётся рассказывать мне, — дразнит он. И Алина снова возводит глаза к потолку.