Шаг назад

Кожу рядом с прудом приятно холодит влажным воздухом. Трава под платьем мягкая, желтеющая и пожухлая едва-едва, напоминает об уже наступившей осени. Потому Алина и ловит последние жаркие деньки, нежась по вечерам под закатными лучами, обволакивающими бархатным, успокаивающим светом. Ветер, точно умелый музыкант, странным образом встраивает всё так, что шум шелестящей на деревьях листвы и щебет птиц обращаются незнакомой, но мёдом ласкающей ухо мелодией. Поднимая взор, Алина видит, что голубое в небе начинает перемешиваться с алым и розовым, а облака медленно растворяются, расчищая его полотно. Вновь смотря на водную гладь, она невольно возвращается в сад, к переплетённым пальцам, к ускользающей реальности, к постыдному трепету от чужих прикосновений. Предательские мысли. Но теперь всё это — воспоминания, а их не сотрёшь никак, ведь у девочки слишком хорошая память: кварц глаз, наполненных сиянием, этот проклятый снисходительный взгляд и волосы чернее самой ночи. Алина почти ненавидит его имя — в голове оно раздаётся непрерывным звоном, терпеть не может его улыбку — ищет в каждом лице. Ненавидит острые ключицы и длинные руки, но смежает веки и начинает задыхаться без них. Право, странно кичиться необъятной ненавистью, когда на бумаге, в небольшом альбоме, кусочком угля пальцы старательно вырисовывают те самые раздражающие своей идеальностью черты. В детстве страх перед чистым листом был почти непреодолим, сейчас — размашистыми штрихами обозначаются формы, расставляются акценты. Хотя он весь из отличительного и состоит. Совсем как ребёнок, Алина торопливо разувается и опускает ноги к пруду, задевая стопами прозрачную воду и посылая по её поверхности круги. Тем временем на бумаге узнаваемым становится острый подбородок с едва заметной ямкой; углы челюсти, точёный нос. Думается, что материал отлично подошёл: пусть внутри у него сплошные полутона и размытые границы, снаружи весь Дарклинг состоит из осколков тьмы непроглядной, лишь слегка растушёванной в бледную кожу и совсем светлые глаза. Они, должно быть, сгубили не одну девушку, да и не сотню. Шептал ли он им на ухо то, что шептал Алине? Делился ли именем, единственным настоящим? Неважно. Этого ещё не хватало. Сами виноваты, что сдались ему на милость. «Ты всегда была моей». Алина надеется, что не краснеет от мыслей, но щеки и правда горят. Или то последние лучи нещадно напекли голову? Решение сделать перерыв кажется разумным, ведь она сама себя загнала в такие дебри сознания, что сосредоточиться на кропотливом рисовании линий попросту не получается. Алина захлопывает альбом. Веки наливаются свинцом, руки раскидываются в стороны, опускаются в нефритовый ковёр травы. Минуты растягиваются, становятся бесконечными, и Алина погружается в сладкую негу полудрёма. Очередной порыв ветра приносит с собой запах морозного утра, резко выбивающийся из палитры жаркого вечера, он щекочет нос и вынуждает открыть глаза. Дарклинг почти нависает над ней. — Здравствуй, Алина. — Добрый вечер. Вот и натурщик. Катись оно… Получилось похоже, но нечто незримое всё же не сошлось. Алина спросонья даже толком понять не может. Раздражающее нахальство в выражении лица? Слишком живые глаза, которые на бумаге в момент тухнут, превращаясь в пустую картинку? Передать этот взгляд она не сможет никогда, как, впрочем, и понять, ведь сейчас в нём неожиданно загорается интерес. Увидел-таки альбом и уголь. — О нет. Даже не проси. Не покажу. Дарклинг закатывает глаза с таким видом, будто даже не собирался спрашивать и садится рядом. Слишком рядом. — Давно не виделись. Что же пришёл сейчас? — спрашивает Алина немногим сонно, борясь с порывом отползти подальше. Инстинкты почти кричат об этом. И надеется, что обида в словах не слишком очевидна. Может, это и нормально — ощущать одновременно злость, грусть и совсем немного облегчение. — Так много дел, моя дорогая Алина. А ты неужто искала встречи? Она наигранно фыркает. — Ещё чего. Размечтался. — То-то же связью ты мне слала волны своего недовольства. Показывала, насколько сильно видеть не хочешь. Повисает тишина, странная, особенная и неповторимая тишина. Никто не позволяет себе нарушить её. Да и нечего Алине сказать Дарклингу. Ложь. Есть, причём очень много чего. Но она не из тех, кто станет объясняться и неловко отводить взгляд, придумывая десятки отговорок. Как и сам Дарклинг. Даже представить ситуацию, в которой тот не выдержал бы своё излюбленное выражение лица, возможно с трудом. Может, и звала. Она больше не может быть уверенной в обратном. Неосознанно, только бы не быть одинокой. Какая разница? Алина кажется себе безумнее, чем когда-либо, потому что пустота сейчас не ощущается такой всепоглощающей, грозящей поглотить целиком, пережевать прямо с костями. Признавать выходит только сквозь зубы, сжимая челюсть сильно-сильно. Осмыслял ли он, что значила их последняя встреча? Потому что Алина осмысляла, не приходя ни к чему конкретному, а лишь мучая себя догадками и пустыми предположениями. И, возможно, хотелось бы знать, что Дарклинг думал тоже. Порыв ветра перекидывает длинные пряди за спину, будто так ему нравится больше. Тёмно-серый платок слетает с плеч, падает на землю. Может, Дарклинг побоялся опущенной рядом с ней маски? Или то была очередная? Поэтому так долго не приходил? Хотя не прошло и двух недель... Нет. Дело исключительно в том, что привычными стали встречи едва ли не каждый день, ничего больше. Он сам обозначил частоту, Алина не просила, никогда не просила. Снова сотни вопросов, которые бы похоронить где-то внутри, под слоем напускного безразличия и равнодушия, роятся в голове. И почему всё обязательно должно быть таким сложным? Почему рядом сидит не сын пастуха, единственной загадкой которого может стать, пожалуй, количество голов рогатого скота в хозяйстве? Ответ известен. Потому что ей всегда хотелось большего. Но в итоге растерялось всё, ведь, как известно, есть две бесконечные вещи: вселенная да человеческая жадность. Последнее Алине довелось познать сполна. Она ему, призраку, урагану, ворвавшемуся в этот безмятежный день, готовится высказать всё, что думает о вечной недосказанности, которая ярмом оттягивает её к земле, но первым говорит Дарклинг: — Не доверишься? — просто спрашивает он, кивая на альбом. Неужели могущественному гришу, прожившему не одну сотню лет, так важно и интересно рассмотреть её каракули? Верится с трудом. Кажется, Алина срывает травинку в попытке хоть чем-то занять руки. Ещё. И ещё одну. Ярко-зелёный едкий сок крохотными каплями остаётся на подушечках пальцев. — Мне не послышалось? О да, конечно, доверюсь, — произносит она так елейно, что сама удивляется и кривится. — Правда в том, что я не знаю, на что ты способен сейчас и что взбредёт в твою голову. Как вообще возможно доверять? Или стоит открыть тебе своё сердце, рассказать обо всём, что снедает, а потом ожидать кинжал в спину? Алина механически тянется к шее, но в последний момент возвращается назад. — Тебя сегодня снова кто-то отвлёк от завтрака и испортил настроение? — На такую непозволительную наглость способен только ты. И прекрати отвечать вопросом на вопрос! Она стряхивает с ладоней остатки угля, смахивает их же с расшитого золотыми нитями платья сапфирового цвета, стараясь не оставить пятен, ведь это подарок от Николая в честь одного из нечастых приездов на зимние праздники. Новоиспечённому королю повезло, что доставляла его именно Зоя, иначе Алина однозначно оставила бы парочку синяков на красивом лице за такие дорогие сюрпризы. Хотя, наверное, единоличная хозяйка огромного приюта вполне может себе позволить подобное. Но подруга была непреклонна и на все попытки отказываться цокала и махала рукой. Генерал Второй армии всё-таки. Как ни странно, в коридорах Керамзина часто не хватает этой удивительной девушки со всей прилагающейся вредностью. Алина даже не подумает показать рисунок. Слишком много о себе возомнит. — Красивое платье, — замечает Дарклинг. Сама учтивость. — Николай подарил, — Алина надеется, что её улыбка оставит пару новых полос на его лице или просто заденет за что-нибудь. Он и правда скалится. — Щенок. Нарядил в свои цвета, похвально. — Будто сам так не делал. И вообще, это цвета моего первого кафтана, а не Николая. Дарклинг хмыкает, явно не соглашаясь с утверждением, и продолжает: — Как поживает Есения? Сегодня что, день странных вопросов? — Она не видит меня, не беспокойся, — ухмыляясь, добавляет он, словно без труда считал всё с лица Алины, — зато я вижу прекрасно. Озорной ребёнок, даже неугомонный. Огненный темперамент. И когда это он успел? — Да уж. В неприятности ввязывается почти так же часто, как и я, — Алина смотрит на горизонт, вдруг вспоминая своё детство в приюте. Единственным утешением всегда был мальчик. Он же спасал и от немыслимой скуки, и очередного нагоняя. — Это я уже понял. — Что ты видел? Рассказывай! — Прикажешь раскрывать чужие секреты? Наверное, будь под рукой что-нибудь твёрдое, Алина бы не стала сдерживаться. Но углём заколоть его однозначно не выйдет, разве что попробовать испачкать, вместе с тем проверив лимиты их связи. Сможет ли оставить след? Эту идею определённо стоит обдумать. — Она хотя бы не поранилась? — Нет, всё в пределах разумного. Почти. — Дарклинг проводит рукой по вороту рубахи, разглаживая, и роняет обратно на колено. — Бьюсь об заклад, она принесёт ещё немало неприятностей, но в конце концов станет достойным человеком. — К чему такая скрытность? — Ты скоро узнаешь, всему своё время. — Ах да, забыла, что ты у нас провидец и к тому ещё расчётливый подлец! — Чего же ты ожидала от ужасного и невыносимого чудовища? Вот же! Он специально доводит её! Алина сдаётся и заливисто смеётся, позволяя себе наконец немного расслабиться. — И я ещё злопамятная! — сквозь смех говорит она. — У тебя там что, записная книга? Давно пора признать, что они стоят друг друга. Вечное противостояние тьмы и света, пусть свет давно истлел. — Листов бы не хватило на твои грязные ругательства, — он ухмыляется, прежде чем потянуться рукой к чужому плечу, затянутому тканью платья. Первое желание — отпрянуть в ту же секунду, второе, порочное и неправильное, — посмотреть, что будет делать дальше. Пальцы выводят узоры, вторя золотым нитям на синеве, может, пишут что-то, но слов или букв не разобрать: сердце пульсирует где-то в ушах, во всём теле, разгоняя последние крупицы здравомыслия. Алина привычно задерживает дыхание, точно ожидая былого всплеска силы. Но нет, прикосновения вызывают лишь простую человеческую дрожь. В его лице, позе чудится удовлетворение. Неясно, оттого ли, что Алина не убежала прочь или по какой-то другой причине. Играет, снова играет. Это жестоко. Она подбирает колени к груди, Дарклинг наоборот — расправляет длинные ноги и тянется, преисполненный томной грации, точно кот, пригревшийся на солнышке. — Я хочу, чтобы ты прекратил это делать, — ворчит Алина, грозно хмурясь. Но по-настоящему хочется другого. Пусть поцелует. Поцелует и проваливает туда, откуда пришёл. — Неужто я тебе так неприятен? Его рука замирает, не закончив обводить завиток. — Ты только сейчас понял? Я пытаюсь сказать об этом с самого первого дня! — Разве? Не заметил. — Именно так. Она откровенно пялится. — Значит, не так уж сильно стараешься. Святые, насколько же проще спорить, укалывать и препираться. В этом ей мастерства не занимать. И всё же, стоит признать, что этот раунд однозначно за Дарклингом. — И что же мне ещё сделать? — злится Алина. — Идеи закончились. — Можешь попытаться заколоть кинжалом. Или утопить. Хотя не думаю, что выйдет. — Попробовать стоит всегда, так? Дарклинг согласно хмыкает. Алина боится, что не выстоит ещё одну словесную битву и баталию взглядов. Не сразу получается заметить, в какой момент они оба прекращают перепалку и затихают; объяснить трудно, почти невозможно, но звуки встают поперёк горла, сил не хватает ни на что. Неважен треск сломанного кусочка угля, который до того Алина нервно перекатывала меж пальцев. Неважны заботы, оставшиеся позади, в приюте. Совсем не важно то, что дышит она тяжелее, как и Дарклинг, жадно глотая душный воздух; взгляд то и дело соскальзывает к чужим губам. Беда вожделения в том, что оно делает нас слабыми. До чего неприятно признавать чужую правоту. Особенно правоту Дарклинга. Она жаждет. В конце концов что мешает забыться всего лишь раз? «Это не по-настоящему». Так он сказал, когда пришёл видением в ночи. Может, Алина действительно продолжает лежать с закрытыми глазами на мягкой травяной подушке, тихо посапывая во сне, а остальное мерещится. И он целует первым. Или она — разобрать уже не получается, — и мир, окончательно переставший казаться реальным, расщепляется на мириады осколков. Мельком получается заметить, как ярко блестят серые глаза, прежде чем он притягивает и мягко опускает на траву. Губы касаются губ бархатом, лепестками тех самых роз из сада. А зубы шипами прокусывают, напоминая об извечной борьбе. Даже сейчас. — Алина. Имя, что болит точно гноящаяся рана, имя, после звучания которого её сердце начинает биться совсем невпопад. Кровью и слезами она заслужила новую жизнь, только вот старая не прекращает выбивать своим стуком окна. Воздух между ними становится раскалённым. До того, что мерещатся крошечные искры, когда Дарклинг обхватывает рукой талию, вторую же запускает в белоснежные пряди, оттягивая назад, обнажая шею, покрывшуюся мурашками в предвкушении прикосновений. Кожу жжёт от них, нежных и порочных. Утешением служит знание, что свою проклятую метку на ней оставить не получится. Вот только плечо отзывается больным покалыванием, а шею душат призрачные рога. Уже оставил, очень давно. Олень Морозова — начало, вместе с тем и конец их связи. И это навсегда. Можно только надеяться, что шрамы на его лице тоже не дают забыть, напоминают о её истинных чувствах, ведь обхватывающая широкие плечи, извивающаяся под красивыми руками, Алина совсем не похожа на ту, что всем сердцем желает смерти Дарклингу. — Мне остановиться, Алина? — спрашивает он. — Остановиться и оставить тебя? И Алина знает: если скажет «да», Дарклинг уйдёт. — Нет. Возможно, одиночество тяготит больше, чем выходит признать. Возможно, чудовище под боком лучше одиночества. Алина чувствует себя не умеющей плавать среди океана, а Дарклинг… Одно ясно точно: он потопит, утащит на дно и не выпустит никогда на поверхность, к солнечному свету. Но Алина с радостью выбивает сама себе воздух из груди и закрывает глаза, отдаваясь стихии. Слишком бесконечными были попытки убедить себя в том, что их встречи ничего не меняют, даже наоборот — усиливают неприязнь. Довольно. Отрицать, что её тянет, нещадно, неотвратимо тянет — нечестно по отношению к себе, а более всего — к памяти о Мале. Правдивы ли эти прикосновения? Он целует снова и снова, собирая эти едкие мысли губами, целует так, будто она — всё, будто вселенная сосредоточена сейчас в одной девушке. — Ты плод моего воображения, — шепчет Алина, отрываясь лишь на секунду. Опьянённой выходит улыбка, предназначенная для глубоких и больных порезов, голос предательски сипит. И если это всё игра, то она хочет выиграть. Набравшись смелости, Алина гонит смущение как можно дальше, мажет языком по нижней губе, едва-едва прикусывает, дразня, отчаянно пытаясь вернуть себе иллюзию контроля. — Так расскажи мне о своих фантазиях, моя дорогая Алина. Фантазии, совсем не подходящие для святой. С другой стороны, Санкта-Алина ведь умерла в Каньоне, верно? Сладость прикосновений сводит зубы, и последние крупицы воли уходят на то, чтобы не застонать, ведь его холёные пальцы везде — перебирают волосы, оглаживают изгибы девичьего стана, проводят вдоль линии челюсти. Горячка струится по венам, разливается где-то внизу чем-то постыдным и неконтролируемым, пока Дарклинг ослабляет тугую шнуровку платья, оголяя плечо, и почти завороженно оглядывает. Алина выгибается навстречу. — Теперь я вижу, насколько ты не скучала по мне, — хрипло выдыхает он. Алина затыкает его рот своим, чтобы больше не смел говорить таких глупостей, но прежде сбивчиво пытается опровергнуть: — Ошибаешься, Александр. Власть, которой отказница обладает над вечностью, больше не кажется чем-то незначительным. Имя становится козырем в рукаве. Точным ударом, выбивающим воздух из его лёгких. Алина упивается тем, как на мгновение Дарклинг замирает, будто совсем отчаялся услышать заветные буквы. Ведь она, несмотря на частые встречи, ни разу не назвала по имени. Просто не могла после всего, что… Алина не будет думать о Мале. Как и обо всех, кто презирал бы её за то, что происходит сейчас. Слишком длинный список выйдет. — Повтори ещё раз. Таким тоном Дарклинг мог бы велеть служанкам сменить свечи, мог бы приказывать опричникам удалиться из комнат. Таким тоном он не смеет говорить с ней. Потому Алина вторит его словам: — Всему своё время. Чужая злость передаётся через пальцы, что сжимают сильнее, но Дарклинг держит себя в руках. Вернее, её в руках держит. Алина и сама обнимает за шею, царапает, желая оставить хоть какой-то след на идеальности, знак принадлежности, как когда-то чёрный кафтан на её плечах. Но теперь почему-то абсолютно точно знает, что не получится. Однако никто не помешает пытаться. Ещё больше она желает отплатить за каждую колкость и обиду, потому с нажимом ведёт ногтями по тонкой коже подбородка, надеясь, что её возмущение будет замечено. Дарклинг лишь притягивает ближе, — хотя ближе уже некуда, только совсем уж слиться с её костями, — будто не обращая внимания на провокации; остаётся только вторить его движениям. Алина хочет раствориться под горячими губами и… — Сударыня Злата! — кричит кто-то из прислуги. Разобрать не выходит, потому что в ушах гудит, а трава и вовсе кажется трясиной, в которой тонут руки, ноги, вся она. Алина вздрагивает, растерянная и разгорячённая. И пятится. Далёкие выкрики чужого имени — её нового — откуда-то со стороны приюта становятся ушатом ледяной воды, окатившим с ног до головы. Вернувшим в реальность, где она повела себя как последняя идиотка. Собственные губы, пальцы кажутся чужими. Дышать ровно не получается, Алина прижимает ладонь к груди. Почти стыдливо оправляет платье, задранное до неприличного, точно хочет спрятаться за слоями ткани. Что ж, пора столкнуться с последствиями своей импульсивности. Будь сейчас светло, Александр бы разглядел, как её лицо заливается краской, но на улице практически ночь. Птицы смолкли, уступая место стрекоту сверчков и шелесту листьев. Ужин точно пропущен. Поэтому и зовут? Может, какой-то непоседа снова поджёг ковёр, разбил тарелку или ещё что-нибудь, будто нарочно пытаясь вывести из хрупкого душевного равновесия. Они мимолетно встречаются взглядами. Александр пальцами заглаживает волосы назад. Только что эти пальцы блуждали по её коже. Алина видит, как сверкают его глаза: лихорадкой и жаждой, чем-то слишком светлым и человеческим. Искушённый буквально во всём, удивляющийся простым человеческим эмоциям, смотрящий ещё секунду так открыто и уязвимо. Она знает этот взгляд. Так смотрят моряки после шторма на землю, предвкушая заветную твердь под ногами, пресную воду на губах, заполненную в желудке пустоту. Так выглядит надежда. Может, мальчик надеется не быть одиноким. Одним святым известно. Но вскоре Александр меняется, растворяется в привычной надменности Дарклинга, равнодушие вновь затапливает его глаза. — Злата, значит, — медленно говорит он, растягивая слова. — Тебя зовут. Беги же, Алина. Звучит практически унизительно. На устах — призрачные прикосновения, на кончике языка — ледяной вкус поражения и вязкий — пепла. — Уже иду! — кричит Алина в ответ. На улице тот самый час, когда люди закрывают ставни, прячась от кусачего ветра и непрошенных гостей. Час, когда эмоции оголяются и вырываются наружу, изламывая волю человека окончательно. Туманные громады высоко в небе поглотили последний звёздный просвет. Листы, гонимые ветром, проносятся вдоль пустого берега, снова взлетают и кружатся, поднимаясь, кажется, к самому тонкому месяцу, единственному свидетелю слабости Алины. — Я… Это не… Дарклинг перебивает: — Мы оба знаем правду. Раздаётся тихий скрежет зубов о зубы. Вот теперь Алина узнаёт его привычные интонации. Верно, оба знают. Только правда ли ей нужна? Определённо нет. Алина подскакивает и, едко улыбнувшись на прощание, бежит в Керамзин. Дела не ждут. Она не заботится о том, что подумает о ней Дарклинг, не знает, что он, оставшись ещё на пару минут после её ухода, всё же заглянет в альбом. Его лоб прорежет чуть заметная морщина, а глаза устало закроются. И обнаружит альбом Алина утром. На прикроватной тумбе.