Ты — вечности заложник.
У времени в плену.
—
Звонкий смех разносится в саду. Алина укладывает наливное яблоко, которое только что сорвала с ветки, в маленькую ладонь. Девочка с длинными каштановыми волосами — Есения — обхватывает и не выпускает её из объятий несколько минут, радуясь неясно чему. Просто сегодняшнему дню? Яблоку? С той самой непосредственностью детского, полного любви и восхищения к миру сердца, которое не знает боязни прикоснуться, не умеет не искать нежности и внимания. — Мне идёт? — спрашивает она, отстранившись. Неуклюже утирает нос рукавом и прячет яблоко в карман. Спустя секунды приходит понимание — Есения о венке, что украшает её голову. Алина не сдерживает широкую улыбку, озаряя ею всех, как озаряет солнечный свет, пробивающийся через облака, хмурое небо. И косится влево — Дарклинг опирается о дерево, наблюдая из теней. Стоит он так уже давно; то ли насмешкой, то ли молчаливым наблюдателем. — Конечно, — с теплотой заботливой матери говорит Алина, — ты самая настоящая принцесса. — Принцесса… — малышка словно пробует на вкус. Забавно картавит, так и не совладав с ужасной второй буквой слова. — Я сделала и для тебя! — лепечет она, демонстрируя ещё один венок. Легко представляются крохотные пальцы, сплетающие меж собой тонкие ивовые ветви и украшающие их ромашками. Мечтательное выражение лица, когда Есения думала о том, как вручит изделие хозяйке приюта. Алина склоняется на одно колено, подставляя голову, и Есения радостно водружает на макушку своё творение, прикрикивая: — Теперь и ты принцесса! И правда. — Корона, которую тебе предлагал я, смотрелась бы удачнее, — усмехается Дарклинг, складывая руки на груди. Вот же! Эта самая корона, наверное, предполагала полную капитуляцию Солнечной святой. «На этом помосте два трона». — Тише ты! — Ты что-то сказала? — Есения не понимает, кому было адресовано замечание. Облегчённый выдох вырывается из груди. Было бы довольно сложно объяснить присутствие здесь неизвестного в чёрном. В другой раз Алине бы испугаться его близкого нахождения к ребёнку, но призывать свои тени Дарклинг точно сейчас не способен. Смогут ли дети вообще его видеть? Проверять не хочется. — Нет, беги, малышка. Передай остальным, чтобы собирались на обед. Она оживляется важным поручением и бежит через высокую траву в сторону приюта. — Алина, это твоя… — начинает наконец Дарклинг, но обрывается. Он хотел сказать «твоя дочь»? Святые. Так вот почему выглядит таким ошеломлённым и озадаченным. Но реакция вполне закономерна: солнце горит каждый день. Сжигает время, а оно, в свою очередь, сжигает годы и людей. Время затягивает раны, хотя и не избавляет нас от шрамов. И время уж точно никогда не стоит на месте, когда кто-то умирает, будь то Чёрный Еретик или простой солдат. Больно ли Дарклингу осознавать это? Жизнь продолжалась после того, как его поглотило забвение. Самые дальние уголки души отвратительно едва ли не радуются уязвимости, вместе с тем Алине жаль. — Нет! Просто Есения попала сюда совсем маленькой и очень ко мне привязалась. — Есения… Вы похожи. Карие глаза, густые непослушные волосы, какие были раньше, и это своенравие, источаемое всем существом… Да, похожи, и Алине это нравится. Она не знает, захочет ли когда-нибудь собственного ребёнка, ведь в Керамзине их без того десятки, и каждого невозможно не обожать. Наверное, останься жив Мал, рано или поздно они решились бы — любовь должна приносить плоды. Но всё сложилось иначе. — Об этом все говорят. — Она мила. Расскажи о ней. — С чего бы такое желание? Алина прищуривается с подозрением. — Я не ем детей на завтрак, если ты об этом, — Дарклинг склоняет голову к плечу и расплывается в той самой улыбке, которой бы служить доказательством обратного. Наверняка ещё и на обед. — Лишь праздный интерес. — На этот раз верю, — заключает она, выдерживая как можно более безразличный вид. — Девочка попала в Керамзин совсем младенцем четыре года назад: родители погибли в страшном пожаре. Огонь слишком быстро поглотил деревянное здание. Когда соседи ринулись туда, относительно уцелевшей осталась лишь детская с кричащим свёртком в кроватке. — Кажется, она не помнит об этом абсолютно ничего. — Тем лучше. Улыбка получается нервной. — Вы рассказываете о том, как они сюда попали? Позже, в более осознанном возрасте. — Не знаю, как здесь было до меня. Но я расскажу, — Алина стойко выдерживает его взгляд, хотя по привычке ищет нитку в рукавах платья, как когда-то кафтана, чтобы потянуть и расковырять. Заставляет себя не съёживаться, добавляя: — Если увижу, что ребёнок готов и правда не ранит его. Хотя истории некоторых неизвестны даже нам. Это несправедливо. Дети заслуживают любви, а их бросают, как каких-то… Чувствуются отголоски бессильной злости, неконтролируемо разливающейся внутри. — Алина, — Дарклинг мягко прерывает. — Ты не бросаешь их. Ты создала место, в котором они чувствуют безопасность. — Как ты когда-то для гришей. Дарклинг кивает. Наверное, они ему детьми и были. Принятие этой истины далось Алине тяжелее всего. Всю свою жизнь он пытался защитить; методы были жестокими, но каждое действие преследовало определенную цель: сделать Равку страной, где гришей будут ценить, а не убивать и пытать. И получилось ведь, пусть и не до конца. Алина стряхивает слишком тёмные для такого светлого дня эмоции. Берёт корзину, полную спелых яблок, вполголоса сетует на дожди, затопившие ровные грядки, напоминая самой себе Багру, запрещавшую выпускать тепло из хижины, и останавливается подле аккуратных кустов дикой розы. Воспоминания о старухе, больные и приятные одновременно, заполняют сознание. Наставник, учитель — она ни разу не назвала Багру так вслух. «Не смеши мои кости, девочка», — в голове почти раздаётся скрипучий голос, сопровождаемый извечным недовольным цоканьем. Алина скучает. Янтарная зелень деревьев почти режет глаза яркостью. Цветы высажены так давно, что заняли собой едва не четверть всего сада, захватывая новые и новые территории. Алина хмыкает. Кого-то ей эта ненасытность напоминает. Это Багра, ходившая по миру сотни лет, воспитала его таким. Целеустремленным и жадным до всего. Берущим то, что считает своим. Гори огнём вся семейка Морозовых — слишком много бед они обрушили на плечи Равки, на её плечи. И невозможно знать наверняка, но, кажется, Дарклинг умеет читать мысли, потому что за считанные минуты соотносит увиденное. Импровизированный алтарь, окружённый дивными цветами, огарок чёрной свечи, который Алина по глупости не убрала. Да уж. Тут не нужно быть великим мудрецом, чтобы прочесть между строк. Пусть. Рано или поздно всё равно узнал бы. Он поднимает брови, точно взору предстало что-то неизведанное, неподвластное острому уму, заточенному временем. — Почему розы? — Потому что они всегда напоминали мне тебя. Мала тоже, нежностью, но сейчас не время для этого. — Чем же? — Я постоянно искалываю о них ладони, и всё равно…. — её голос тих, едва громче шёпота, как если бы внутри поселился страх произнести вслух правду, как если бы она боялась реакции. — Всё равно каждый раз бегу собирать бутоны и любоваться лепестками, — заканчивает Алина. Дарклинг смотрит так, будто сию минуту она вспыхнет потерянной, выжигающей силой. И мерещится, что взглядом ей пересчитывают рёбра. Какая же дура. Хочется отвернуться, убежать. — Ты очень сентиментальна для спасительницы Равки. Так спокоен, будто и не значила её откровенность ничего, но Алина почти знает: это не так. Взгляд говорит гораздо больше. Слова могут лгать, глаза — никогда. Сталь в них темнеет так, что сравнивать теперь подобает с обсидианом, поглощающим любые отблески света. Когда-нибудь получится выучить значение их оттенков. — А ты очень любопытен для Чёрного Еретика, — буркает Алина. — Порой только любопытство и двигало меня вперёд, — Дарклинг легко жмёт плечом и выглядит почти расслабленным. — Когда ничего, кроме него не оставалось. Его жизнь была щедра на горе. Очередное сходство, режущее и кромсающее на куски. Грудь колет воспоминанием о дне, который навсегда отмечен первым их поцелуем. Заиндевевшие ресницы, снежинки в бездне его чёрных волос. Взгляд открытый, не обременённый ничем и будто не жаждущий её силы. Жаждущий лишь её саму. Только недели спустя пришло осознание: так глупую девочку отвлекли от расспросов о силе Багры и планах на будущее. Было ли в том что-то искреннее? Коснись меня — хочется приказать. И перестань наконец смотреть так. А потом вспоминается то, как он загубил всё, растоптал ростки, вырвал их с корнем. Алина пытается цепляться за это чувство. Но в конце концов спокойствие, целостность и ценность — вот, что осязаемым становится рядом с ним, с убийцей и монстром. Только может ли Алина назвать себя другой? Те люди на скифе, которых бросила. Невинные. Против воли сознание миллионы раз прокручивало этот момент снова и снова. Сколько ещё умерло во время их противостояния? Получилось бы избежать этих потерь, сдайся она ему тогда, в часовне? Кожу покалывает фантомным теплом — жалким отголоском безупречной мощи, которая сорвалась под белокаменными сводами со всяких цепей. Они оба ощущали это внутри, в самых костях. Опьянённые жаждой, силой, созданием. Единое целое — вот чем были тогда девушка с безжалостными решениями и монстр с человеческими глазами. А что, если? Нет. Если бы она не продолжила бороться, вырывать зубами собственную свободу, то стала бы игрушкой, марионеткой в руках умелого кукловода. Сил не хватило бы противостоять этому притяжению годы назад. Да и сейчас с трудом выходит. Алине должно желать всем своим изрезанным сердцем его исчезновения, а не льнуть к рукам, не видеть в нём лекарство от боли. Зубья мотыжки вонзаются в почву; вращаются, разрубая верхнюю корку; выходят обратно. Ещё и ещё. Алина заканчивает рыхлить землю возле куста, забирает корзинку и встаёт, переходя к следующему. Наверное, монотонность этого занятия всегда приносила облегчение, даже забвение. Не верится, что кому-то может быть интересно смотреть за этим. «Ужасное, мрачное создание», — думает она, не замечая, как в свободные секунды подглядывает за каждым его движением; не замечая и решившего сбежать из корзины, покоившейся на сгибе локтя, яблока, что теперь катится прямо к ногам Дарклинга. Тот поднимает. — Я не кусаюсь, Алина, — нарочито неторопливо говорит он, видя её недоверчивое выражение лица, и протягивает плод. Звучит так, будто главное из чудовищ предлагает прогулку в Тенистый Каньон, уверяя, что опасность ей не грозит. Плечо покалывает опровержением. Кусается, ещё как. Но Алина всё же тянется, больше не желая бояться. Ощущения странные: эфемерный жар кожи, совсем не то, что ожидалось. Далеко, на подкорке, жило странное предчувствие, что кости прахом рассыпятся при первом же прикосновении. Но, как и в прошлые встречи, ничего не происходит. Они так и замирают. Алина — с проклятым яблоком на ладони, Дарклинг — с её рукой в своей. Второй тянется к девичьей щеке, пугающе-мягко оглаживая. Она опускает веки, стоит кончикам пальцев коснуться скулы, легко и задумчиво. Костенеет каждая мышца; Алина прикусывает язык до боли. — Ты невыносимое, ужасное чудовище… — выходит лишь совсем неразборчиво бормотать, ведь молчать кажется слишком неправильным. Уголок рта Дарклинга ползёт вверх — похоже на оскал. Расслышал-таки. Его голос так же тих, когда касается её уха очередным выдохом: — Непременно. Прохладные пальцы цепляются за её подбородок, заставляя открыть глаза и смотреть. Горячий выдох опаляет лоб, губы мучительно-медленно огнём льнут к нему же, оставляя незримые ожоги, саднящие порезы. Или то был вдох? Ей совсем не обязательно стоять так: в любой момент можно вырваться и убежать, запереться у себя и больше никогда не приближаться к нему. Но самое страшное в том, что Алина этого не хочет. Мир застывает на время: крики детей приглушаются, щебет птиц не режет слух, даже ветер, кажется, решает помолчать, пока напряжение меж ними становится концентрированным, а воздух накаляется. Сквозь сплошной вакуум в ушах прорываются голоса, различимые совсем рядом. Но шёпот ненавистного идеального рта, точно высеченного из сердца самого мироздания для того, чтобы вынести ей смертный приговор, почти оглушителен: — А ты моя. Всегда была моей. Разве мы не всё суть одно? Звучит обещанием, угрозой, проклятьем. Всем и ничем. Особенно — той кошмарной истиной, которую Алина вслух произнести не отважится: Дарклинг не отпустит. Попросту не умеет. Спасите её святые.