Разноцветье

«Что ты чувствуешь?» Я не знаю. Я никогда не мог понять, какое название нужно дать этому хаосу, бушующему внутри. Он соткан из тонких обрывающихся нитей, ни одна из которых не ведёт к ответам. Тугой клубок не моих ощущений и эмоций, случайность, нарушившая естественный ход событий, то, чего быть не должно. Испытывать — выходит само собой, понимать — понимать не выходит. Это попытка заполнить чем-то пустоту или до боли необходимое желание отличаться от десятков других? Я не знаю. Не знаю даже, настоящие ли это чувства или всего лишь выдуманная мной имитация, чтобы походить на человека чуть больше, чем никак. Я не могу стать тем, кем не был рождён, но всё моё существо жаждет именно этого. Мечтать о невыполнимом... Не человеческая ли черта? Мой голос высок, как звон весенней капели. Моя улыбка приветливая и широкая. Улыбаться, значит, проявлять дружелюбие. Мой смех переливается интонациями, моё маленькое тело такое лёгкое, потому что пустое внутри. Ох, нет, правда в том, что вся эта личность просто подделка, как дешёвая бижутерия по соседству с ювелирной лавкой, где каждое колечко уникально и выполнено вручную. Но даже то почерневшее, озлобленное и гнилое, что находится под золотистой краской — я не знаю, настоящее ли оно. Мой низкий голос, моя невыразимая ярость, моя боль и мои желания — ни на что из этого я не имею права. Я не могу быть «собой», потому что «меня» нет. Не предусмотрено Вселенной, небом, божествами, другими людьми. «Что ты чувствуешь, сестрёнка?» Она жарко выдыхает, в глазах её что-то плещется, над губами проступают крошечные капельки пота. Аккуратная грудь, округлые плечи, тёмные волосы размëтаны по подушке. Вкус её помады осел на языке от многочисленных поцелуев. Она обнимает ногами мои бёдра, а мне хочется только забыться. «Ты мне нравишься, Рамуда-чан. С тобой хорошо». Бедная-бедная сестрица, я ведь даже имени твоего не помню. Улыбнувшись, склоняюсь, чтобы поцеловать её белую шею, подрагивающие руки податливо обхватывают за талию, скрип кровати повторяет размеренный ритм. «А что же чувствую я?» Вопрос повисает на кончике языка неозвученной оборванной ниточкой, вплетающейся в клубок остальных ощущений и эмоций без названия. Пустой файл кликом мыши отправляется в корзину. Лист без наброска сминается и с глухим стуком ударяется о пол. Ответ на поверхности, но он отрезает всяческие пути, по которым я мог бы двигаться, даже если это хлипкий деревянный мост над пропастью. Люди сжигают мосты за собой, я же могу сжечь лишь этот ненадёжный набор досок, отрезав себе хотя бы надежду на то, что могу двигаться вперёд, одним только словом «ничего». «Ничего», в котором я признаюсь самому себе, лишит меня зыбких иллюзий тех крошек человеческого, за которые так отчаянно цепляюсь. Остаётся только отдаваться физическому удовольствию, упиваясь ощущением того, что хотя бы это я делю с другими людьми. Отсутствие чувств компенсирует дрожь в ногах от погружения в горячую плоть и жарких объятий. «Что ты чувствуешь, Гентаро?» Он отрывает хмурый взгляд от книги, некоторое время смотрит на меня оценивающе. Гентаро всегда взвешивает то, что хочет сказать. Он ценит слова так, как не ценит никто. Словами можно убить, не это ли демонстрирует весь этот фарс с рэп-баттлами, спрашивает он порой. — Чувствую в данный момент? — Да, вот ты читаешь книгу, что ты чувствуешь? — Раздражение. — Почему же? — я заинтересован. Гентаро испытывает множество эмоций от одних только историй на потёртых страницах. — Потому что автор прописал настолько отталкивающего героя, что меня отвращает сам ход его мыслей. Это очень хорошая книга, но то, что делает герой, вызывает непреодолимое желание ворваться в историю и потрясти его за грудки. Гентаро качает головой и слегка щурится солнцу, подняв к ясному небу глаза. Я спросил его, потому что не понимаю, как можно хмуриться, читая книгу. Как можно злиться на набор символов на белом листе? И почему же я остаюсь равнодушен даже к реальному миру, если другие способны плакать, смеяться или злиться из-за выдуманных кем-то историй? «Что же я чувствую?» Мы все трое неполноценные. От нас оторвали по куску, и теперь мы собрались вместе и пытаемся делать вид, что всё у нас хорошо. У меня отобрали понимание чувств, а сами чувства забрать забыли. Часть Гентаро... Оставлена там, в госпитале, куда его всё время тянет. Я всё ещё не был там, потому что это напоминает мне о том непоправимом, что я сделал два года назад. У Дайса отобрали свободу (и, похоже, инстинкт самосохранения, но от этого он не очень страдает), даже сейчас он скован устоями нового мира. И мы прибились друг к другу, словно это поможет нам восполнить пустоту, образовавшуюся внутри. Порой мне кажется, что они и в самом деле занимают собой ту дыру под моей искусно склеенной оболочкой. Я могу смеяться и плакать рядом с ними, и иногда я даже забываю, что это всего лишь имитация человеческих чувств. Горячая вода обволакивает слабое тело. Кости ломит, в горле неприятно свербит. В последнее время это случается всё чаще, я уже почти привык игнорировать болезненные ощущения, но ванна облегчает их. Накидав в воду каких-то ароматизированных солей и пены, укладываю голову на бортик и выдыхаю. Лишь бы не случился приступ. Страх, похоже, единственное, что я отличаю от остальных чувств настолько ярко. Человеческие инстинкты кричат бежать, но от самого себя не убежишь. По телу бегает мелкая дрожь, веки тяжелеют. Вода горячая, едва не обжигает, но мне всё равно холодно. Или это зовут одиночеством? Вдруг дверь беспардонно открывается. Обычно я не закрываю её, когда один, но копна взъерошенных волос и запах улицы выдают в непрошеном госте Дайса. — Даров. А чë, ничё нет пожевать? Бодрый голос бьёт по вискам. Дайс повисает на ручке двери, сверля меня этим убийственно живым, искрящимся взглядом. Он такой яркий и сияющий, что слепит глаза. У нас много общего и вместе с тем между нами невероятная пропасть. Как бы мне хотелось хоть на шаг приблизиться к его полной жизни и силы натуре. Понять и почувствовать, каково это — быть Дайсом Арисугавой. — В холодильнике пусто? — наконец, спрашиваю, вдоволь наигравшись в гляделки. Его бесцеремонность никогда меня не напрягала, потому что в этом мы скорее похожи, чем отличаемся. — Если бы было, я бы не спрашивал. С тобой всё норм? Он вдруг обеспокоенно хмурит брови, щурится, разглядывая мое лицо. — Проверил уже, значит, — усмехаюсь. Голос мой хрипит, удерживать высокие интонации сложно, а Дайс будто и не замечает или делает вид, что не замечает, что я звучу не так бодро, как обычно. — Я просто устал, Дайсу. Возьми деньги у меня в кармане и купи что-нибудь. Или закажи доставку на мой счёт. Ему бы просиять и сказать своё излюбленное "спасибочки, Рамуда!", но он присаживается на бортик ванной и озадаченно смотрит сверху вниз. Проницательным взглядом аметистовых глаз, под прицелом которых хочется стать ещё меньше, чем я есть, спрятаться, исчезнуть, раствориться. Я даже не сразу понимаю, что сполз под воду по самый подбородок. — Что? — Ты, случаем, не заболел? — Не беспокойся обо мне, Да-а-айсу, — приклеиваю на лицо улыбку, которая едва ли держится на бледных губах, — я ведь сказал, что просто устал. Он слишком хорошо знает, какие границы не стоит переступать. У нас уже установилась правильная дистанция, как бы мне ни хотелось её сломить. Дайс не полезет дальше, не станет копаться в моей душе. Дело не в том, что ему неинтересно, он просто... Слишком заботится о том, чтобы этот спектакль шёл по тому сценарию, который мне удобен. — Дайсу. — А? — Что ты чувствуешь? — В смысле? — Сейчас, в эту самую минуту. Его бровь забавно приподнимается, придавая лицу озадаченное выражение. Он смотрит в потолок и чешет пальцем переносицу, обдумывая вопрос. — Я о таком не думаю обычно. Но, наверное, я... Волнуюсь о тебе? — Не думаешь? А почему? — Разве в этом есть смысл? Если размышлять над каждой мелочью, то времени на жизнь не останется. — Не понимаю... У людей есть чувства, которые они могут распознать, понять и обозначить, а они этим не пользуются. Неужели ему всё равно на то, что у него на душе? В этом мы совсем разные. Мне необходимо разобраться и удостовериться, что я делаю верный шаг, что я испытываю правильное чувство, а Дайсу просто плевать на это. Но в то же время он поразительно чуток и улавливает чужое настроение, словно дозиметр, считывающий уровень радиации в атмосфере. Как только в нём сочетаются эта непосредственность и внимательность? — А ты? — Что я? — Что чувствуешь? Непроизвольно у меня дёргается губа, на выдохе вырывается нервная усмешка. Он спрашивает, потому что я спросил, нарушив наши безмолвные барьеры. — Холодно. — Только это? — Дайс соскальзывает с ванны и присаживается на корточки, положив руки на бортик рядом со мной, а на руки подбородок. — Тебе, кажется, грустно. — Не знаю. Я не понимаю, как это, когда грустно, а когда весело. Я вообще не знаю, что я чувствую большую часть времени. Ну и что это за откровения? Сдались они Дайсу. Он, конечно, спросил, и мне чертовски хочется ему довериться, но доверие — это страшно. Как я могу доверять кому-то другому, если не доверяю даже самому себе? Но если уж и выбирать, то он — надежный, сильный, такой большой, тёплый и чуткий, словно верный зверь — кажется тем, кому я бы попытался открыться. К Дайсу необъяснимо тянет, и от этого я готов выть на Луну или бежать без оглядки, потому что чуждо, чуждо и неправильно для такого, как я. — Ты хочешь понимать? — Наверное... Я не могу понимать других, если не понимаю даже себя. Мне хочется разложить всё в голове, хочется заполнить пустоту внутри, превратить хаос неосознанных эмоций в порядок, дать им названия. — М-м-м, — Дайс зачерпывает указательным пальцем высохшую верхушку пены для ванн, — как по мне, ты слишком много от себя требуешь. Я не знаю ни одного человека, который бы понимал себя или других. Сколько в себе ни копайся, ты всё равно рано или поздно наткнешься на твёрдую породу, которую не получится расковырять ногтями. Так что это бессмысленная трата времени. Ты будешь собой вне зависимости от того, понимаешь ты это или нет. Дайс неожиданно широко улыбается и тыкает мне пальцем в нос, оставляя на нём следы пены, а в голове — полный бардак. Я никогда не думал о том, что он сказал, и его слова становятся откровением, сакральной истиной, которую мне так необходимо было услышать. Но вместе с тем я совершенно не испытываю удовлетворения от понимания, что никто не знает себя хорошо. — Ты себя тоже не понимаешь? — я стираю пену с носа, морщась. — Ага. Но я об этом не парюсь. Есть вещи, которые я хочу делать, и я их делаю. Необязательно каждый раз думать, чем вызвано моё желание или ощущение. Оно есть — это главное. Например, я волнуюсь о тебе, и этого достаточно, чтобы сейчас полчаса трындеть с тобой в ванне о всякой рефлексивной хуйне вместо того, чтобы, наконец, похавать. А если я начну думать над тем, почему волнуюсь или почему именно о тебе, это ещё долго можно будет строить какие-то цепочки и не похавать вообще. Я смеюсь. Если мне хочется прямо сейчас обнять Дайса, должен ли я думать над тем, почему это желание возникло? Что за трепетное и щекочущее чувство в груди, от которого смех сам собой рвётся наружу? Должен ли я бояться того, что скажет Дайс, если сейчас мои руки обхватят его шею? Дайс бы не думал, поэтому я подаюсь вперёд, прижимаюсь мокрой грудью к его пропахшей табаком грязной кофте, вдыхаю горько-кислую смесь пота, дождя, сигарет, рамена и пыли. У Дайса по смуглой коже пробегают мурашки, и он вздрагивает. Действительно очень тёплый, хоть и недавно с улицы. Согревает лучше горячей воды. — Э-эй, ты чего?.. Рамуда? — Захотелось. — Я же теперь весь мокрый... — ворчит, вот только не отстраняется и не злится. Обнимает в ответ и неловко треплет влажные на затылке волосы. — Твою одежду всё равно пора постирать. А тебе помыться. Поэтому я, так и быть, буду хорошим другом и потеснюсь, чтобы ты поместился в ванне вместе со мной. — А.. Э?.. У Дайса пылают щеки, и мне кажется, что цвета красивее румянца на его смуглой коже я никогда не видел. Сбитый с толку и растерянный, с пятном влаги на кофте и растрепанными синими вихрами. Очень хороший. Его бы и поцеловать, но, боюсь, он тогда совсем перестанет функционировать. — Шучу я, Дайсу, но помыться тебе и правда не помешает. Но сначала отнеси меня в комнату, и тогда закажем тебе покушать, ладно? Он прочищает горло, хватаясь за полотенце, укутывает меня и берёт на руки. Легко, будто я птичье перышко. Сердце у него бьётся быстро-быстро, и дыхание сбилось. — Так что ты чувствуешь? — Хрен его знает, Рамуда... Ты меня снова дразнишь, да? — А вот и нет, — я кладу голову на его плечо, завернувшись в полотенце, как в кокон. — Я думаю, ты научишь меня понимать чувства, правда? Что я чувствую? Обёртка моя, даже если потрескается или рассыпется, не оставит после себя пустоты. И если чувства мои — ошибка, они все равно мои. В сильных руках, которые бережно меня обнимают, укладывая на кровать и заворачивая в одеяло, я чувствую себя в безопасности. Но есть и кое-что ещё. Я понимаю, что это за чувство, когда всё в груди сжимается, переворачивается и разбивается в стеклянную крошку от чужого тепла, от ласковых прикосновений и от нежного взгляда. И что же мне с ним делать?