Frigus arma

— С ним можешь не церемониться, — Царица бросила на стол перед Синьорой кипу бумаг, брезгливо махнув рукой. — Он слаб без своей Лиры и особых проблем не доставит. Но он хитер. Этот ребёнок ветра может заговорить тебе зубы, если ты не будешь осторожна. Особенно он любить петь о свободе. — Вы правда думаете, что я поведусь на его слова? — Конечно нет, я уверена в своих Предвестниках, — Архонтка, рывком вздернула лицо женщины за подбородок, заставляя запрокинуть голову. — Знаешь, твой шрам выглядит лучше. Жаль, что я не могу даровать тебе настоящий глаз. — Я благодарна вам и за это, — касаясь следа былого ожога, Предвестница потупила взор, избегая прямого взгляда жестокой вьюги. — Я не подведу вас. — Я верю тебе. Ведь кто именно протянул тебе руку помощи, когда всеми любимый Барбатос отвернулся от своего страдающего ребенка? — выделяя интонацией имя Анемо Архонта, Царица скривила губы, словно само слово отдавало мертвечиной на кончике языка. — Кто, как не я, даровала тебе второй шанс на жизнь и на такую сладкую и холодную месть? Садясь за стол напротив Предвестницы, Царица подперла голову рукой, не сводя внимательного, пронизывающего насквозь взгляда. Её Розалина была совершенна. Высокая, статная, с выточенными из мрамора высокими скулами; с острым носом, покрытым тёмными, точно следы кальцитовых прожилок, веснушками; немного округлые, с опущенными уголками, губы; острый, словно пика, подбородок. И кудри — светлые, точно само солнце, воздушные, как невесомых одуванчик, которые женщина упорно вычесывала каждое утро, в попытках стереть очертания прошлого с подернутого трещинами зеркала. Вся фигура Синьоры говорила о том, что она — дитя ветра и свободы. Но прошлое, так ненавистно жгущее изнутри ледяную оболочку, напоминало о себе в отражении серо–голубых глаз. Когда-то Алая Ведьма могла сгореть в пламени собственного отчаянья, питаясь лишь одной ненавистью ко всему сущему, а особенно к покровительствующему ей Архонту. — Мне жаль, что тебе пришлось это пережить, — говорила Царица, приближаясь к обхватившей себя дрожащей девушке, протягивая руки на границе снежного мира. — Бедное, сгорающее от любви дитя. Позволь мне помочь тебе. Как тебя зовут? — Розалина, — иссохшей коркой собственное имя слетело с обожженных уст, оседая пеплом на белоснежный, больно отпечатывающийся на сетчатке солнцем, снег. — Розалина–Кручка Лоефальтер. — Красивое имя, — словно охотница, босиком ступая по трескучему снегу, произнесла Архонтка, не сводя изучающего взгляда с будущей Фатуи. — Откуда ты? — Из Мондштадта, разве вы не знаете? — облачко пара, поднимающиеся от разогорченного тела, быстро кристаллизовалось в мелкую ледяную крошку с каждым шагом Царицы, пока Ведьма растапливала снег под ногами. — Ах, должно быть, тебе пришлось очень нелегко, если ты пришла ко мне, — протягивая раскрытую ладонь, с длинными пальцами, покрытыми следами обморожения, останавливаясь в полуметре от женщины, проговорила Крио Архонтка. — Только дай мне свою руку, и я обещаю, ты станешь сильнее, и сам Барбатос, однажды, падёт к твоим ногам. Будущая Прекрасная Леди вкладывает свою руку в холодную ладонь своей Архонтки. Мертвенно—бледное лицо озаряется улыбкой, слова, точно сладкий мёд, опутывают сознание женщины. — Добро пожаловать домой, моё милое тлеющее дитя. И сейчас, сидя напротив той, которая даровала ей возможность возродиться из пепла, наделившая её Крио Глазом Порчи, Розалина не смела ей ни перечить, ни подвести. Осознание собственного превосходства, полученного, пусть и путем разрушенной жизни, всколыхивало остатки души. Барбатос, о, этот жалкий Архонт, не способный защитить вверенных ему людей, падёт к её, Восьмой Предвестницы, ногам. — Принеси мне его сердце, Розалина. Царица доверяла своей Предвестнице. Поэтому довольно рассмеялась перезвоном битого хрусталя, когда в выведенном каллиграфическим почерком письме прочла «пнула в живот, от чего Архонт, как кукла, откатился в сторону дверей Собора…как и было велено, Гнозис находился в груди Барбатоса, принявшего облик бродячего барда по имени Венти… Лира не подлежит восстановлению…первоначальная кража оказалась провальной…путешественница с летающим существом…». — Расскажи мне о ней, — потребовала Крио Архонтка, поднося чашку с чёрным чаем к губам. — О ком вы хотите услышать, Госпожа? — Синьора, заливая разбавленный чай молоком, на манер Царицы, подняла взгляд от стола, упираясь в этот раз голубые зрачки по другую сторону. — О Путешественнице и её летающей спутнице, — вытаскивая полупрозрачную дольку лимона из напитка, кладя её на белесый язык и чуть жмуря глаза от перекатывающей по языку капли лимонного сока, произнесла Архонтка. — Твоё личное мнение без формальностей и слухов. — Она освободила Двалина. — Я знаю, Розалина. Я попросила личное мнение, — делая знак одной из Фатуи, и сухо наблюдая, как на столе появляются тарелки и миски с едой, ответила Царица. — Ты можешь не скрывать от меня свои мысли, но помни, что среди Фатуи трусов нет. Волчица, положившая серо–белую тяжёлую голову на ступни хозяйки Снежной, издала неровный глухой рык, когда неосторожная новая Фатуи, запинаясь о массивный хвост, чуть не опрокинула граненную миску с печеньем на стол. — Тише, хорошая моя, — наклоняясь под стол и проводя по мягкому уху холодными пальцами, поднимая взгляд на замершую в страхе и нерешительности девушку, проговорила. — Так как, говоришь, тебя зовут? — Галина, Госпожа, — сжимая край подноса, пролепетала девушка, пытаясь унять предательскую дрожь в коленках. Розалина нахмурила лоб, пытаясь вспомнить, видела ли она эту девушку раньше. С другой стороны, запоминать лицо обычной прислуги, которое так же, как и у остальных Фатуи, было скрыто маской, женщина не собиралась. Поэтому, вслед за Царицей, протянула руку к расставленным пиалам с синей, словно расплавленный лазурит, и тягучей, как хвойная смола, жидкости. Кто мог подумать, что мёд, собираемый с туманных цветков, был таким сладким и холодным, обволакивающий дымкой нёбо. Зажмуривая глаза, раскатывая на языке пробирающий до мурашек осколок Снежной, Синьора пыталась распознать другие, более слабые ноты, прекрасно помня о том, что её Архонтка предпочитала смесь мёда и варенья. О, когда она впервые пила чай, сидя напротив дарующей холод, для неё было шоком, с какой дотошностью Фатуи накрывали на стол. А разнообразие сверкающей на солнце жидкостей: малиновое с каплей ревеня, немного горчащая на кончике языка и перекатываемая мелкими семечками; хлопковое, похожее на белое масло, со сводящей зубы сладостью; из мелких шишек, с лёгким привкусом древесной коры; сладкий гранат с долькой мандарина, играющей багровым оттенком и хрустящими семечками. Царица любила устраивать чаепитие с Предвестниками, сидя во главе стола и нетерпящая возражений. Только Чайльд, Одиннадцатый Предвестник, с удовольствием, словно ребенок, ждал горького, оставляющего налет на эмали чаш, черного чая, разбавляя его медом и вареньем, пользуясь материнским покровительством своей Архонтки. Царица была матерью для них, в извращенном Бездной смыслом. Она подталкивала и направляла их, их энергию и жажду, ненависть, боль, как мать помогает малышу встать на ноги. Она руководила ими, учила их управлять Глазами Порчи, дипломатии, смотреть на всех, на самих богов Селестии так, словно единственное и правильное существо — ты сам. Розалина восхищалась кристаллом льда в груди своей богини, осколком стекла в стальных зрачках, сухим треском смеха, пронизывающими до боли в сознании сладкими горькими речами. Разбитое зеркало, так любезно оставленное в комнате Тлеющей Ведьмы по поручению Архонтки, как суровое нравоучение, что слабости в Снежной места нет. Розалина разбила его в первый же день, переступив порог своей новой обители. Некогда живая, полная любви девушка, обратилась в серую тень себя прошлой, с прожигающей злобой, смотревшей на мир по ту сторону зеркала, стремясь снова вырваться наружу и сжечь дотла земли Селестии. Царица тогда лишь покачала головой, но приказала не убирать разошедшееся крупной сеткой отражение ее Предвестницы. На следующее утро она переступила порог комнаты, указывая рукой на перевернутый стол, разбросанные вещи и разбитый чайный сервиз. — Садись. Розалина повиновалась, стараясь не встречаться взглядом со своей Архонткой, подняла деревянный стул с мягкой подушкой и, покорно сев перед зеркалом. Круги под глазами, бледная кожа, плотно сжатые губы и глаза, наполненные этим утром такой всепоглощающей тоской, что Царице стало жаль девушку, но среди Фатуи не место слабым. — У тебя замечательные кудри, — она взяла расческу в одном из ящиков трюмо, выцепила светлую, почти как солнечный блик, прядь, пропуская между пальцами. — Ненавижу их, — Розалина уперлась взглядом в серо-голубые глаза, смотревшие на нее из множества осколков, изучая каждую новую морщину и распустившийся алый цветок ожога. Царица расчесывала ей волосы, как мать подготавливает дочь перед важным событием: от корней до самых кончиков, прядь за прядью, упорно распутывая колтуны. Она вплела в косу своей подопечной широкую ленту и, положив ладони на плечи и наклонившись, что от голоса пробегали мелкие мурашки за ухом, отражаясь в осколках, начала говорить. У Розалины почти сотрется из памяти их разговор, такой тихий, что слышно будет только им двоим, но она запомнит эту мягкость — пуховая перина; эту строгость — мокрый ивовый прут; эту любовь — удавку на шее. Если бы у нее спросили, как она относится к Крио Архонтке, она бы ни раздумывая ответила, что готова целовать снег, по которому та ходила. Розалина понимала, что чувства, которые она испытывала по отношению к Царице были чем-то запредельным, благоговейным и, в тоже время, необузданно восхитительными. Она трепетала и восхищалась Архонткой, как и подобает склонять голову пред божеством, но одновременно с тем трепетом ощущала и жгущие крылья метафорических бабочек под ребрами. И даже сейчас, сидя по другую сторону стола, держа в руках фарфоровую, расписанную синими узорами чашку, Синьора трепетала. Она украдкой ловила каждый жест Царицы, каждый брошенный взгляд. Царица замечала это и, как ни странно, одаривала ответным вниманием. Синьора старалась не размышлять, как много подопечных было у ее превосходительства, изучая след от сине-голубой помады, оставленный в конце каждого письма. По крайней мере она точно знала, что письма, направленные другим Предвестникам — за исключением Чайльда — скреплялись только царской печатью, но не более. Их отношения не заходили дальше прикосновений к рукам или к щекам, но Синьоре казалось, что эти легкие, выведенные обмороженными пальцами, узоры на тыльной стороне ее ладони, являются более интимными вещами, чем сама любовь. На самом деле, она испытывала страстное удовлетворение, сжимая в ладони Сердце Гео Архонта, впитывая спиной безысходный взгляд Путешественницы. Розалина ревновала. Она знала, с какими перемешанными чувствами, с налетом горечи на ледяном сердце, отправляла ее Царица за Гнозисом Моракса. — Пообещай мне, — голос Крио Архонтки звучит с нажимом, со сталью в самой глубине, и Царица — ее Царица — возвращается к своей обычной роли. — Ты, конечно же, знаешь, что может случиться, если придется с ним сражаться. Я не потерплю самовольности. — Вы ведь уже отправили туда Одиннадцатого Предвестника, Госпожа, — Розалина злится, закусывая нижнюю губу и позволяя себе слишком многое — неосознанно повышая голос и поддаваясь эмоциям. — А также я отправлю туда тебя. Ты прекрасно знаешь, что именно тебе нужно сделать и как. Ты прибудешь туда за месяц до его сошествия. Мое письмо уже дошло до него и, думаю, он будет тебя ждать. Сейчас он обитает…— Царица бросает взгляд на лист бумаги, светло-коричневого оттенка, на котором Синьора способна различить аккуратный мелкий почерк. — В ритуальном бюро «Ваншэн». Заодно передашь ему еще одно письмо. Синьора так и не вскрыла его, поэтому для нее было загадкой, что именно прочел уже бывший Гео Архонт. Но она обратила внимание на сине-голубой след в конце письма. Поэтому внутренне она ликовала, везя Гнозис своей Архонтке, с упоением думая о том, что Моракс больше не доставит проблем. Конечно, Розалина что-то слышала о том, что ранее Царица с ним была близка, даже очень, что в понимании человека было чем-то более масштабным, чем обыкновенная любовь. — Я любила его, как брата, — Царица складывает руки на груди, отворачивая голову к витражному окну, устремляя взгляд поверх заснеженных лесов и полей. — Как дитя, как любовника, как метель любит скалы. Но это в прошлом. Архонтка вскидывает голову, сбрасывая пелену прошлых слез, обид и невысказанных слов, чтобы поднять руку с янтарным сердцем к солнечным лучам, наблюдая за перекатами тонких струй элементальной энергии. Синьора впивается взглядом в спину Царицы, думая о том, что сейчас, стоя так близко, что можно ощутить аромат ели и снега, ее превосходительство в недосягаемой дали от нее, за ширмой прошлого, в котором ей — Розалине — нет места. Но это наваждение хрупкости, усталости и тоски быстро обрастает толстым льдом, а маска, как и у всех Фатуи, занимает свое место. Перед отплытием в Инадзуму, Царица оставляет на лбу Розалины холодный поцелуй, от которого вереница мелких мурашек бежит по спине. — Она нестабильна. Пообещай, что ты вернешься ко мне. Синьора ошиблась, слишком сильно понадеявшись на себя, на свои силы, захлебнувшись тем давно забытым гневом. Глядя вслед удалявшейся Путешественницы, единственное, что на самом деле занимало весь ее уставший, окутанный жаром мозг - это неисполненное обещание. Выкрикивая что-то про дипломатическую неприкосновенность и Снежную, взирая на Электро Архонтку видела лишь силуэт той, кто пахла елью и снегом. Она никогда не просила о прощении и искупление, прекрасно зная, что ходит по слишком тонкому льду. Скрывая за маской тоску и страх, старалась казаться другой. Розалина Кручка-Лоефальтер умерла еще тогда, сидя на стуле перед разбитым зеркалом, возродившись Синьорой. Синьора же умерла от клинка Электро Архонтки, рассыпавшись в пепел. Окончательно Розалина умерла только тогда, когда исписанное тонким почерком письмо на розовой бумаге оповестило Царицу вместе с треснувшей маской. И снежным вершинам кажется, что прошла целая вечность, пока Архонтка Любви не начала вновь оплакивать.