Похождения бравой модницы Круэллы де Виль

В одном из купе второго класса скорого поезда Лондон — Йорк ехало трое пассажиров: майор Паттерсон, напротив которого сидел пожилой, совершенно лысый господин, и, наконец, Круэлла де Виль. Последняя скромно стояла у двери и почтительно готовилась выслушать очередной поток ругательств майора, который, не обращая внимания на присутствие лысого штатского, всю дорогу орал, что Круэлла — скотина и тому подобное. Дело было пустяковое: речь шла о количестве чемоданов, за которыми должна была присматривать Круэлла. — У нас украли чемодан! — ругал Круэллу майор. — Как только у тебя язык поворачивается, негодяйка, докладывать мне об этом! — Мистер Паттерсон, — тихо ответила Круэлла, — его взаправду украли. На вокзале всегда болтается много жуликов, и, видать, кому-то из них наш чемодан, несомненно, понравился, и этот человек, несомненно, воспользовался моментом, когда я отошел от чемоданов доложить вам, что с нашим багажом все в порядке. Этот субъект мог украсть наш чемодан именно в этот подходящий для него момент. Они только и подстерегают такие моменты. Два года тому назад в Стеклянном вокзале у одной дамочки украли детскую колясочку вместе с девочкой, закутанной в одеяльце, но воры были настолько благородны, что сдали девочку в полицию на нашей улице, заявив, что ее, мол, подкинули и они нашли ее в воротах. Потом газеты превратили бедную дамочку в мать-злодейку. — И Круэлла с твердой убежденностью заключила: — На вокзалах всегда крали и будут красть — без этого не обойтись. — Я глубоко убежден, Круэлла, — сказал майор Паттерсон, горестно вздыхая, — что вы плохо закончите. До сих пор не могу понять, корчите вы из себя идиотку или же так уж и родились идиоткой. Что было в этом чемодане? — Почти ничего, мистер Паттерсон, — ответила Круэлла, не спуская глаз с голого черепа штатского, сидевшего напротив майора с "Тамйс" в руках и, казалось, не проявлявшего никакого интереса ко всему происшествию. — Только зеркало из вашей комнаты и железная вешалка из передней, так что мы, собственно, не потерпели никаких убытков, потому как и зеркало и вешалка принадлежали домохозяину... — Увидев угрожающий жест майора, Круэлла продолжала ласково: — Мистер Паттерсон, о том, что чемодан украдут, я не знала заранее, а что касается зеркала и вешалки, то я хозяину обещала отдать все, когда вернемся с фронта. Во вражеских землях зеркал и вешалок сколько угодно, так что все равно ни мы, ни хозяин в убытке не останемся. Как только займем какой-нибудь город... — Хватит! — не своим голосом взвизгнул майор. — Я вас под полевой суд отдам! Думайте, что говорите, если у вас в дырявой башке есть хоть капля разума! Другой за тысячу лет не смог бы натворить столько глупостей, сколько вы за эти несколько недель. Надеюсь, вы и это заметили? — Так точно, майор Паттерсон, заметила. У меня, как говорится, очень развит талант к наблюдению, но только когда уже поздно и когда неприятность уже произошла. Мне здорово не везет, все равно как некоему Гуве с Брайтона, что ходил в трактир "Совенок Томми". Тот вечно мечтал стать добродетельным и каждую субботу начинал новую жизнь, а на другой день рассказывал: "А утром-то я заметил, братцы, что лежу на нарах!" И всегда, бывало, беда стрясется с ним, именно когда он решит, что пойдет себе тихо-мирно домой; а под конец все-таки оказывалось, что он где-то сломал забор, или выпряг лошадь у извозчика, или попробовал прочистить себе трубку петушиным пером из султана на каске полицейского. Гуве от всего этого приходил в отчаянье, но особенно его угнетало то, что весь его род такой невезучий. Однажды дедушка его отправился бродить по свету... — Заткнитесь, дура, с вашими дурацкими россказнями! — Мистер Паттерсон, все, что я сейчас говорю,— сущая правда. Отправился, значит, его дед бродить по белу свету... — Круэлла де Виль! — окончательно выходя из себя, разозлился Паттерсон. — Еще раз приказываю вам прекратить болтовню! Я ничего не хочу от вас слышать. Как только приедем в Йорк, я найду на вас управу. Посажу под арест. Вы знаете это? — Никак нет, мистер Паттерсон, не знаю,— мягко ответствовала Круэлла.— Вы об этом даже не заикались. Майор невольно заскрежетал зубами, вздохнул, вынул из кармана шинели "Манчестер" и принялся читать сообщения о колоссальных победах советской подводной лодки "Акула" и ее действиях на мысе Доброй Надежды. Когда он дошел до сообщения о новом британском изобретении — разрушении городов при помощи специальных бомб, которые сбрасываются с истрибителей и взрываются три раза подряд, его чтение прервала Круэлла, заговорившая с лысым господином: — Простите, не изволите ли вы быть сэром Дювалем, агентом из банка "Осирис"? Не получив ответа, Круэлла обратилась к майору: — Мистер Паттерсон, я однажды читала в газетах, что у нормального человека должно быть в среднем от шестидесяти до семидесяти тысяч волос и что у брюнетов обыкновенно волосы бывают более редкими, есть много тому примеров... А один фельдшер,— продолжала она неумолимо,— говорил в кафе "Фокс", что волосы выпадают из-за сильного душевного потрясения в первые шесть недель после рождения... Тут произошло нечто ужасное. Лысый господин вскочил и заорал на Круэллу: — Get out of here, you bastard! [Вон отсюда, скотина! (англ.)] — и поддал её ногой. Потом лысый господин вернулся в купе и преподнес майору небольшой сюрприз, представившись ему. Круэлла слегка ошиблась: лысый субъект не был сэром Дювалем, агентом из банка "Осирис", а всего-навсего генерал-майором фон Ламаром. Генерал-майор в гражданском платье совершал инспекционную поездку по гарнизонам и в данный момент готовился нагрянуть в Йорк. Это был самый страшный из всех генерал-инспекторов, когда-либо рождавшихся под луной. Обнаружив где-нибудь непорядок, он заводил с начальником гарнизона такой разговор: — Револьвер у вас есть? — Есть. — Прекрасно. На вашем месте я бы знал, что с ним делать. Это не гарнизон, а стадо свиней! И действительно, после каждой его инспекционной поездки то тут, то там кто-нибудь стрелялся. В таких случаях генерал фон Ламар констатировал с удовлетворением: — Правильно! Это настоящий солдат! Казалось, его огорчало, если после его ревизии хоть кто-нибудь оставался в живых. Кроме того, он страдал манией переводить офицеров на самые скверные места. Достаточно было пустяка, чтобы офицер распрощался со своей частью и отправился на черногорскую границу или в безнадежно спившийся гарнизон в грязной южноафриканской дыре. — Господин майор, — спросил генерал-майор, — в каком военном училище вы обучались? — В лондонском. — Итак, вы обучались в военном училище и не знаете даже, что офицер является ответственным за своего подчиненного? Недурно. Во-вторых, вы болтаете со своей помощницей, словно с близким приятелем. Вы допускаете, чтобы она говорила, не будучи спрошена. Еще лучше! В-третьих, вы разрешаете ей оскорблять ваше начальство. Это лучше всего! Из всего этого я делаю определенные выводы... Как ваша фамилия, господин майор? — Паттерсон. — Какого полка? — Я служил... — Благодарю вас. Речь идет не о том, где вы служили. Я желаю знать, где вы служите теперь? — В Первой бронетанковой дивизии, господин генерал-майор. Меня перевели... — Вас перевели? И отлично сделали. Вам будет очень невредно вместе с Первой бронетанковой дивизии в ближайшее время увидеть театр военных действий. — Об этом уже есть решение, господин генерал-майор. Тут генерал-майор прочитал лекцию о том, что в последнее время, по его наблюдениям, офицеры стали разговаривать с подчиненными в товарищеском тоне, что он видит в этом опасный уклон в сторону развития разного рода демократических принципов. Солдата следует держать в страхе, он должен дрожать перед своим начальником, бояться его; офицеры должны держать солдат на расстоянии десяти шагов от себя и не позволять им иметь собственные суждения и вообще думать. В этом-то и заключается трагическая ошибка последних лет. Раньше нижние чины боялись офицеров как огня, а теперь...— Генерал-майор безнадежно махнул рукой.— Теперь большинство офицеров нянчатся со своими солдатами, вот что. Генерал-майор опять взял газету и углубился в чтение. Майор Паттерсон, бледный, вышел в коридор, чтобы рассчитаться с Круэллой. Та стояла у окна с таким блаженным и довольным выражением лица, какое бывает только у четырехнедельного младенца, который досыта насосался и сладко спит. Майор остановился и кивком головы указал Круэлле на пустое купе. Затем сам вошел вслед за Круэллой и запер за собою дверь. — Круэлла, — сказал он торжественно,— наконец-то пришел момент, когда вы получите от меня пару оплеух, каких еще свет не видывал! Как вы смели приставать к этому плешивому господину! Знаете, кто он? Это генерал-майор фон Ламар! Круэлла приняла вид мученицы. — Мистер Паттерсон, у меня никогда и в мыслях не было кого-нибудь обидеть, ни о каком генерал-майоре я и понятия не имел. А он и вправду— вылитый сэр Дюваль, агент из банка "Осирис"! Тот ходил в наш трактир, и однажды, когда он уснул за столом, какой-то доброжелатель написал на его плеши чернильным карандашом: "Настоящим позволяем себе предложить вам, согласно прилагаемому тарифу No 111 с, свои услуги по накоплению средств на приданое и по страхованию жизни на предмет обеспечения ваших детей". Ну все, понятно, ушли, а я с ним осталась один на один. Известное дело, мне всегда не везет. Когда он проснулся и посмотрел в зеркало, то разозлился и подумал, что это я написала, и тоже хотел мне дать пару оплеух. Слово "тоже" слетело с уст Круэллы так трогательно и с таким мягким укором, что у майора опустилась рука. Круэлла продолжала: — Из-за такой пустяковой ошибки этому господину не стоило волноваться. Ему действительно полагается иметь от шестидесяти до семидесяти тысяч волос — так было сказано в статье "Что должно быть у нормального человека". Мне никогда не приходило в голову, что на свете существует плешивый генерал-майор. Произошла, как говорится, роковая ошибка, это с каждым может случиться, если один человек что-нибудь выскажет, а другой к этому придерется. Майор Паттерсон трагично посмотрел на Круэллу и вышел из купе; не успел он усесться на свое место, как в дверях появилась открытая физиономия Круэллы. — Мистер Паттерсон, через пять минут мы буем в Лестер. Поезд стоит пять минут. Прикажете заказать что-нибудь к завтраку? Когда-то здесь можно было получить недурные... Майор вскочил как ужаленный и в коридоре сказал Круэлле: — Еще раз предупреждаю, Круэлла: чем реже вы будете попадаться мне на глаза, тем лучше. Я был бы счастлив вовсе не видеть вас, и, будьте уверены, я об этом похлопочу. Лучше не показывайтесь мне на глаза, исчезните, скотина, идиотка! — Поняла, мистер Паттерсон! Круэлла отдала честь, повернулась по всем правилам на каблуке и пошла в конец вагона. Там она уселась в углу на место проводника и завела разговор с каким-то железнодорожником: — Разрешите обратиться к вам с вопросом... Железнодорожник, не проявляя никакой охоты вступать в разговор, апатично кивнул головой. — Бывал у меня в гостях один знакомый, — начала Круэлла, — славный парень, по фамилии Гофман. Этот самый Гофман утверждал, что вот эти тормоза в случае тревоги не действуют; короче говоря, если потянуть за рукоятку, ничего не получится. Я такими вещами, правду сказать, никогда не интересовалась, но раз уж я сегодня обратила внимание на этот тормоз, то интересно было бы знать, в чем тут суть, а то вдруг понадобится. Круэлла встала и вместе с железнодорожником подошла к тормозу с надписью: "В случае опасности". Железнодорожник счел своим долгом объяснить Круэлле устройство всего механизма аварийного аппарата: — Это он верно сказал, что нужно потянуть за рукоятку, но он соврал, что тормоз не действует. Поезд безусловно остановится, так как тормоз через все вагоны соединен с паровозом. Аварийный тормоз должен действовать. Во время разговора оба держали руки на рукоятке, и поистине остается загадкой, как случилось, что рукоять оттянулась назад и поезд остановился. Оба никак не могли прийти к соглашению, кто, собственно, подал сигнал тревоги. Круэлла утверждала, что она не могла этого сделать,— дескать, она не уличная девочка. — Я сама удивляюсь ,— добродушно говорила она подоспевшему кондуктору,— почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал, и вдруг на тебе — стоп! Мне это еще неприятнее, чем вам. Какой-то солидный господин стал на защиту железнодорожника и утверждал, что сам слышал, как девушка первой начала разговор об аварийных тормозах. Но Круэлла все время повторяла, что она абсолютно честна и в задержке поезда совершенно не заинтересована, так как едет на фронт. — Что ж, начальник станции вам все разъяснит,— решил кондуктор.— Это обойдется вам в двадцать фунтов. Пассажиры тем временем вылезли из вагонов, раздался свисток обер-кондуктора, и какая-то дама в панике побежала с чемоданом через линию в поле. — Реально стоит,— рассуждала Круэлла, сохраняя полнейшее спокойствие,— двадцать фунтов — это еще дешево. Однажды, когда Её Величество посетила Вустер, некий Франта Перельман остановил её карету, бросившись перед королевой на колени прямо посреди мостовой. Потом полицейский комиссар этого района, плача, упрекал Перельмана, что ему не следовало падать на колени в её районе, надо было на соседней улице, которая относится уже к району комиссара Томпсона, — и там выражать свои верноподданнические чувства. Потом Перельмана посадили. Круэлла посмотрела вокруг как раз в тот момент, когда к окружившей её группе слушателей подошел обер-кондуктор. — Ну ладно, едем дальше,— сказала Круэлла. — Хорошего мало, когда поезд опаздывает. Если бы это произошло в мирное время, тогда, пожалуйста, бог с ним, но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде едут военные чины: генерал-майоры, майоры, полковник. Каждое такое опоздание — паршивая вещь! Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и очутился в нужнике со всей своей славой. В этот момент через группу слушателей протиснулся майор Паттерсон. Бледный как смерть, он мог выговорить только: — Круэлла! Круэлла взяла под козырек и отрапортовала: — Мистер Паттерсон, на меня свалили, что я остановила поезд. Чудные пломбы у железнодорожного ведомства на аварийных тормозах! К ним лучше не приближаться, а то наживешь беду и с тебя захотят содрать двадцать фунтов, как теперь с меня! Обер-кондуктор вышел, дал свисток, и поезд тронулся. Пассажиры разошлись по своим купе, Паттерсон не промолвил больше ни слова и тоже пошел на свое место. Круэлла, железнодорожный служащий и кондуктор остались одни. Кондуктор вынул записную книжку и стал составлять протокол о происшествии. Железнодорожник враждебно глядел на Круэллу. Круэлла спросила: — Давно служите на железной дороге? Так как железнодорожник не ответил, Круэлла рассказала случай с одним из своих знакомых, неким Оливером из Катерхема под Лондоном, который тоже как-то раз потянул за рукоятку аварийного тормоза и с перепугу лишился языка. Дар речи вернулся к нему только через две недели, когда он пришел в Магсуэлл в гости к огороднику Франко, подрался там и об него измочалили арапник. — Это случилось,— прибавила Круэлла, — в тысяча девятьсот семьдесят пятом году в мае месяце. Железнодорожный служащий открыл дверь клозета и заперся там. С Круэллой остался кондуктор, который стал вымогать у неё двадцать фунтов штрафу, угрожая, что в противном случае сдаст её в Лестере начальнику станции. — Ну что ж, отлично,— сказала Круэлла, — я не прочь побеседовать с образованным человеком. Буду очень рада познакомиться с начальником станции Лестера. Круэлла вынула из кармана пальто плитку шоколада, съела кусочек и продолжила: — Несколько лет тому назад начальником станции Фарнема был сэр Макольм. Вот был живодер! Придирался к подчиненным и прижимал их где мог, но больше всего наседал на стрелочника Петерсона, пока несчастный с отчаяния не побежал топиться. Но перед тем как покончить с собою, Петерсон написал начальнику станции письмо о том, что будет пугать его по ночам. Ей-богу, не вру! Так и сделал. Сидит вот начальник станции ночью у телеграфного аппарата, как вдруг раздается звонок, и начальник станции принимает телеграмму: "Как поживаешь, сволочь? Петерсон". Это продолжалось целую неделю, и начальник станции в ответ этому призраку разослал по всем направлениям следующую служебную депешу: "Прости меня, Петерсон!" А ночью аппарат настукал ему такой ответ: "Повесься на семафоре у моста. Петерсон". И начальник станции ему повиновался. Потом за это арестовали телеграфиста соседней станции. Видите, между небом и землей происходят такие вещи, о которых мы и понятия не имеем. Поезд подошел к станции Лестера, и Круэлла, прежде чем в сопровождении кондуктора сойти с поезда, доложила, как полагается, майор Паттерсону: — Мистер Паттерсон, меня ведут к начальнику станции. Майор Паттерсон не ответил. Им овладело полное несчастье. "Плевать мне на все,— блеснуло у него в голове,— не на Круэллу, а на лысого генерал-майора. Сидеть спокойно, в Будейовицах сойти с поезда, явиться в казармы и отправиться на фронт с первой же маршевой ротой. Или?.. Может Круэлла не настолько плоха как я думаю?" Когда поезд тронулся, майор выглянул в окно и увидел на перроне Круэллу, увлеченную серьезным разговором с начальником станции. Круэлла была окружен толпой, в которой можно было заметить формы железнодорожников. Майор Паттерсон вздохнул. Но это был вздох сожаления. Когда он увидел, что Круэлла осталась на перроне, у него стало тоскливо на душе. Даже лысый генерал-майор уже не казался ему таким противным чудовищем.

***

Поезд давно уже пыхтел по направлению к Йорку, а на перроне лестерского вокзала толпа вокруг Круэллы все не убывала. Круэлла доказывала свою невиновность и настолько убедила толпу, что какая-то старенькая миссис даже сказала: — Опять к девушке придираются. Публика согласилась с этим мнением, а один господин обратился к начальнику станции, заявив, что заплатит за Круэллу двадцать фунтов штрафу. Он убежден, что эта девушка невиновна. — Вы только посмотрите на неё, — показывал он на невинное выражение лица Круэллы, казалось, говорившее: "Люди добрые, я не виновата!" Затем появился полицейский, вывел из толпы какого-то гражданина, арестовал его и увел со словами: "Вы за это ответите! Я вам покажу, как народ подстрекать! Я покажу, как "нельзя требовать от солдат победы Англии, когда с ними так обращаются". Несчастный гражданин не нашел других оправданий, кроме откровенного признания, что он мясник в Кроли и вовсе "не то хотел сказать". Между тем добрый господин, который верил в невиновность Круэллы, заплатил за неё в канцелярии станции штраф, повел Круэллу в буфет третьего класса, угостил её там пивом и, выяснив, что все удостоверения и воинский железнодорожный билет Круэллы находятся у майора Паттерсона, великодушно одолжил ей тысячу фунтов на билет (билет стоил в 70-ых десять фунтов) и на другие расходы. При расставании он доверительно сказал Круэлле: — Если попадете, дорогая, к южноафриканцам в плен, кланяйтесь от меня пивовару ван Никерку в Фрейзербурге. Вот вам моя фамилия. Будьте благоразумны и долго на фронте не задерживайтесь. — Будьте покойны, — ответила Круэлла, — всякому занятно посмотреть чужие края, да еще задаром! Круэлла осталась одна за столиком и помаленьку пропивала четверть, полученную от благодетеля. А в это время на перроне те, кто не присутствовал при разговоре Круэллы с начальником станции, а только издали видели толпу, рассказывали, что поймали французскую шпионку, которая фотографировала вокзал. Однако это опровергала одна дама, утверждавшая, что никакого шпиона не было, а просто, как она слышала, один драгун у дамской уборной зарубил офицера за то, что тот ломился туда за возлюбленной драгуна, провожавшей своего милого. Этим фантастическим версиям, характеризующим нервозность военного времени, положили конец полицейские, которые очистили перрон от посторонних. А Круэлла продолжала пить, с тоской думая о своем майоре: "Что-то он будет делать, когда приедет в Йорк и во всем поезде не найдет свою помощницу?" Перед приходом пассажирского поезда ресторан третьего класса наполнился солдатами и штатскими. Преобладали солдаты различных полков, родов оружия и национальностей. Всех их занесло ураганом войны в лестерские лазареты, и теперь они снова уезжали на фронт. Ехали за новыми ранениями, увечьями и болезнями, ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых равнинах Ботсваны простой деревянный намогильный крест, на котором еще много лет спустя на ветру и дожде будет трепетать вылинявшая военная австрийская фуражка с заржавевшей кокардой. Изредка на фуражку сядет печальный старый ворон и вспомнит о сытых пиршествах минувших дней, когда здесь для него всегда был накрыт стол с аппетитными человеческими трупами и конской падалью; вспомнит, что под фуражкой, как та, на которой он сидит, были самые лакомые кусочки — человеческие глаза... Один из кандидатов на крестные муки, выписанный после операции из лазарета, в грязном мундире со следами ила и крови, подсел к Круэлле. Это был хилый, исхудавший грустный солдат. Положив на стол маленький узелок, он вынул истрепанный кошелек и стал пересчитывать деньги. Потом взглянул на Круэллу и спросил: — Français? [Француженка? (фр.)] — Я британка, дорогуша, — ответила Круэлла. — Не хочешь ли выпить? — Je ne comprends pas, copine. [Не понмаю, подруга (фр.)]. — Это, дорогуша, не беда,— потчевала Круэлла, придвинув свою полную кружку к грустному солдатику,— пей на здоровье. Тот понял, выпил и поблагодарил: — Mes remerciements les plus sincères [Сердечно благодарен (фр.)]. Затем он снова стал просматривать содержимое своего кошелька и под конец вздохнул. Круэлла поняла, что француз с удовольствием заказал бы себе пива, но у него не хватает денег. Круэлла заказала ему кружку пива. Француз опять поблагодарил и с помощью жестов стал рассказывать что-то, показывая свою простреленную руку, и прибавил на международном языке: — Пиф-паф! Бац! Круэлла сочувственно покачалв головой, а хилый солдат из команды выздоравливающих показал левой рукой на полметра от земли и, подняв три пальца, сообщил Круэлле, что у него трое малых ребят. — Rien ам-ам, rien ам-ам [Нечего... нечего (фр.)], — продолжал он, желая сказать, что дома нечего есть. Слезы брызнули у него из глаз, и он вытер их грязным рукавом шинели. В рукаве была дырка от пули, которая ранила его во славу венгерского короля. Нет ничего удивительного в том, что за этим развлечением пятерка понемногу таяла и Круэлла медленно, но верно отрезала себе путь в Йорк. Хотя денег оставалось много еще, все менее вероятной становилась возможность купить себе билет. Через станцию прошел еще один поезд в Йорк, а Круэлла все сидела у стола и слушала, как француз повторял свое: — Пиф-паф... Бац! Trois enfants, rien ам-ам, hourra! [Трое детей, нечего... ура! (фр.)] Последнее слово он произнес, чокаясь с Круэллой. — Валяй пей, романское отродье, не стесняйся! — уговаривала его Круэлла. — Нашего брата вы небось так бы не угощали! Сидевший за соседним столом солдат рассказал, что, когда их Тринадцатый бронетанковый взвод проездом вступил в Саутгемптон, французы на улицах, насмехаясь над ними, поднимали руки вверх. Это была святая правда. Но солдат, по-видимому, уже был оскорблен. Позднее это у солдат-британцев стало явлением обыкновенным; да и сами французы впоследствии, когда им уже перестала нравиться резня в интересах французского президента, поступали так же. Затем солдат пересел к Круэлле и рассказал, что в Саутгемптоне они всыпали южноафриканцам по первое число и повыкидывали их из нескольких трактиров. При этом он признал, что южноафриканцы умеют драться и даже сам он получил такой удар ножом в спину, что его пришлось отправить в тыл лечиться. Теперь он возвращается в свою часть, и батальонный командир, наверно, посадит его за то, что он не успел подобающим образом отплатить южноафрикацам за удар ножом, чтобы и тому кое-что осталось "на память",— этим он поддержал бы честь своего полка. — Vos documents [Ваши документы (фр.)], фаши документ? — обратился к Круэлле начальник патруля, лейтенант, сопровождаемый четырьмя солдатами со штыками. — Я видит фас все фремя сидеть, пить, не ехать, только пить, дэвушка! — Нет у меня документов, миляга,— ответила Круэлла. — Майор Паттерсон из Первой бронетанковой дивизии взял их с собой, а я осталась тут, на вокзале. — Que signifie ce mot "миляга"? [Что значит это слово..? (нем.)]— спросил по-французски лейтенант у одного из своей свиты, старого ополченца. Тот, видно, нарочно все перевирал своему лейтенанту и спокойно ответил: — "Миляга" — c'est comme "Mr. Feldfebel". [Это все равно, что "господин фельдфебель" (фр.)]. Лейтенант возобновил разговор с Круэллой: — Документ долшен каждый зольдат. Пез документ посадить au bureau du commandant de la station militaire en tant que déserteur [...в военную станционную комендатуру девушку, как дезертишу (нем.)]. Круэллу отвели в комендатуру при станции. В караульном помещении она нашла команду, состоявшую из солдат вроде старого ополченца, который так ловко перевел слово "миляга" на немецкий язык своему прирожденному врагу — начальнику-лейтенанту. Караульное помещение было украшено литографиями, которые военное министерство в ту пору рассылало по всем учреждениям, где бывали солдаты, по казармам и военным училищам. Первое, что бросилось Круэлле де Виль в глаза, была картина, изображающая, согласно надписи на ней, как командующий взводом Матфей Хендериксон и отделенные командиры Кауфман и Тейлор призывают солдат к стойкости. На другой стене висел лубок с надписью: "КАПИТАН КОРОЛЕВСКОЙ МОРСКОЙ ПЕХОТЫ ВЕЛИКОБРИТАНИИ РОБЕРТ ДАНКО РАЗВЕДЫВАЕТ РАСПОЛОЖЕНИЕ НЕПРИЯТЕЛЬСКИХ БАТАРЕЙ". Ниже, направо, висел плакат: "ПРИМЕРЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ДОБЛЕСТИ". Текст к этим плакатам с вымышленными примерами исключительной доблести сочиняли призванные на войну немецкие журналисты. Такими плакатами старая, выжившая из ума Англия хотела воодушевить солдат. Но солдаты ничего не читали: когда им на фронт присылали подобные образцы храбрости в виде брошюр, они свертывали из них козьи ножки или же находили им еще более достойное применение, соответствующее художественной ценности и самому духу этих "образцов доблести". Пока лейтенант ходил искать какого-нибудь офицера, Круэлла прочла на плакате: "ОБОЗНИК РЯДОВОЙ ИОСИФ ЧЖОНГ". Санитары относили тяжелораненых к санитарным повозкам, стоявшим в готовности в неприметной ложбине. По мере того как повозки наполнялись, тяжелораненых отправляли к перевязочному пункту. Южноафриканцы, обнаружив местонахождение санитарного отряда, начали обстреливать его гранатами. Конь обозного возчика Иосифа Чжонга, состоявшего при королевском третьем санитарном обозном эскадроне, был убит разрывным снарядом. "Бедный мой Сивка, пришел тебе конец!"— горько причитал Иосиф Чжонг. В этот момент он сам был ранен осколком гранаты. Но, несмотря на это, Иосиф Чжонг выпряг павшего коня и оттащил тяжелую большую повозку в укрытие. Потом он вернулся за упряжью убитого коня. Южноафриканцы продолжали обстрел. "Стреляйте, стреляйте, проклятые злодеи, я все равно не оставлю здесь упряжки!" И, ворча, он продолжал снимать с коня упряжь. Наконец он дотащился с упряжью обратно к повозкам. Санитары набросились на него с ругательствами за длительное отсутствие. "Я не хотел бросать упряжи — ведь она почти новая. Жаль, думаю, пригодится",— оправдывался доблестный солдат, отправляясь на перевязочный пункт; только там он заявил о своем ранении. Немного времени спустя ротмистр украсил его грудь серебряной медалью "За храбрость"! Прочтя плакат и видя, что лейтенант еще не возвращается, Круэлла обратиась к ополченцам, находившимся в караульном помещении: — Вот это я понимаю - прекрасный пример доблести! Если так пойдет дальше, у нас в армии будет только новая упряжь. В Лондоне, в "Таймс" я тоже читала об одной обозной истории, еще получше этой. Там говорилось о докторе Йозефе Чэне. Он служил в Бирмингеме, в Третьем егерском батальоне. Когда дело дошло до штыкового боя, попала ему в голову пуля. Вот понесли его на перевязочный пункт, а он как заорет, что не даст себя перевязывать из-за какой-то царапины, и полез опять со своим взводом в атаку. В этот момент ему оторвало ступню. Опять хотели его отнести, но он, опираясь на палку, заковылял к линии боя и палкой стал отбиваться от неприятеля. А тут возьми да и прилети новая граната, и оторвало ему руку, аккурат ту, в которой он держал палку! Тогда он перебросил эту палку в другую руку и заорал, что это им даром не пройдет! Бог знает чем бы все это кончилось, если б шрапнель не уложила его наповал. Возможно, он тоже получил бы серебряную медаль за доблесть, не отделай его шрапнель. Когда ему снесло голову, она еще некоторое время катилась и кричала: "Долг спеши, солдат, скорей исполнить свой, даже если смерть витает над тобой!" — Чего только в газетах не напишут,— заметил один из караульной команды. — Небось сам сочинитель и часу не вынес, отупел бы от всего этого. Ополченец сплюнул. — Был у нас в Бристоле один редактор из Толедо, испанец. Служил прапорщиком. По-чешски с нами не хотел разговаривать, а когда прикомандировали его к "маршке", в которой были сплошь одни англичане, сразу по-анлийский заговорил. В дверях появилась сердитая физиономия лейтенанта: — Vous partez pendant trois minutes et tout ce que vous entendez c'est : "En anglais, les Anglais" [Стоит уйти на три минуты, как только и слышно: "По-английски, англичане" (фр.)]. И, уходя (очевидно, в буфет), приказал рядовому из ополченцев отвести эту девушку (он указал на Круэллу) к подпоручику, как только тот придет. — Каптиан, должно быть, опять с телеграфисткой со станции развлекается,— сказал рядовой после ухода лейтенанта. — Пристает к ней вот уже две недели и каждый день приходит с телеграфа злой как бес и говорит: — Quelle salope, qui ne veut pas coucher avec moi [Вот ведь шлюха, не хочет спать со мной (фр.)]. Капитан и на этот раз пришел злой как бес. Слышно было, как он хлопает по столу книгами. — Ничего не поделаешь, подруга, придется тебе пойти к нему, — посочувствовал Круэлле рядовой. — Через его руки немало уже солдат прошло и старых и молодых. — И он ввел Круэллу в канцелярию, где за столом, на котором были разбросаны бумаги, сидел молодой капитан свирепого вида. Увидев Круэллу в сопровождении рядового, он протянул многообещающе: — Ага!.. Рядовой отрапортовал: — Честь имею доложить, господин капитан, эта девушка была задержана на вокзале без документов. Капитан кивнул головой с таким видом, словно уже несколько лет назад предвидел, что в этот день и в этот час на вокзале Круэллу задержат без документов. Впрочем, всякий, кто в эту минуту взглянул бы на Круэллу, должен был прийти к заключению, что предполагать у девушки с такой наружностью существование каких бы то ни было документов — вещь невозможная. У Круэллы был такой вид, словно она упала с неба или с какой-нибудь другой планеты и с наивным удивлением оглядывает новый, незнакомый ей мир, где от неё требуют какие-то неизвестные ему дурацкие документы. Капитан, глядя на Круэллу, минуту размышлял, что сказать и о чем спрашивать. — Что вы делали на вокзале? — наконец придумал он. — Господин капитан, я ждала поезда Йорк, чтобы попасть в свою Первую бронетанковую дивизию к майору Паттерсону, у которого я состою в помощницах и которого мне пришлось покинуть, так как меня отправили к начальнику станции насчет штрафа, потому что подозревали, что я остановила скорый поезд с помощью аварийного тормоза. — Не морочьте мне голову, юная леди! — рассердился капитан. — Говорите связно и коротко, и не болтайте ерунды. — Господин капитан, уже с той самой минуты, когда мы с майор Паттерсоном садились в скорый поезд, который должен был отвезти нас как можно скорее в нашу Первую бронетанковую дивизию, нам не повезло: сначала у нас пропал чемодан, затем, чтобы не спутать, какой-то господин генерал-майор, совершенно лысый... — Черт побери! — шумно вздохнув, выругался подпоручик. — Господин капитан, необходимо, чтобы из меня все лезло постепенно, как из старого матраца, а то вы не сможете себе представить весь ход событий, как говаривал покойный сапожник Гоффман, когда приказывал своему мальчишке скинуть штаны, перед тем как выдрать его ремнем. Капитан пыхтел от отчания, а Круэлла продолжала: — Господину лысому генерал-майору я почему-то не понравилась, и поэтому майор Паттерсон, выслал меня в коридор. А в коридоре меня потом обвинили в том, о чем я вам уже докладывала. Пока дело выяснилось, я оказалась покинутой на перроне. Поезд ушел, господин поручик с чемоданами и со всеми — и своими и моими — документами тоже уехал, а я осталась без документов и болталась, как сирота. Круэлла взглянула на капитана так доверчиво и нежно, что тот уверовал: все, что он слышит от этой девушки, которая производит впечатление прирожденной идиотки, — все это абсолютная правда. Тогда капитан к перечислил Круэлле все поезда, которые прошли в Йорк после скорого поезда, и спросил, почему Круэлла прозевала эти поезда. — Господин капитан, — ответила Круэлла с добродушной улыбкой,— пока я ждала следующего поезда, со мной вышел казус: села я пить пиво — и пошло: кружка за кружкой, кружка за кружкой... "Такого дуры я еще не видывал,— подумал капитан. — Во всем признается. Сколько их прошло через мои руки, и все, как могли, врали и не сознавались, а эта преспокойно заявляет: "Прозевала все поезда, потому что пила пиво, кружку за кружкой". Все свой соображения он суммировал в одной фразе, с которой и обратился к Круэлле: — Вы, голубушка, дегенератка. Знаете, что такое "дегенерат"? — У нас, в Лондоне, тоже жил один дегенерат. Отец его был чешский граф, а мать — повивальная бабка. Днем он подметал улицы, а в кабаке не позволял себя звать иначе, как граф. Капитана счел за лучшее как-нибудь покончить с этим делом и отчеканил: — Вот что, вы, дура, дура до мозга костей, немедленно отправляйтесь в кассу, купите себе билет и поезжайте в Йорк. Если я еще раз увижу вас здесь, то поступлю с вами, как с дезертиршей. Но так как Круэлла не трогалась с места, продолжая делать под козырек, капитан закричал: — Шагом марш! Смит, отведите эту дуру к кассе и купите ей билет в Йорк! Через минуту рядовой Смит опять явился в канцелярию. Сквозь приотворенную дверь из-за его плеча выглядывала добродушная физиономия Круэллы. — Что еще там? — Господин капитан, — таинственно зашептал рядовой Смит, — у неё нет денег на дорогу, и у меня тоже нет. А даром его везти не хотят, потому что у него нет удостоверения в том, что она едет в дивизию... Капитан не стал лезть в карман за Соломоновым решением трудного вопроса. — Ладно, пусть идет пешком,— решил он, — пусть её посадят в дивизии за опоздание. Нечего тут с ней возиться. — Ничего, подруга, не поделаешь, — сказал Смит Круэлле, выйдя из канцелярии.— Хочешь не хочешь, а придется, подруга, тебе в Йорк пешком переть. Там у нас в караульном помещении лежит полкило колбасы и полкило хлеба. Мы их дадим тебе на дорогу. Через полчаса, после того как Круэллу напоили черным кофе и дали на дорогу, кроме колбасы и хлеба, еще и осьмушку табаку с трубкой, Круэлла вышла темной ночью из Лестера напевая старую солдатскую песню:

Шли мы прямо в Яромерь, Коль не хочешь, так не верь.

Черт его знает как это случилось, но Круэлла де Виль, вместо того чтобы идти на север, в Йорк, шла прямехонько на запад, в сторону Десфорда. Она шла по весеннему теплому шоссе, по лужам и первой весенней траве, закутавшись в темно-красное пальто, словно последний наполеоновский гренадер, возвращающийся из похода на Москву. Разница была только в том, что Круэлла весело пела:

Я пойду пройтиться В зеленую рощу...

И в занесенных снегом темных лесах далеко разносилось эхо так, что в деревнях лаяли собаки. Когда Круэлле надоело петь, она села на кучу щебня у дороги, закурила трубку и, отдохнув, пошла дальше, навстречу новым приключениям йоркской одиссеи.