Похождения бравой модницы Круэллы де Виль

Ксенофонт, античный полководец, прошел всю Малую Азию, побывал бог весть в каких еще местах и обходился без географической карты. Древние готы совершали свои набеги, также не зная топографии. Без устали продвигаться вперед, бесстрашно идти незнакомыми краями, быть постоянно окруженным неприятелями, которые ждут первого удобного случая, чтобы свернуть тебе шею,— вот что называется анабасисом. У кого голова на плечах, как у Ксенофонта или как у разбойников различных племен, которые пришли в Европу бог знает откуда, с берегов не то Каспийского, не то Азовского морей,— тот совершает в походе прямо чудеса. Римские легионы Цезаря, забравшись (опять-таки без всяких географических карт) далеко на север, к Галльскому морю, решили вернуться в Рим другой дорогой, чтобы еще попытать счастья, и благополучно прибыли в Рим. Наверное, именно с той поры пошла поговорка, что все дороги ведут в Рим. Точно так же все дороги ведут и в Йорк. Круэлла де Виль была в этом глубоко убеждена, когда вместо Йорка увидела городок Уэлсборо. И, не меняя направления, она зашагала дальше, ибо никакое Уэлсборо не может помешать Круэлле добраться до Йорка. Таким образом, через некоторое время Круэлла очутилась в районе Сибсона, на юге от Уэлсборо. Она исчерпала уже весь свой запас солдатских походных песен и, подходя к Сибсону, была вынуждена повторить свой репертуар сначала:

Когда в поход мы отправлялись, Слезами девки заливались...

По дороге из Сибсона в Аттертон, которая идет все время на юг, с Круэллой заговорила старушка, возвращавшаяся из костела домой: — Добрый день, юная барышня. Куда путь держите? — Иду я, матушка, в дивизию, в Йорк, на войну эту самую. — Батюшки, да вы не туда идете, девушка! — испугалась бабушка. — Вам этак туда ни в жисть не попасть. Дорога-то ведет через Аттертон прямехонько в Калдекот. — Я полагаю — человек с головой и из Калдекота попадет в Йорк, — почтительно ответила Круэлла. — Правда, прогулка не маленькая, особенно для девушки, которая торопится в свою дивизию и побаивается, как бы, несмотря на все её старания явиться в срок, у неё не вышло неприятности. — Был у нас тоже один такой озорной,— вздохнула бабушка.— Звали его Гарри Тейлор. Вышло ему ехать в Колсхилл в ополчение. Племяннице он моей сродни. Да... Ну, поехал, значит. А через неделю уже его полицейские разыскивали. До батальона, выходит, не доехал. А еще через неделю объявился у нас. В простой одежде, невоенной. "В отпуск, дескать, приехал". Староста за полицейскими, а те его из отпуска-то потянули... Уж и письмецо от него с фронта получили, что раненый, одной ноги нет. Старуха соболезнующе посмотрела на Круэллу. — В том вон лесочке пока, милая барышня, посидите, я картофельную похлебку принесу, погреешься. Избу-то нашу отсюда видать, аккурат за лесочком, направо. Через нашу деревню лучше не ходите, полицейские у нас все равно как стрижи шныряют. Прямо из лесочка идите на Дордон. Кингсбери, юная барышня, обойдите стороной — полицейские там живодеры: дезертиров ловят. Идите прямо лесом в Фол-Энд, а оттуда в Ли-Марстон . Там полицейский хороший, пропустит через деревню любого. Бумаги-то есть? — Нету, матушка. — Тогда и туда не ходите. Идите лучше через Колсхилл. Только смотрите, старайтесь попасть туда к вечеру, жандармы в трактире сидеть будут. Там на улице за святым Артуром домик, снизу выкрашен в синий цвет. Спросите хозяина Гуфи. Брат он мне. Поклонитесь ему от меня, а он вам расскажет, как пройти в этот Йорк. Круэлла ждала в лесочке больше получаса. Потом она грелась похлебкой, которую бедная старушка принесла в горшке, закутанном в подушку, чтобы не остыла. А старуха тем временем вытащила из узелка краюшку хлеба и кусок сала, засунула все это Круэлле в карманы, перекрестила её и сказала, что у нее в Йорке два внука. Потом она еще раз подробно повторила, через какие деревни ему идти, а какие обогнуть; наконец вынула из кармана кофты пятьдесят фунтов и дала ее Круэлле, чтобы она купил себе в Дордоне водки на дорогу, потому что оттуда до Колсхилла кусок изрядный. По совету старухи Круэлла пошла, минуя Кингсбери, в Колсхилл, на юго-запад, решив, что должна попасть в Йорк хоть с какой угодно стороны света. Из Дордона попутчиком у неё оказался старик гармонист, Круэлла подцепила его в трактире, когда покупала себе водку, перед тем как отправиться в далекий путь в Колсхилл. Гармонист принял Круэллу за дезертиршу и посоветовал ей идти вместе с ним в Ли-Марстон: там у него живет дочка, у которой муж тоже дезертир. Гармонист, по всей видимости, в Дордоне хватил лишнего. — Мужа она вот уже два месяца в хлеву прячет и тебя спрячет тоже,— уговаривал он Круэллу. — Просидите там до конца войны. Вдвоем не скучно будет. Когда Круэлла вежливо отклонила предложение гармониста, тот разозлился и пошел налево, полями, пригрозив Круэлле, что идет в Кингсбери доносить на неё полицейским. Вечером Круэлла пришла в Колсхилл. На Нижней улице за св. Артуром она нашла хозяина Гуфи. Круэлла передала ему поклон от сестры, но это не произвело на хозяина Гуфи ни малейшего впечатления. Он все время требовал, чтобы Круэлла предъявила документы. Это был явно чересчур предубежденный человек. Он только и говорил, что о разбойниках, бродягах и ворах, которые шатаются по всей Западной Анлии. — Удирают с военной службы. Воевать-то им не хочется, вот и носятся по всему свету. Где что плохо лежит — стащат,— выразительно говорил он, смотря Круэлле в глаза. — И каждый строит из себя такого невинного, словно до пяти считать не умеет... Правда глаза колет, — прибавил он, видя, что Круэлла встает с лавки.— Будь у человека совесть чиста, он остался бы сидеть и показал бы свои документы. А если у него их нет... — Будь здоров, дедушка... — Будь здоров! Ищите кого поглупее... И Круэлла уже шагала где-то во тьме, а дед все не переставал ворчать: — Идет, дескать, в Йорк, в дивизию. Это из Лестера-то! А сама, шаромыжница, сперва в Колсхилл, а оттуда только в Ковентри. Да ведь это кругосветное путешествие! Круэлла шла всю ночь напролет и только возле Стонбриджа нашла в поле стог. Она отгребла себе соломы и вдруг над самой своей головой услышала голос: — Какой дивизии? Куда Бог несет? — Первой бронетанковой, иду в Йорк. — А чего ты там не видал? — У меня там майор Паттерсон. Было слышно, что рядом засмеялись, и не один человек, а трое. Когда смех стих, Круэлла спросила, какого они полка. Оказалось, что двое Четвертой противовоздушной дивизии, а один, артиллерист, тоже из Йорка. Ребята из Четвертой дивизии удрали из маршевого батальона перед отправкой на фронт, около месяца тому назад, а артиллерист в бегах с самой мобилизации. Сам он был крестьянином из Стонбриджа, и стог принадлежал ему. Он всегда ночевал здесь, а вчера нашел в лесу тех двоих и взял их к себе. Все трое рассчитывали, что война через месяц-два кончится. Они были уверены, что русские уже прошли Блумфонтейн и занимают северную часть Южной Африки. В Стонбридже все об этом говорили. Завтра утром перед рассветом мать артиллериста принесет поесть, а потом ребята из Четвертой тронутся в путь в Роксолл, у одного из них там тетка, а у тетки есть в горах за Лоусонфордом знакомый, а у знакомого — лесопилка, где можно спрятаться. — Эй ты, из Первой, если хочешь, идем с нами, — предложили они Круэлле. — На... ты на своего майора. — Нет, это так просто не делается, — ответила Круэлла и зарылась глубоко в солому. Когда она проснулась, никого уже не было. Кто-то (очевидно, артиллерист) положил к ногам Круэлле краюху хлеба на дорогу. Круэлла пошла лесами. Недалеко от Меридена она повстречалась со старым бродягой, который приветствовал её как старую приятельницу глотком водки. — В этой одеже не ходи. Как бы тебя твое пальто не подвело, — поучал бродяга Круэллу.— Нынче повсюду полно полицейских, и побираться в таком виде не годится. Нас теперь полицаи не ловят, теперь взялись за вашего брата. Вас только и ищут, — повторил он с такой уверенностью, что Круэлла решила лучше не заикаться о Девяносто первом полке. Пусть принимает её за кого хочет. Зачем разрушать иллюзию славному старику? — Куда теперь метишь? — спросил бродяга немного погодя, когда оба закурили трубки и, не торопясь, огибали деревню. — В Йорк. — Царица небесная! — испугался нищий. — Да тебя там в один момент сгребут. И дыхнуть не успеешь. Штатскую одежу тебе надо, да порванее. Придется тебе сделаться хромым... Ну да не бойся: пойдем через Берксуэлл, Бертон-Грин и Мир-Энд, и никакой черт нам не помешает раздобыть штатскую одежонку. В Берксуэлле много еще честных дураков, которые, случается, не запирают на ночь дверей, а днем там вообще никто не запирает. Пойдешь к мужичку поболтать — вот тебе и штатская одежа. Да много ли тебе нужно? Сапоги есть... Так, что-нибудь только на себя накинуть. Пальто старое? — Старое. — Ну, ее можно оставить. В деревнях ходят в пальто. Нужно еще штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одежу, твои штаны и китель можно будет продать еврею Герману в Фен-Энде. Он скупает казенные вещи, а потом продает их по деревням... Сегодня пойдем в Берксуэлл. Отсюда часа четыре ходу до старой шварценбергской овчарни,— развивал он свой план.— Там у меня пастух знакомый — старик один. Переночуем у него, а утром тронемся в Берксуэлл и свистнем где-нибудь штатское. В овчарне Круэлла познакомилась с симпатичным старичком, который помнил еще рассказы своего деда о французских походах. Пастух был на двадцать лет старше старого бродяги и поэтому называл его, как и саму Круэллу, "дитяками". — Так-то, ребята, — стал рассказывать дед, когда все уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире.— В те поры дед мой, как вот твой солдат, тоже дезертировал. Но в Фен-Энде его поймали да так высекли, что с задницы только клочья летели. Ему еще повезло. А вот сын Крука, дед старого Крука, сторожа рыбного садка из Исткота, что около Хамптона, был расстрелян в Ковентри за побег, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть была ему только облегчением и искуплением. А ты когда удрала? — обратился он со слезами на глазах к Круэлле. — После мобилизации, когда я дизайнершей была, — ответила Круэлла, поняв, что честь мундира перед старым пастухом ронять нельзя. — Перелезла через стену, что ли? — с любопытством спросил пастух, очевидно вспоминая рассказ своего деда, как тот лазил через казарменные стены. — Иначе нельзя было, дедушка. — Стража была сильная? И стреляла небось? — Стреляла, дедушка. — А куда теперь направляешься? — Вот с ума спятила! Тянет её в Йорк, и все тут,— ответил за Круэллу бродяга. — Ясно, девушка молодая, без ума, без разума, так и лезет на рожон. Придется мне её взять в учение. Свистнем какую ни на есть одежонку, а там все пойдет как по маслу! До весны как-нибудь прошатаемся, а весной наймемся к фермерам работать. В этом году люди нужны будут. Голод. Говорят, всех бродяг сгонят на полевые работы. Я думаю, лучше пойти добровольно. Людей, говорят, теперь мало будет. Перебьют всех. — А ты думаешь, в этом году не кончится? — спросил пастух. — Твоя правда, парень. Долгие войны уже бывали. Наполеоновская, потом, как нам рассказывали, война в Вендере, война во Вьетнаме. И люди сами эти войны заслужили. И поделом: Господь Бог не мог больше видеть того, как все возгордились. Уж баранина стала им не по вкусу, уж и ее, вишь ли, не хотели жрать! Прежде ко мне чуть ли не толпами ходили, чтобы я им из-под полы продал барашка, а последние годы подавай им только свинину да птицу, да все на масле да на сале. Вот бог-то и прогневался на гордыню ихнюю непомерную. А вот когда опять будут варить лебеду, как в наполеоновскую войну, они придут в разум. А наши бары — так те прямо с жиру бесятся. Старый князь Андвани ездил только в шарабане, а молодой князь, сопляк, все кругом своим автомобилем провонял. Погоди, Господь Бог ужо намажет тебе харю бензином! В горшке с картошкой булькала вода. Старый пастух, помолчав, пророчески изрек: — А войну эту не выиграет наша старая королева. Какой у народа может быть военный дух, когда королева не коронуется, как говорит учитель из Берксуэлла. Пусть теперь втирает очки кому хочет. Уж если ты, старая каналья, обещал короноваться, то держи слово! — Хм, может быть, он это теперь как-нибудь обстряпает? — заметил бродяга. — Теперь, паренек, всем и каждому на это начхать, — разгорячился пастух, — посмотри на мужиков, когда сойдутся внизу, в Чадвик-Энде. У любого кто-нибудь да на войне. Ты бы послушал, как они говорят! После войны, дескать, наступит свобода, не будет ни королевских дворов, ни самих королей, и у принцев отберут имения. Тамошнего Петерсона за такие речи уже сгребли полицаи: не подстрекай, дескать. Да что там! Нынче полицаи что хотят, то и делают. — Ну да, и раньше так было, — сказал бродяга. — Помню, в Хокли-Хит служил полицейский ротмистр Брофорд. Загорелось ему разводить этих, как их там, полицейских собак, волчьей породы, которые все вам могут выследить, когда их обучат. И развел он этих самых собачьих воспитанников полну задницу. Специально для собак выстроил домик; жили они там, что графские дети. Да, и придумал ротмистр обучать их на нас, бедных странниках. Ну, дал приказ по всему Хокли-Хит, чтобы полицейские сгоняли бродяг и отправляли их прямо к нему. Узнав об этом, пустился я оттуда наутек, забираю поглубже лесом, да куда там! До рощи, куда метил, не дошел, как уж меня сграбастали и повели к ротмистру. Родненькие мои! Вы себе представить не можете, что я вытерпел с этими собаками! Сначала дали меня этим собакам обнюхать, потом велели мне влезть по лесенке и, когда я уже был почти наверху, пустили следом одну зверюгу, а она — бестия! — доставила меня с лестницы наземь, а потом влезла на меня и начала рычать и скалить зубы над самым моим носом. Потом эту гадину отвели, а мне сказали, чтобы я спрятался, куда хочу. Направился я к Финхему через лес и спрятался в овраге. И полчаса не прошло, как прибежали два волкодава и повалили меня на землю, а пока один держал меня за горло, другой побежал в Хокли-Хит. Через час пришел сам ротмистр с жандармами, отозвал собаку, а мне дал пятерку и позволил целых два дня собирать милостыню в городе. Черта с два! Я пустился прямо к Чесвик-Грин, словно у меня под ногами горело, и больше в Хокли-Хит ни ногой. Вся наша братва этих мест избегала, потому что ротмистр над всеми производил свои опыты... Чертовски любил он этих собак! По полицейским отделениям рассказывали, что если ротмистр делает ревизию и увидит где волкодава,— то уж не инспектирует, а на радостях весь день хлещет с комиссаром водку. И пока пастух сливал с картошки воду и наливал в общую миску кислого овечьего молока, бродяга продолжал вспоминать, как жандармы свою власть показывали. — В Ноттингеме полицейский комиссар жил под самым замком, квартировал прямо в полицейском отделении. А я, старый дурак, думал, что полицейское отделение всегда должно стоять на видном месте, на площади или где-нибудь в этом роде, а никак, не в глухом переулке. Обхожу я раз дома на окраине. На вывески-то не смотришь. Дом за домом, так идешь. Наконец в одном доме отворяю я дверь на втором этаже и докладываю о себе: "Подайте Христа ради убогому страннику..." Светы мои! Ноги у меня отнялись: гляжу— жандармский участок! Вдоль стены винтовки, на столе распятие, на шкафу реестры, Её Величество над столом прямо на меня уставился. Я и пикнуть не успел, а комиссар подскочил ко мне да ка-ак даст по морде! Полетел я со всех лестниц, так и не останавливался до самого Бистона. Вот, брат, какие у полицейских права! Все занялись едой и скоро разлеглись в натопленной избушке на лавках спать. Среди ночи Круэлла встала, тихо оделась и вышла. На западе всходил месяц, и при его бледном свете Круэлла зашагала на запад, сердито повторяя про себя: "Да не может такого быть, чтобы я не попала в Йорк!" Выйдя из леса, Круэлла увидела справа какой-то город и поэтому повернула на север, потом опять на запад и опять вышла к какому-то городу. Это был Барстон. Круэлла ловко обошла его стороной, степями, и первые лучи солнца приветствовали её неподалеку от Хамптона. — Вперед! — скомандовала сама себе Круэлла де Виль. — Долг зовет. Я должна попасть в Йорк! Но по несчастней случайности, вместо того чтобы идти от Хамптона на север — к Йорку, стопы Круэллы направились на северо-запад — к Ковентри. К полудню перед ней открылась деревушка. Спускаясь с холма, Круэлла подумала: "Нет, так дальше дело не пойдет. Спрошу-ка я, как пройти к Йорку". Входя в деревню, Круэлла очень удивилась, увидев на столбе около крайней избы надпись: "Стонбридж". — Ничего себе! — удивленно вздохнула Круэлла. — Опять Стонбридж! Ведь я здесь в стогу ночевала! Дальше она уже ничему не удивлялясь. Из-за пруда, из окрашенного в белый цвет домика, на котором красовался "лохматый кот" (так называли кое-где государственного английского льва), вышел полицейский — словно паук, проверяющий свою паутину. Полицейский вплотную подошел к Круэлле и спросил только: — Куда? — В Йорк, в свою дивизию. Полицейский лишь саркастически усмехнулся: — Ведь вы идете мимо Йорка! Йорк-то ваш позади вас остался. И потащил Круэллу в жандармское отделение. Стонбриджский полицейский комиссар был известен по всей округе тем, что действовал быстро и тактично. Он никогда не ругал задержанных или арестованных, но подвергал их такому искусному перекрестному допросу, что и невинный бы сознался. Для этой цели он приспособил двух полицейских, и перекрестный допрос сопровождался всегда усмешками всего жандармского персонала. — Криминалистика состоит в искусстве быть хитрым и вместе с тем ласковым, — говаривал своим подчиненным комиссар. — Орать на кого бы то ни было — дело пустое. С обвиняемыми и подозреваемыми нужно обращаться деликатно и тонко, но вместе с тем стараться утопить их в потоке вопросов. — Добро пожаловать, юная леди, — приветствовал полицейский комиссар Круэллу. — Присаживайтесь, с дороги-то устали небось. Расскажите, куда путь держите? Круэлла повторила, что идет в Йорк, в свою дивизию. — Очевидно, вы сбились с пути,— улыбаясь, заметил комиссар. — Дело в том, что вы идете мимо Йорка, и я легко могу вам это доказать. Над вами висит карта Англии. Взгляните: на север от нас лежит Ноттингем, севернее Ноттингема — Шеффилд, а еще севернее — Йорк. Стало быть, вы идете не в Йорк, а мимо Йорка. Комиссар приветливо посмотрел на Круэллу. Та спокойно и с достоинством ответила: — А все-таки я иду в Йорк. Это прозвучало сильнее, чем "а все-таки она вертится!", потому что Галилей, без сомнения, произнес свою фразу в состоянии сильной запальчивости. — Знаете что, юная леди! — все так же ласково сказал Круэлле комиссар. — Должен вас предупредить — да вы и сами в конце концов придете к этому заключению, — что всякое запирательство затрудняет чистосердечное признание. — В чем-то вы безусловно правы, — сказала Круэлла. — Всякое запирательство затрудняет чистосердечное признание — и наоборот. — Вот вы уже сами, юная леди, начинаете со мною соглашаться. Расскажите откровенно, откуда вы вышли, когда направились в ваш Йорк. Говорю "ваши", потому что, по-видимому, существуют еще какие-то Йорки, которые лежат где-то к северу от Стонбриджа и до сих пор не занесены ни на одну карту. — Я вышла из Лестера. — А что вы делали в Лестере? — Ждала поезда в Йорк. — Почему вы не поехали в Йорк поездом? — Потому что у меня не было билета. — А почему вам как девушке не выдали бесплатный воинский проездной билет? — Потому что при мне не было никаких документов. — Ага, вот оно что! — победоносно обратился комиссар к одному из полицейски. — Эта девушка не так глупа, как прикидывается. Пытается замести следы. Комиссар начал снова, как бы не расслышав последних слов относительно документов: — Итак, вы вышли из Лестера. Куда же вы шли? — В Йорк. Выражение лица комиссара стало несколько строже, и взгляд упал на карту. — Можете показать нам на карте, как вы шли в Йорк? — Не всех мест я запомнила. Помню только, что в Стонбридже я уже была один раз. Полицейские выразительно переглянулись. Комиссар продолжал допрос: — Значит, вы были на вокзале в Лестере? Что у вас в карманах? Можете все вынуть? После того как Круэллу основательно обыскали и ничего, кроме трубки и спичек, не нашли, комиссар спросил: — Скажите, почему у вас ничего, решительно ничего нет? — Потому что мне ничего и не нужно. — Ах ты Господи! — вздохнул комиссар. — Ну и мука с вами!.. Так вы сказали, что один раз уже были в Стонбридже. Что вы здесь делали тогда? — Я шла мимо Стонбриджа в Йорк. — Вот видите, как вы путаете. Сами говорите, что шли в Йорк, между тем как мы вам доказали, что вы идете мимо Йорка. — Наверно, я сделала круг, - пожала плечами Круэлла. Комиссар и все полицейские обменялись многозначительными взглядами. — Это кружение наводит на мысль, что вы просто рыщете по нашей округе. Как долго пробыли вы на вокзале в Лестере? — До отхода последнего поезда в Йорк. — А что вы там делали? — Разговаривала с солдатами. Комиссар снова бросил весьма многозначительный взгляд на окружающих. — А о чем вы с ними разговаривали? О чем их спрашивали? Так, к примеру... — Спрашивала, какого полка и куда едут. — Отлично. А не спрашивали вы, сколько, например, штыков в полку и как он подразделяется? — Об этом я не спрашивала. Сама давно наизусть знаю. — Значит, вы в совершенстве информированы о внутреннем строении наших войск? — Конечно, господин комиссар. Тут комиссар пустил в ход последний козырь, с победоносным видом оглядываясь на своих полицейских. — Вы говорите на африкаансе? — Не говорю. Комиссар кивнул головой капралу, и, когда оба вышли в соседнюю комнату, он, возбужденный сознанием своей победы, уверенно провозгласил, потирая руки: — Ну, слышали? Она не говорит на африкаансе! Девушка, видно, прошла огонь, воду и медные трубы. Во всем созналась, но самое важное отрицает. Завтра же отправим его в окружное, в Ковентри. Криминалистика — это искусство быть хитрым и вместе с тем ласковым. Видали, как я её утопили в потоке вопросов? И кто бы мог подумать! На вид идиотка идиоткой. С такими-то типами и нужна тонкая работа. Пусть посидит пока что, а я пойду составлю протокол. И с приятной усмешкой на устах полицейский комиссар до самого вечера строчил протокол, в каждой фразе которого красовалось словечко "suspected of espionage" [Подозревается в шпионаже (англ.)]. Чем дальше полицейский комиссар Грант писал протокол, тем яснее становилась для него ситуация. Кончив протокол, написанный на странном канцелярском немецком языке, словами: "I humbly inform you that the enemy officer will be sent to the county police headquarters in Coventry today" [Доношу покорно, что неприятельский офицер сегодня же будет отправлена в окружное полицейские управление в город Ковентри (англ.)] — он улыбнулся своему произведению и вызвал капрала. — Вы дали девушке поесть? — Согласно вашему приказанию, господин комиссар, питанием мы обеспечиваем только тех, кто был приведен и допрошен до двенадцати часов дня. — Но в данном случае мы имеем дело с редким исключением, — веско сказал комиссар. — Эта девушка - старший офицер, вероятно, штабной. Сами понимаете, что африканеры не пошлют сюда для шпионажа какого-то ефрейтора. Отправьте кого-нибудь в трактир "У Водолея" за обедом для неё. А если обедов уже нет, пусть что-нибудь сварят. Потом пусть приготовят чай с ромом и все пошлют сюда. И не говорить, для кого. Вообще никому не заикаться, кого мы задержали. Это военная тайна. А что она теперь делает? — Просила табаку, сидит в дежурной. Притворяется совершенно спокойным, словно дома. У вас, говорит, очень тепло. А печка у вас не дымит? Мне, говорит, здесь у вас очень нравится. Если печка будет дымить, то вы, говорит, позовите трубочиста прочистить трубу. Но пусть, говорит, он прочистит ее под вечер,— упаси бог, если солнышко стоит над трубой. — Тонкая штучка! — в полном восторге воскликнул комиссар. — Делает вид, будто её это и не касается. А ведь знает, что её расстреляют. Такую девушку нужно уважать, хоть она и враг. Ведь человек идет на верную смерть. Не знаю, смог бы кто-нибудь из нас держаться так же? Небось каждый на её месте дрогнул бы и поддался слабости. А она сидит себе спокойно: "У вас тут тепло, и печка не дымит..." Вот это, господин капрал, характер! Такой человек должен обладать стальными нервами, быть полным энтузиазма, самоотверженности и твердости. Если бы у нас в Англии все были такими энтузиастами!.. Но не будем об этом говорить. И у нас есть энтузиасты. Вы читали в "Таймс" о полковнике артиллерии Тёрнере, который влез на высокую ель и устроил там наблюдательный пункт? Наши отступили, и он уже не мог слезть, потому что иначе попал бы в плен, вот и стал ждать, когда наши опять отгонят неприятеля, и ждал целых две недели, пока не дождался. Целых две недели сидел на дереве и, чтобы не умереть с голоду, питался ветками и хвоей, всю верхушку у ели обглодал. Когда пришли наши, он был так слаб, что не мог удержаться на дереве, упал и разбился насмерть. Посмертно награжден золотой медалью "За храбрость". — И комиссар с серьезным видом прибавил: — Да, это я понимаю! Вот это, господин капрал, самопожертвование, вот это геройство! Ну, заговорились мы тут с вами, бегите закажите ей обед, а её саму пока пошлите ко мне. Капрал привел Круэллу, и комиссар, по-приятельски кивнув ей на стул, начал с вопроса, есть ли у неё родители. — Нету. "Тем лучше, — подумал комиссар, — по крайней мере некому будет беднягу оплакивать". Он посмотрел на добродушную круэлловскую физиономию и вдруг под наплывом теплых чувств похлопал её по плечу, наклонился поближе и спросил отеческим тоном: — Ну, а как вам нравится у нас в Англии? — Мне в Англии всюду нравится, — ответила Круэлла, — мне всюду попадались славные люди. Комиссар кивал головой в знак согласия. — Народ у нас хороший, симпатичный. Какая-нибудь там драка или воровство в счет не идут. Я здесь уже пятнадцать лет, и по моему расчету тут приходится по три четверти убийства на год. — Что же, не совсем убивают? Не приканчивают? — спросила Круэлла. — Нет, не то. За пятнадцать лет мы расследовали всего одиннадцать убийств: пять с целью грабежа, а остальные шесть просто так... ерунда. Комиссарр помолчал, а затем опять перешел к своей системе допроса. — А что вы намерены были делать в Йорке? — Приступить к исполнению своих обязанностей в Первой бронетанковой дивизии. Комиссар отослал Круэллу назад в дежурную, а сам, чтобы не забыть, приписал к своему рапорту в окружное полицейское управление Ковентри: "Владеет английским языком в совершенстве. Намеревалась в Йорке проникнуть в Первую бронетанковую дивизию". Он радостно потер руки. Комиссар был доволен этим богатым материалом и вообще результатами, какие давал его метод ведения следствия. Он вспомнил своего предшественника, комисссара Тайлера, который даже не разговаривал с задержанным, ни о чем его не спрашивал, а немедленно отправлял в окружной суд с кратким рапортом: "Согласно донесению жандармского унтер-офицера, такой-то арестован за бродяжничество и нищенство". И это называется допрос? И таких распоряжений было много. Их составляло министерство внутренних дел совместно с министерством обороны, в ведении которого находилась жандармерия. В главном полицейским управлении в Лондоне их не успевали размножать и рассылать. В папке были: - приказ о наблюдении за настроениями местных жителей; - наставление о том, как из разговора с местными жителями установить, какое влияние на образ мыслей оказывают вести с театра военных действий; - анкета: как относится местное население к военным займам и сборам пожертвований; - анкета о настроении среди призванных и имеющих быть призванными; анкета о настроениях среди членов местного самоуправления и интеллигенции; - распоряжение: безотлагательно установить, к каким политическим партиям примыкает местное население; насколько сильны отдельные политические партии; - приказ о наблюдении за деятельностью лидеров местных политических партий и определение степени лояльности некоторых политических партий, к которым примыкает местное население; - анкета: какие газеты, журналы и брошюры получаются в районе данного жандармского отделения; - инструкция: как установить, с кем поддерживают связь лица, подозреваемые в нелояльности, и в чем их нелояльность проявляется; - инструкция: как вербовать из местного населения платных доносчиков и осведомителей; - инструкция для платных осведомителей из местного населения, зачисленных на службу при жандармском отделении. Каждый день приносил новые инструкции, наставления, анкеты и распоряжения. Утопая в массе этих изобретений британского министерства внутренних дел, комиссар Грант имел огромное количество "хвостов" и на анкеты посылал стереотипные ответы: у него все в порядке, и лояльность местного населения отвечает степени 1а. Для оценки лояльности населения по отношению к монархии британское министерство внутренних дел изобрело следующую лестницу категорий:

I.а, I.в, I.с II.а, II.в, II.c III.a, III.в, III.c IV.a, IV.в, IV.c.

Римская четверка в соединении с "а" обозначала государственного изменника и петлю, в соединении с "в" — концентрационный лагерь, а с "с" — необходимость выследить и посадить. В письменном столе комиссара Гранта находились всевозможные печатные распоряжения и реестры. Власти желали знать, что думает о своем правительстве каждый гражданин. Комиссар Грант не раз приходил в отчаяние от этой писанины, неумолимо прибывавшей с каждой почтой. Как только завидит, бывало, знакомый пакет со штемпелем "свободно от оплаты", "служебное", у него начинается сердцебиение. Ночью после долгих размышлений он приходил к убеждению, что ему не дождаться конца войны, что краевое жандармское управление отнимет у него последние крохи разума и ему не придется порадоваться победе британского оружия, ибо к тому времени в его голове не будет хватать многих винтиков. А окружное полицейское управление ежедневно бомбардировало его запросами: почему до сих пор не отвечено на анкету за No. 7234d , как выполняется инструкция за No. 88992 721a/f 123456z, каковы практические результаты наставления за No 822gfeh 1292b/r и т.д. Больше всего хлопот доставила ему инструкция о том, как вербовать среди местного населения платных доносчиков и осведомителей. Придя к заключению, что невозможно завербовать кого-нибудь оттуда, где начинается Блата, потому что там весь народ меднолобый, он наконец решил взять к себе на службу деревенского подпаска по прозванию Бубка-Прыгун. Это был кретин, который всегда подпрыгивал, услыхав свою кличку, несчастное, обиженное природой и людьми существо, калека, за несколько золотых в год и за жалкие харчи пасший деревенское стадо. Комиссар велел его призвать и сказал ему: — Знаешь, Бубка, кто такая "старушка Елизавета"? — Ме-ме... — Не мычи. Запомни: так называют Её Величество. Знаешь, кто такая Её Величество? — Это — Её Вэлечиствооо... — Молодец, Бубка. А теперь запомни: если услышишь, когда ходишь по избам обедать, кто-нибудь скажет, что Её Величество скотина или что-нибудь в этом роде, то моментально приди ко мне и сообщи. За это получишь от меня двадцать фунтов. А если услышишь, как кто-нибудь скажет, будто мы проиграем войну, опять приходи ко мне, понимаешь? Скажешь, кто это говорил, и снова получишь двадцать фунтов. Но если я узнаю, что ты что-нибудь скрыл,— плохо тебе придется. Заберу и отправлю безо всяких в Ковентри. А теперь, ну-ка, прыгни! Бубка подпрыгнул, а комиссар дал ему сорок фунтов и, довольный собой, написал рапорт в окружное полицейское управление, что завербовал осведомителя. Уже на следующий день к комиссару Гранту пришел пастор и сообщил ему по секрету, что утром он встретил за деревней сельского пастуха Бубку-Прыгуна и тот ему сказал: "Батьюска, вчела пан камисал говолил, что Её Вэлисиство скотина, а войну мы плоиглаем. Ме-е... Гоп!" После дальнейшего разговора с пастором комиссар велел арестовать сельского пастуха. Позднее ковентрийский суд приговорил его к двенадцати годам за государственную измену. Он был обвинен в опасных и предательских злодеяниях, в подстрекательстве, оскорблении Её Величества и в целом ряде других преступлений и проступков. Бубка-Прыгун на суде держал себя, как на пастбище или среди мужиков, на все вопросы блеял козой, а после вынесения приговора крикнул: "Ме-е!.. Гоп!"— и прыгнул. За это он был наказан в дисциплинарном порядке: жесткая постель, одиночка и три дня в неделю на хлеб и воду. С тех пор у комиссара Гранта не было осведомителя, и ему пришлось ограничиться тем, что он сам выдумывал себе осведомителя, сообщил по инстанции вымышленное имя и таким образом повысил свой ежемесячный заработок на пятьдесят крон, которые он пропивал в трактире "У Водолея". После десятой кружки его начинали мучить угрызения совести, пиво казалось горьким, и он слышал от крестьян всегда одну и ту же фразу: "Что-то нынче наш комиссар невеселый, словно как не в своей тарелке". Тогда он уходил домой, а. после его ухода кто-нибудь всегда говорил: "Видать, наши в Ботсване опять обделались — комиссар сегодня больно молчаливый". А комиссар Грант дома заполнял одну из бесчисленных анкет: "Настроение среди населения — 1а..." Часто в ожидании ревизии и расследований Грант проводил долгие бессонные ночи. Ему чудилась петля, вот подводят его к виселице, и в последний момент сам министр обороны кричит ему снизу, стоя у виселицы: "Commissioner! Where's the answer to the circular [Комиссар! А где ответ на циркуляр (англ.)] за No. 17897823792x.y.z.? Но все это осталось позади, теперь совсем другое дело! Теперь ему казалось, будто из всех углов полицейского отделения к нему несется старое охотничье поздравление "ни пуха ни пера". И полицейский комиссар Грант не сомневался в том, что начальник окружного полицейского управления похлопает его по плечу и скажет: "Congratulations, Mr Commissioner" [Поздравляю вас, господин комиссар (англ.)] Полицейский комиссар рисовал в своем воображении картины одну пленительней другой. В извилинах его чиновничьего мозга вырастали и проносились отличия, повышения и долгожданная оценка его криминалистических способностей, открывающих широкую карьеру. Комиссар вызвал капрала и спросил его: — Обед раздобыли для пленницы? — Принесли ей копченой говядины с яичницей и чипсами. Жаренной картошки уже не было. Выпила стакан черничной настойки и хочет еще. — Дать ей немедленно! — великодушно разрешил комиссар. — Когда напьется настойки, приведите её ко мне. Через полчаса капрал привел Круэллу де Виль, сытую и, как всегда, довольную. — Ну как? Понравился вам обед?— спросил комиссар. — Обед сносный, господин комиссар. Только вот яичницы не мешало бы побольше. Да что делать, я знаю, на меня ведь не рассчитано. Говядина хорошая, должно быть, домашнего копчения, от домашней молчной коровы. И настойка неплохая. Комиссар посмотрел на Круэллу и начал: — Правда ли, что в Южной Африке пьют много алкоголя? А вино там тоже есть? — Вино во всем мире есть, господин комиссар. "Начинает выкручиваться, — подумал комиссар. — Раньше нужно было думать, что говоришь!" И, интимно наклонясь к Круэлле, спросил: — А девочки хорошенькие в Южной Африке есть? — Хорошенькие девочки во всем мире имеются, господин комиссар. "Ишь ты какая, — снова подумал комиссар. — Небось решила вывернуться!" — И выпалил, как из артиллерийской пушки: — Что вы намеревались делать в Первой бронетанковой дивизии? — Идти с дивизией на фронт. Комиссар с удовлетворением посмотрел на Круэллу и подумал: "Правильно! Самый лучший способ попасть в Южно-Африканскую Республику". — Задумано великолепно! — с восхищением сказал он, наблюдая, какое впечатление произведут его слова на Круэллу, но не прочел в её глазах ничего, кроме полнейшего спокойствия. "И глазом не моргнет, — ужаснулся в глубине души комиссар. — Ну и выдержка у них! Будь я на её месте, у меня бы после этих слов ноги ходуном заходили". — Утром мы отвезем вас в Ковентри, — проронил он как бы невзначай. — Вы были когда-нибудь в Ковентри? — В тысяча девятьсот семьдесят пятом году, когда я вместе с Джаспером и Хорасом путешествовала по городу, чтобы попасть на показ модной коллекции. На лице комиссара Гранта заиграла приятная торжествующая улыбка. Он чувствовал, что в умении допрашивать превзошел самого себя. — Вы оставались там до конца показа? — Ясное дело, господин комиссар. Я была там фотографом. Круэлла продолжала смотреть на комиссара, который вертелся на стуле от радости и не мог больше сдерживаться, чтобы не вписать все в рапорт. Он вызвал капрала и приказал отвести Круэллу, а сам приписал в своем рапорте: "План её был таков: проникнув в ряды Первой бронетанковой дивизии, просить немедленно отправить её на фронт; там она при первой возможности перебежала бы в ЮАР, ибо видела, что возвращение туда иным путем благодаря бдительности наших органов невозможно. Вполне вероятно, что она могла бы с успехом провести в жизнь свои намерения, так как, согласно её показаниям, полученным путем продолжительного перекрестного допроса, она еще в 1975 году участвовала в качестве фотографа на показе мод в Ковентри, из чего видно, что у неё большой опыт в этой области. Позволю себе подчеркнуть, что собранный мною обвинительный материал является результатом моей системы перекрестного допроса". В дверях появился капрал. — Господин комиссар! Она просится в туалет. — Fix the bayonet! [Примкнуть штык! (англ.)] — скомандовал комиссар. — Или нет, приведите её сюда. — Вам нужно в уборную?— любезно спросил Круэллу комиссар. — Уж не кроется ли в этом что-нибудь большее? — Совершенно верно. Мне нужно "по-большому", господин комиссар, — ответила Круэлла. — Смотрите, чтобы не случилось чего другого,— многозначительно сказал комиссар, пристегивая кобуру с пистолетом. — Я пойду с вами. — У меня хороший пистолет, — сообщил он Круэлле по дороге,— на семнадцать патронов, абсолютно точно бьет в цель. Однако, раньше чем выйти во двор, комиссар позвал капрала и тихо сказал ему: — Примкните штык и, когда она войдет внутрь, станьте позади уборной. Как бы она не сделал подкопа через выгребную яму. Уборная представляла собой небольшой биотуалет, который уныло торчал посреди двора неподалеку от навозной кучи. Это был новехонький биотуалет, там отправляли естественные потребности. Теперь тут, внутри, сидела Круэлла. Ястребиные очи комиссара Гранта впились в дверь; он обдумывал, в какую ногу ей стрелять, если Круэлла предпримет попытку к бегству. Но дверь тихонько отворилась, и из биотуалета вышла удовлетворенная Круэлла. Она осведомилась у комиссара: — Не слишком ли долго я там пробыла? Не задержала ли я вас? — О, нисколько, нисколько,— ответил комиссар и подумал: "Как они все-таки деликатны, вежливы. Знает ведь, что её ждет, но остается любезной. Надо отдать справедливость — вежлива до последней минуты. Кто из наших мог бы так себя держать?!" Он походил мимо Круэллы и совсем позабыл допросить её еще об одной вещи. Он остановился напротив Круэллы и спросил её: — Умеете фотографировать? — Умею. — А почему не носите с собой аппарата? — Потому что его у меня с собой нет,— чистосердечно призналась Круэлла. — А если бы аппарат у вас был, вы бы фотографировали? — спросил комиссар. — Если бы да кабы, во рту росли бобы, — веско ответила Круэлла, встречая спокойным взглядом испытующий взгляд комиссара. — А трудно ли фотографировать вокзалы? — Легче, чем что другое, — ответила Круэлла. — Во-первых, вокзал не двигается, а стоит на одном месте, а во-вторых, ему не нужно говорить: "Сделайте приятную улыбку". Теперь комиссар смог дополнить свой рапорт. "In addition to my post No. 2172, I report..." [В дополнение к моему сообщению No 2172 докладываю... (англ.)] В этом дополнении вахмистр дал волю своему вдохновению: "При перекрестном допросе арестованная, между прочим, показала, что умеет фотографировать и охотнее всего делает снимки вокзалов. Хотя при обыске фотографического аппарата у него не было обнаружено, но имеется подозрение, что таковой у неё где-нибудь спрятан и не носит она его с собой, чтоб не возбуждать подозрений; это подтверждается и его собственным признанием о том, что он делал бы снимки, если б имел при себе аппарат..." С веселья комиссар в своем донесении о фотографировании все больше и больше запутывался. Он писал: "Из показаний арестованной совершенно ясно вытекает, что только неимение при себе аппарата помешало ей сфотографировать железнодорожные строения и вообще места, имеющие стратегическое значение. Не подлежит сомнению, что свои намерения она привела бы в исполнение, если б вышеупомянутый фотографический аппарат, который оан спрятала, был у неё под рукой. Только благодаря тому обстоятельству, что аппарата при ней не оказалось, никаких снимков обнаружено у него не было". Комиссар был очень доволен своим произведением и с гордостью прочел его капралу. — Недурно получилось, — сказал он. — Видите, вот как составляются доклады. Здесь все должно быть. Следствие, милейший, не такая уж простая штука, и главное — умело изложить все в докладе, чтобы в высшей инстанции только рот разинули. Приведите-ка её ко мне. Пора с этим делом покончить. — Итак, господин капрал отведет вас в окружное полицейское управление в Ковентри, — важно сказал вахмистр Швейку.— Согласно предписанию, полагается отправить вас в ручных кандалах, но, ввиду того что вы, по моему мнению, девушка порядочная, кандалов мы на вас не наденем. Я уверен, что и по дороге вы не предпримете попытки к бегству.— Вахмистр, видно, тронутый добродушием, написанным на физиономии Круэллы де Втль, прибавил: — И не поминайте меня лихом. Отведите её, господин капрал, вот вам мое донесение. — Счастливо оставаться,— мягко сказала Круэлла. — Спасибо вам, господин комиссар, за все, что вы для меня сделали. При случае черкну вам письмецо. Если попаду в ваши края, обязательно зайду к вам в гости. Круэлла с капралом вышли на шоссе, и каждый встречный, видя, как они увлечены дружеской беседой, решил бы, что это старые знакомые, которых свел случай, и теперь они вместе идут в город, скажем, в костел. — Никогда не думал, — говорила Круэлла, — что дорога в Йорк окажется такой трудной. Это напоминает мне случай с Анитой Дарлинг. Очутилась она раз у памятника Карлу V на Риджент-Стрит и ходила вокруг него до самого утра, думая, что идет вдоль стены, а стене этой ни конца ни краю. Она пришла в отчаянье. К утру Анита совершенно выбилась из сил и закричала "караул!", а когда прибежали полицейские, она их спросила, как ей пройти домой в Уорк-Стрит, потому что, говорит, иду я вдоль какой-то стены уже пять часов, а ей конца не видать. — Здесь одни браконьеры,— ответил капрал. — Прежнего комиссара утопить хотели. Сторож у пруда стреляет им в задницу нарезанной щетиной, но ничего не помогает— у них в штанах жесть. И капрал слегка коснулся темы о прогрессе, о том, до чего люди дошли и как один другого обставляет, и затем развил новую теорию о том, что война — великое благо для всего человечества, потому что заодно с порядочными людьми перестреляют многих негодяев и мошенников. — И так на свете слишком много народу,— произнес он глубокомысленно.— Всем стало тесно, людей развелось до черта! Они подходили к постоялому двору. — Сегодня чертовски метет,— сказал капрал. — Я думаю, не мешало бы пропустить по рюмочке. Не говорите там никому, что я вас веду в Ковентри. Это государственная тайна. Перед глазами капрала запрыгала инструкция из центра о подозрительных лицах и об обязанностях каждого жандармского отделения "изолировать этих лиц от местного населения и строго следить, чтобы отправка их в следующую инстанцию не давала повода к распространению излишних толков и пересудов среди населения". — Не вздумайте проговориться, что вы за птица,— сказал он.— Никому нет дела до того, что вы натворили. Не давайте повода для паники. Паника в военное время — ужасная вещь. Кто-нибудь сболтнет — и пойдет по всей округе! Понимаете?. — Я панику устраивать не буду,— сказала Круэлла и действительно держала себя соответственно с этим заявлением. Когда хозяин постоялого двора разговорился с ними, Круэлла проронила: — Вот брат говорит, что за час мы дойдем до Ковентри. — Так, значит, ваш брат в отпуску? — спросил любопытный хозяин у капрала. Тот, не сморгнув, ответил: — Сегодня у него отпуск кончается. Когда трактирщик отошел в сторону, капрал, подмигнув Круэлле, сказал: — Ловко мы его обработали! Главное, не поднимать паники — время военное. Перед входом на постоялый двор капрал сказал, что рюмочка повредить не может, но он поддался излишнему оптимизму, так как не учел, сколько их будет, этих рюмочек. После двенадцатой он громко и решительно провозгласил, что до трех часов начальник окружного жандармского управления обедает и бесполезно приходить туда раньше, тем более что поднимается метель. Если они придут в Ковентри в четыре часа вечера, времени останется хоть отбавляй. До шести времени хватит. Придется идти в темноте, по погоде видно. Разницы никакой: сейчас ли идти или попозже — Ковентри никуда от них не убежит. — Хорошо, что сидим в тепле,— заключил он.— Там, в окопах, в такую погоду куда хуже, чем нам здесь, у печки. От большой кафельной печи несло теплом, и капрал констатировал, что внешнее тепло следует дополнить внутренним с помощью различных настоек, сладких и крепких, как говорится в Ботсване. У хозяина их было восемь сортов, и он скрашивал ими скуку постоялого двора, распивая все по очереди под звуки метели, гудевшей за каждым углом его домика, Капрал все время громко подгонял хозяина, чтобы тот от него не отставал, и пил, не переставая обвинять его в том, что он мало пьет. Это была явная клевета, так как хозяин постоялого двора уже едва держался на ногах, настойчиво предлагая сыграть в "железку", и даже стал утверждать, что прошлой ночью он слышал на востоке канонаду. Капрал икнул в ответ: — Э-это ты брось! Без паники! На этот счет у нас есть инструкция.— И пустился объяснять, что инструкция — это свод последних распоряжений, При этом он разболтал несколько секретных циркуляров. Хозяин постоялого двора уже абсолютно ничего не понимал. Единственно, что он мог промямлить, это, что инструкциями войны не выиграешь. Уже стемнело, когда капрал вместе с Круэллой решил отправиться в Ковентри. Из-за метели в двух шагах ничего не было видно. Капрал беспрестанно повторял: — Жми все время прямо до самого Ковентри. Когда он произнес это в третий раз, голос его донесся уже не с шоссе, а откуда-то снизу, куда он скатился по траве. Помогая себе винтовкой, он с трудом вылез на дорогу. Круэлла услышала его приглушенный смех: "Как с ледяной горы". Через минуту его снова не было слышно: он опять съехал по откосу, заорав так, что заглушил свист ветра: — Упаду, паника! Капрал превратился в трудолюбивого муравья, который, свалившись откуда-нибудь, снова упорно лезет наверх. Он пять раз подряд повторял это упражнение и, выбравшись наконец к Круэлле, уныло произнес: — Я бы мог вас легко потерять. — Не извольте беспокоиться, господин капрал, - успокоила его Круэлла. — Самое лучшее, что мы можем сделать,— это привязать себя один к другому, тогда мы не потеряем друг друга. Ручные кандалы при вас? — Каждому полицаю полагается носить с собой ручные кандалы, — веско ответил капрал, ковыляя около Круэллы. — Это хлеб наш насущный. — Так давайте пристегнемся, — предложила Круэлла, — попытка не пытка. Мастерским движением капрал замкнул одно кольцо ручных кандалов на руке Круэллы, а другое — на своей. Теперь оба соединились воедино, как сиамские близнецы. Оба спотыкались, и капрал тащил за собой Круэллу через кучи камней, а когда падал, то увлекал её за собой. Кандалы при этом резко врезались им в руки. Наконец капрал сказал, что так дальше не пойдет и нужно отцепиться. После долгих тщетных усилий освободить себя и Круэллу от кандалов капрал вздохнул: — Мы связаны друг с другом на веки веков. — Аминь,— прибавила Круэлла, и оба продолжали трудный путь. Капралом овладело безнадежное отчаяние. После долгих мучений поздним вечером они дотащились до Ковентри. На лестнице в полицейском управлении капрал удрученно сказал Круэлле: — Плохо дело — нам друг от друга не избавиться. И действительно, дело обстояло плохо. Дежурный комиссар послал за начальником управления ротмистром Кингом. Первое, что сказал ротмистр, было: — Дыхните. Теперь понятно. Испытанный нюх его быстро и безошибочно определил ситуацию. — Ага! Ром, черничная, коньяк, можжевеловка, ореховка, вишневка и ванильная. Господин комиссао, — обратился он к своему подчиненному, — вот вам пример, как не должен выглядеть капрал. Выкидывать такие штуки — преступление, которое будет разбираться военным судом. Приковать себя кандалами к арестованной да еще прийти вдребезги пьяным! Влезть сюда в этаком скотском виде! Снимите с них кандалы! Капрал свободной левой рукой взял под козырек. — Что еще? — спросил его ротмистр. — Осмелюсь доложить, господин ротмистр, принес донесение. — О вас пойдет донесение в суд, — коротко бросил ротмистр.— Господин комиссар, посадить обоих! Завтра утром приведите их ко мне на допрос, а донесение из Стонбриджа просмотрите и пришлите ко мне на квартиру. Ковентрийский ротмистр Кинг был типичным чиновником: строг к подчиненным и бюрократ до мозга костей. В подвластных ему полицейских отделениях никогда не могли сказать: "Ну, слава богу, пронесло тучу!" Туча возвращалась с каждым новым посланием, подписанным рукою ротмистра Кинга. С утра до вечера ротмистр строчил выговоры, напоминания и предупреждения и рассылал их по всей округе. С самого начала войны над всеми полицейскими отделениями Ковентри нависли тяжелые тучи. Настроение было ужасное. Бюрократические громы гремели над жандармскими головами, то и дело обрушиваясь на комиссаров, капралов, рядовых полицейских или канцелярских служащих. За каждый пустяк накладывалось дисциплинарное взыскание. — Если мы хотим победить,— говорил ротмистр Кинг во время своих инспекционных поездок по полцейским отделениям,— "а" должно быть "а", "б"— "б", всегда нужно ставить точку над "и". Всюду вокруг себя он подозревал заговоры и измены. У него была твердая уверенность, что за каждым полицаем его округи водятся грешки, порожденные военным временем, и что у каждого из них в это серьезное время было не одно упущение по службе. А сверху, из министерства обороны, его самого бомбардировали приказами и ставили ему на вид, что, по сведениям британского военного министерства, солдаты, призванные из Ковентри, перебегают к неприятелю. Кинга подстегивали, чтобы он зорче следил за лояльностью населения. Выглядело все это ужасно. Жены призванных солдат шли провожать своих мужей на фронт,— и он наперед знал, что солдаты обещают своим женам не позволить укокошить себя за славу Её Величества. — Не полицейские, а какие-то гребанные разбойник! — ругался ротмистр во время своих объездов.— Вместо того чтобы повысить бдительность на тысячу процентов, вы постепенно превращаетесь в скотов. — Сделав это зоологическое открытие, он прибавлял: — Валяетесь дома на печке и думаете: "With all your war, kiss my ass!" [Со всей этой вашей войной поцелуйте меня в задницу! (англ.)] Далее следовало перечисление обязанностей несчастных жандармов и лекция о современном политическом положении и о том, что необходимо подтянуться, чтобы все было в порядке. После смелого и яркого наброска сверкающего идеала полицейского совершенства, направленного к усилению британской монархии, следовали угрозы, дисциплинарные взыскания, переводы и разносы. Ротмистр был твердо убежден, что он стоит на страже государственных интересов Англии, что он что-то спасает и что все полицаи подвластных ему отделений лентяи, сволочи, эгоисты, подлецы, мошенники, которые ни в чем, кроме водки, пива и вина, ничего не понимают и, не имея достаточных средств на пьянство, берут взятки, медленно, но верно расшатывая Великобританию. Единственный человек, которому он доверял, был его собственный комиссар из окружного полицейского управления, да и тот всегда в трактире делал замечания вроде: "Нынче я опять разыграл нашего старого болвана". Ротмистр изучал донесение полицеского стонбриджского комиссара о Круэлле. Перед ним стоял его комиссар Грин и в глубине души посылал ротмистра вместе с его донесениями ко всем чертям, так как внизу, в пивной, его ждала партия в "двадцать одно". — На днях я вам говорил, мистер Грин, — сказал ротмистр, — что самый большой болван, которого мне пришлось в жизни встречать, это комиссар из Хамптона. Но, судя по этому донесению, стонбриджский комиссар перещеголял того. Девушка, котороую привел этот сукин сын пропойца-капрал, — помните, они были привязаны друг к другу, как собаки, — вовсе не шпионка. Это вне всякого сомнения, просто она самая что ни на есть обыкновенная девушка. Комиссар в своем донесении порет несусветную чушь; ребенку с одного взгляда станет ясно, что он надрызгался, подлец, как папский прелат. Немедленно приведите эту девушку, — приказал он, просматривая донесение из Стонбриджа. — Никогда в жизни не случалось мне видеть более идиотского набора слов. Мало того: он посылает сюда эту бедую юную леди под конвоем такого осла, как его капрал. Плохо меня эта публика знает! А я могу быть жестоким. До тех пор, пока они со страху раза три в штаны не наложат, до тех пор все думают, что я из себя веревки вить позволю! Ротмистр начал разглагольствовать о том, что полицейские не обращают внимания на приказы, и по тому, как составляются донесения, видно, что каждый комиссар превращает все в шутку и старается только запутать дело. Когда сверху обращают внимание комиссаров на то, что не исключена возможность появления в их районе разведчиков, эти комиссары начинают вырабатывать этих разведчиков оптом. Если война продлится, то все полицейские отделения превратятся в сумасшедшие дома. Пусть канцелярия отправит телеграмму в Стонбридж, чтобы комиссар явился завтра в Ковентри. Он выбьет ему из башки это "событие, огромной важности", о котором тот пишет в своем донесении. — Из какого полка вы дезертировали? — встретил ротмистр Круэллу. — Ни из какого полка. Ротмистр посмотрел на Круэллу и увидел на его лице выражение полнейшей беззаботности. — А где вы достали обмундирование, юная леди? — спросил ротмистр. — Каждому солдату, когда он поступает на военную службу, выдается обмундирование,— спокойно улыбаясь, ответила Круэлла. — Я служу в Первой бронетанковой дивизии и не только не дезертировала из своей дивизии, а наоборот. Это слово "наоборот" она произнесла с таким ударением, что ротмистр, изобразив на своем лице ироническое сострадание, спросил: — Как это "наоборот"? — Дело очень простое,— объяснила Круэлла. — Я иду к своей дивизии, разыскиваю её, направляюсь в дивизию, а не убегаю от неё. Я думаю только о том, как бы побыстрее попасть в свою дивизию. Меня страшно нервирует, что я, как замечаю, удаляюсь от Йорка. Только подумать, целая дивизия меня ждет! Комиссар Стонбриджа показал на карте, что Йорк лежит на севере, а вместо этого отправил меня на восток. Ротмистр только махнул рукой, как бы говоря: "Он и почище еще номера выкидывает, а не только отправляет людей на восток". — Получается, вы не можете найти свою дивизию? — сказал он.— Вы его искали, миссис де Виль? Круэлла разъяснила ему всю ситуацию; назвала Лестер и все места, через которые она шла до Йорка: Уэлсборо — Сибсон — Аттертон — Дордон — Кингсбери — Фол-Энд — Ли-Марстон — Колхсилл — Стонбридж — Мериден — Берксуэлл — Бертон-Грин — Мир-Энд — Барстон — Хамптон и опять Стонбридж. С большим воодушевлением описала она свою борьбу с судьбою, поведала ротмистру о том, как Круэлла всеми силами, несмотря ни на какие препятствия и преграды, старалась пробиться к своей Первой дивизии в Йорк и как все её усилия оказались тщетными. Круэлла говорила с жаром, а ротмистр машинально чертил карандашом на бумаге изображение заколдованного круга, из которого Круэлла де Виль не могла вырваться в поисках своего полка. — Что и говорить, геркулесова работа, — сказал наконец ротмистр, с удовольствием выслушав признание Круэллы о том, что её угнетает такая долгая задержка и невозможность попасть вовремя в дивизию. — Несомненно, это было удивительное зрелище, когда вы кружили около Стонбриджа! — Все бы уже было ясно, — заметила Круэлла, — не будь этого господина комиссара в этом Стонбридже. Он не спросил у меня ни имени, ни номера полка, и все представлялось ему как-то шиворот-навыворот. Ему бы нужно отправить меня в Йорк, а там бы в казармах ему сказали, та ли я Круэлла, которая ищет свою дивизию, или же я какой-нибудь подозрительный субъект. Сегодня я могла бы уже второй день находиться в своей дивизии и исполнять воинские обязанности. — Почему же вы в Стонбридже не сказали, что произошло недоразумение? — Потому как я видела, что с ним говорить напрасно. Бывает, знаете, найдет на человека такой столбняк... После недолгого размышления ротмистр пришел к заключению, что девушка, стремящаяся попасть в свою дивизию и предпринявший для этого целое кругосветное путешествие,— ярко выраженная хулиганка. Соблюдая все красоты канцелярского стиля, он продиктовал машинистке нижеследующую телеграмму о передаче Круэллы де Виль в Первую бронетанковую дивизию. Время путешествия от Ковентри до Йорка пролетело для Круэллы быстро и незаметно. Её попутчиком на сей раз оказался молодой жандарм-новичок, который не спускал с Круэллы глаз и отчаянно боялся, как бы та не сбежала. Страшный вопрос мучил все время жандарма: "Что делать, если мне вдруг захочется в уборную по большому или по малому делу?" Вопрос был разрешен так: в случае нужды взять Круэллу с собой. Всю дорогу от вокзала до военной базы в Йорке жандарм не спускал с Круэллы глаз и всякий раз, приближаясь к углу или перекрестку, как бы между прочим заводил разговор о количестве выдаваемых конвойному боевых патронов; в ответ на это Круэлла высказывала свое глубокое убеждение в том, что ни один жандарм не позволит себе стрелять посреди улицы, во избежание всевозможных несчастий. Жандарм с ней спорил, и оба не заметили, как добрались до базы. Дежурство по военной базе уже второй день нес майор Паттерсон. Ничего не подозревая, он сидел в канцелярии за столом, когда к нему привели Круэллу де Виль и вручили сопроводительные документы. — Мистер Паттерсон, я опять тут,— торжественно произнесла Круэлла, взяв под козырек. Свидетелем всей этой сцены был прапорщик Беннетт, который потом рассказывал, что, услышав голос Круэллы, майор вскочил, схватился за голову и упал на руки Беннетта. Когда его привели в чувство, Круэлла, стоявшая все время во фронт, руку под козырек, повторила еще раз: — Мистер Паттерсон, я опять тут. Бледный как мел майор Паттерсон дрожащей рукой принял сопроводительные бумаги, подписал их, велел всем выйти и, сказав жандарму, что все в порядке, заперся с Круэллой в канцелярии. Так закончилась йоркская одиссея Круэллы. Нет сомнения, что, если б Круэллу не лишили свободы передвижения, она сама дошла бы до Йорка. Если доставку Круэллы по месту службы поставили себе в заслугу казенные учреждения, то это просто ошибка. При круэлловской энергии и неистощимом желании воевать вмешательство властей в этом случае было только палкой в колесах. Круэлла де Виль и майор Паттерсон смотрели друг на друга. В глазах майора сверкали ярость, угроза и отчаяние. Круэлла же глядела на майора нежно и восторженно, как на потерянного и вновь найденную возлюбленного. В канцелярии было тихо, как в церкви. Слышно было только, как кто-то ходит взад и вперед по коридору. Какой-то добросовестный ефрейтор, оставшийся дома из-за насморка,— это чувствовалось по его голосу,— гнусавя, зубрил "Как должно принимать членов королевской семьи при посещении ими крепостей". Четко доносились слова: "As soon as the dignitaries appear in sight of the fortress, a salute is paid from all the bastions and fortifications with all the cannons. The commandant of the fortress rides forward with his sword drawn to receive them" [Как только высочайшие особы появятся в виду крепости, на всех бастионах и укреплениях производится салют из всех орудий. Комендант крепости верхом выезжает вперед, с саблей наголо, чтобы принять их (англ.)]. — Заткнитесь вы там! — крикнул в коридор майор Паттерсон. — Убирайтесь ко всем чертям! Если у вас бред, так лежите в постели. Было слышно, как усердный ефрейтор удаляется и как с конца коридора, словно эхо, раздается его гнусавый голос: "At the moment when the commandant salutes the dignitaries with his sword, a second salute is paid, which is repeated a third time as the dignitaries enter the castle grounds" [В момент, когда комендант отдает саблею честь высочайшим особам, производится второй салют, который повторяется в третий раз при вступлении высочайших особ на территорию крепости (англ.)]. А майор и Круэлла молча продолжали смотреть друг на друга, пока наконец первый не сказал тоном, полным злой иронии: — Добро пожаловать в Йорк, Круэлла де Виль! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет! Ордер на ваш арест уже выписан, и завтра вы явитесь на рапорт в дивизию. Я из-за вас страдать больше не собираюсь! Довольно я с вами намучился! Мое терпение лопнуло! Как только подумаю, что я мог так долго жить рядом с такой идиоткой... — Майор зашагал по канцелярии.— Нет, это просто ужасно! Теперь мне просто удивительно, почему я вас до сих пор не застрелил. Что бы мне за это сделали? Ничего — Меня бы оправдали, понимаете? — Вполне понимаю, мистер Паттерсон. — Бросьте ваши идиотские шутки, Круэлла, а то и в самом деле случится что-нибудь нехорошее! Вас наконец-то проучат как следует. В своей глупости вы зашли так далеко, что вызвали катастрофу. — Майор Паттерсон злорадно потер руки: — Теперь вам каюк! Он вернулся к столу, написал на листке бумаги несколько строк, вызвал дежурного и велел ему отвести Круэллу к военному тюремщику и передать последнему записку. Круэлллу провели по двору, и майор с уже нескрываемой радостью увидел, как отпирается дверь с бело-красной дощечкой и надписью "Regimental brig" [Полковая гауптвахта (англ.)], как Круэлла исчезает за этой дверью и как тюремщик через минуту выходит оттуда один. — Слава Богу! — злорадостно подумал майор вслух. — Наконец то она там! В темной тюрьме казарм Йорка Круэллу сердечно встретил валявшийся на соломенном матраце лейтенант, одетый как панк. Он сидел там уже второй день и ужасно скучал. На вопрос Круэллы, за что он сидит, лейтенант ответил, что за сущую ерунду. Ночью на площади под галереей он в пьяном виде случайно съездил по шее одному артиллерийскому подполковнику, собственно говоря, даже не съездил, а только сбил у него с головы фуражку. Вышло это так: артиллерийский подполковник стоял ночью под галереей и, по всей видимости, охотился за проституткой. Лейтенант, к которому подполковник стоял спиной, принял его за своего знакомого, лейтенанта Кеннетта Симмонса. — Точь-в-точь такой же конченый, — рассказывал он Круэлле. — Ну, я это потихоньку подкрался сзади, сшиб с него фуражку и говорю: "Здорово, Кеннетт!" А этот сукин сын как начал свистеть! Ну, патруль и отвел меня. Возможно,— предположил лейтенант, — ему при этом раза два и попало по шее, но, по-моему, это дела не меняет, потому что тут ошибка явная. Он сам признает, что я сказал: "Здорово, Кеннетт!" — а его зовут Бартом. Дело ясное, но мне может повредить то, что я сбежал из госпиталя, а если вскроется дело с "книгой больных"... — Когда меня призывали,— продолжал он,— я заранее снял комнату здесь, в Йорке, и старался обзавестись раком легких. Три раза подряд накуривался, а потом шел за город, ложился в канаву под дождем и снимал сапоги. Но ничего не помогало. Потом я целую неделю зимой по ночам ходил купаться в Лестере, но добился совсем другого: так, дорогая, закалился, что потом целую ночь спал у себя во дворе на снегу и, когда меня утром будили домашние, ноги у меня были теплые, словно я .лежал в теплых туфлях. Хоть бы ангину схватить! Нет, ни черта не получалось! Да что там: ерундовый триппер и то не мог поймать! Каждый божий день я ходил в "Ниигату", кое-кто из моих коллег уже успел подцепить там воспаление семенных желез, их оперировали, а у меня иммунитет. Чертовски, подруга, не везет! Наконец познакомился я "У Пьяного Лиса" с одним инвалидом из Ноттингема, и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему в воскресенье в гости на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня будут, что твои ведра. У него были дома шприц и игла для подкожного впрыскивания. И действительно, я из Ноттингема еле-еле домой дошел. Не подвел, золотая душа! Наконец-то я добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь — и дело было в шляпе! Потом счастье еще раз улыбнулось мне: в Йорк, в госпиталь, был переведен мой родственник, доктор Масалини из Уэлсборо. Только ему я обязан, что так долго продержался в госпитале. Я, пожалуй, дотянул бы там и до освобождения от службы, да сам испортил себе всю музыку этим несчастным "The hospital book`ом" [Больничная книга]. Штуку я придумал знаменитую: раздобыл себе большую конторскую книгу, налепил на нее наклейку и вывел: "The hospital book 91, reg.", рубрики и все прочее, как полагается. В эту книгу я заносил вымышленные имена, род болезни, температуру. Каждый день после обхода врача я нахально выходил с книгой под мышкой в город. У ворот госпиталя всегда дежурили ополченцы, так что и в этом отношении я был застрахован: покажу им книгу, а они мне под козырек. Обыкновенно я шел к одному знакомому чиновнику из податного управления, переодевался у него в штатское и отправлялся в пивную. Там, в своей компании, мы вели различные предательские разговорчики. Скоро я так обнаглел, что и переодеваться в штатское не стал, а ходил по городу и по трактирам в полной форме. В госпиталь, на свою койку, я возвращался только под утро, а если меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу только "The hospital book" Первой бронетанковой дивизии, больше меня ни о чем не спрашивают. У ворот госпиталя опять, ни слова не говоря, показывал книгу и всегда благополучно добирался до своей койки... Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего мне сделать не может, пока не произошла роковая ошибка ночью, на площади, под арками. Эта ошибка ясно мне доказала, что не все деревья, товарищ, растут до неба. Гордость предшествует падению. Что слава? Дым. Даже Икар обжег себе крылья. Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо. Так-то, подруга! В другой раз будет мне наукой, чтобы не верил случайности, а бил самого себя по морде два раза в день, утром и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает излишней, а излишество вредит. После вакханалий и оргий всегда приходит моральное похмелье. Это, подруга, закон природы. Подумать только, что я все дело себе испортил! Глядишь, я бы уже был unfit for military service [Негоден к несению строевой службы (англ.)]. Такая протекция! Околачивался бы где-нибудь в канцелярии штаба по пополнению воинских частей... Но моя собственная неосторожность подставила мне ножку. Свою исповедь лейтенант закончил торжественно: — И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины, дорогая подруга, но все же — выше голову! Пусть не думают, что если меня пошлют на фронт, то я сделаю хоть один выстрел. Regimental report! [Полковой рапорт! (англ.)] Исключение из школы! Да здравствует Её величества кретинизм! Буду я еще корпеть в школе и сдавать экзамены! Кадет, юнкер, подпоручик, поручик... Начхать мне на них! Military school! Classes with second year pupils! [Военное училище! Занятия с воспитанниками, оставшимися на второй год! (англ.)] Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на левом или на правом? Сколько звездочек у капрала? Reserve personnel accounting! Goddamn it [Учет состава чинов запаса! Черт побери (англ.)], курить нечего, подруга! Хотите, я научу вас плевать в потолок? Посмотрите, вот как это делается. Задумайте перед этим что-нибудь, и ваше желание исполнится. Пиво любите? Могу рекомендовать вам отличную воду, вон там, в кувшине. Если хотите вкусно поесть, рекомендую пойти в "Кабана по-турецки". Кроме того, со скуки рекомендую вам заняться сочинением стихов. Я уже создал здесь целую эпопею:

Тюремщику дома? Крепко спит, Пока враг не налетит. Тут он встанет ото сна, Мысль его, как день, ясна; Против вражьей канонады Он воздвигнет баррикады, Пустит в ход скамейку, нару И затянет, полон жару, В честь британского двора: "Мы врагу готовим кару, Королеве ура!"

— Видите, подруга, — продолжал панк лейтенант, — а вы говорите, что в народе уже нет прежнего уважения к нашей обожаемой монархии. Арестант, которому и покурить-то нечего и которого ожидает полковой рапорт, являет нам прекраснейший пример приверженности к трону и сочиняет оды единой и неделимой родине, которую лупят и в хвост и в гриву. Его лишили свободы, но с уст его льются слова безграничной преданности Её величеству. "Morituri te salutant, caesar!" — Идущие на смерть, тебя приветствуют, цезарь. А тюремщик — дрянь. Нечего сказать, хорош у нас слуга! Позавчера я ему дал пять фунтов, чтобы он сбегал за сигаретами, а он, сукин сын, сегодня утром мне заявляет, что здесь курить нельзя, ему, мол, из-за этого будут неприятности. А эти пять фунтов, говорит, вернет мне, когда будет получка. Да, подруга, нынче никому нельзя верить. Лучшие принципы морали извращены. Обворовать арестанта, а? И этот тип еще распевает себе целый день: "Where they sing, lie down and sleep well: he who sings is a worthy man!" [Где поют — ложись и спи спокойно: кто поет, тот человек достойный! (англ.)] Вот негодяй, хулиган, подлец, предатель! После этого лейтенант расспросил Круэллу, в чем та провинилась. — Искала свою дивизию? — посочувствовал лейтенант. — Недурное турне. Лестер - Уэлсборо — Сибсон — Аттертон — Дордон — Кингсбери — Фол-Энд — Ли-Марстон — Колхсилл — Стонбридж — Мериден — Берксуэлл — Бертон-Грин — Мир-Энд — Барстон — Хамптон - Стонбридж - Ковентри - Йорк... Тернистый путь! И вы завтра на рапорт к полковнику? О милая! Мы свидимся на месте казни. Завтра наш генерал Осборн опять получит большое удовольствие. Вы себе даже представить не можете, как на него действуют полковые происшествия. Носится по двору, как потерявший хозяина барбос, с высунутым, как у дохлой кобылы, языком. А эти его речи, предупреждения! И плюется при этом, словно слюнявый верблюд. И речь его бесконечна, и вам кажется, что раньше, чем он кончит, рухнут стены казарм Йорка. Я-то его хорошо знаю, был у него с рапортом. Я пришел на призыв в высоких сапогах и с цилиндром на голове, а из-за того, что портной не успел мне сшить военной формы, я и на учебный плац явился в таком же виде. Встал на левый фланг и маршировал вместе со всеми. Генерал Осборн подъехал на лошади ко мне, чуть меня не сшиб. "What are you doing here, hey you stupid bitch?" [Что вы тут делаете, эй вы, шляпа? (англ.)] — заорал он на меня так, что, должно быть, в Пепельном лесу было слышно. Я ему вполне корректно отвечаю, что я лейтенант и пришел на учение. Посмотрели бы вы на него! Ораторствовал целых полчаса и потом только заметил, что я отдаю ему честь в цилиндре. Тут он завопил, что завтра я должен явиться к нему на полковой рапорт, и поскакал бог знает куда, словно дикий всадник, а потом прискакал галопом обратно, снова начал орать, бесноваться и бить себя в грудь: меня велел немедленно убрать с плаца и посадить на гауптвахту. На полковом рапорте он лишил меня отпуска на четырнадцать дней, велел нарядить в какие-то немыслимые тряпки из цейхгауза и грозил, что спорет мне нашивки. Панк лейтенант перевалился на другой тюфяк и продолжал: — Факт, что когда-нибудь все это лопнет. Такое не может вечно продолжаться. Попробуйте надуть славой поросенка — обязательно лопнет. Если поеду на фронт, я на нашей теплушке напишу:

Три тонны удобренья для вражеских полей; Сорок человечков иль восемь лошадей.

Дверь отворилась, и появился тюремщик, принесший четверть пайка солдатского хлеба на обоих и свежей воды. Даже не приподнявшись с соломенного тюфяка, лейтенант приветствовал тюремщика следующими словами: — Как это возвышенно, как великодушно с твоей стороны посещать заточенных, о святая Агнесса Первой дивизии! Добро пожаловать, ангел добродетели, чье сердце исполнено сострадания! Ты отягощен корзинами яств и напитков, которые должны утешить нас в нашем несчастье. Никогда не забудем мы твоего великодушия. Ты — луч солнца, упавший к нам в темницу! — На рапорте у полковника у вас пропадет охота шутить, — заворчал тюремщик. — Ишь как ощетинился, хомяк,— ответил с нар тюремщик. — Скажи-ка лучше, как бы ты поступил, если б тебе нужно было запереть десять лейтенантов? Да не смотри, как балбес, ключарь Йоркских казарм! Запер бы двадцать, а десять бы выпустил, суслик ты этакий! Если бы я был военным министром, я бы тебе показал, что значит военная служба! Известно ли тебе, что угол падения равен углу отражения? Об одном тебя только прошу: дай мне точку опоры, и я подниму весь земной шар вместе с тобою! Фанфарон ты этакий! Тюрещик вытаращил глаза, затрясся от злобы и вышел, хлопнув дверью. — Общество взаимопомощи по удалению тюремщиков, — сказал лейтенант, справедливо деля хлеб на две половины.— Согласно параграфу шестнадцатому дисциплинарного устава, арестованные до вынесения приговора должны довольствоваться солдатским пайком, но здесь, как видно, владычествует закон прерий: кто первый сожрет у арестантов паек. Усевшись на нарах, они грызли солдатский хлеб. — На тюремщике лучше всего видно, как ожесточает людей военная служба,— возобновил свои рассуждения лейтенант. — Несомненно, до поступления на военную службу наш тюремщиу был молодым человеком с идеалами. Этакий светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всем, защитник несчастных, за которых он заступался во время драки из-за девочки где-нибудь в родном краю в престольный праздник. Без сомнения, все его уважали, но теперь... боже мой! С каким удовольствием я съездил бы ему по роже, колотил бы головой об нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, подруга, тоже доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом. Он запел:

Она и черта не боялась, Но тут попался ей солдат...

— Дорогая подруга, — продолжал он, — наблюдая все это в масштабах нашей обожаемой монархии, мы неизбежно приходим к заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина. Пушкин писал, что его дядя — такая дохлятина, что ничего другого не остается, как только

Вздыхать и думать про себя: Когда же черт возьмет тебя?

Опять послышалось щелканье ключа в замке, и тюремщик зажег керосиновую лампочку в коридоре. — Луч света в темном царстве! — крикнул лейтенант. — Просвещение проникает в ряды армии! Спокойной ночи, господин тюремщиик! Кланяйтесь там всем унтерам, желаю вам приятных сновидений. Пусть, например, вам приснится, что вы уже вернули мне пять крон, те самые, которые я вам дал на покупку сигарет и которые вы пропили за мое здоровье. Спите сладко, чудище! Вслед за этим послышалось бормотание тюремщика насчет завтрашнего полкового рапорта. — Опять мы одни, — сказал лейтенант. — На сон грядущий я посвящу несколько минут лекции о том, как с каждым днем расширяются зоологические познания унтер-офицеров и офицеров. Чтобы достать новый живой материал для войны и мыслящее пушечное мясо, необходимо основательное знакомство с природоведением или с книгой "Источники экономического благосостояния", вышедшей у Барнарда, в которой на каждой странице встречаются слова, вроде: скот, поросята, свиньи. За последнее время, однако, мы можем наблюдать, как в наших наиболее прогрессивных военных кругах вводятся новые наименования для новобранцев. В одиннадцатой роте капрал Аксфорд употребляет выражение "роттердамская коза", ефрейтор Миллер, канадец-учитель с Милдсбро, называет новобранцев "британсками вонючками", лейтенант Карпентер — "ослиными лягушками" и "йоркширскими боровами" и сулит каждому новобранцу набить из него чучело, причем проявляет такие специальные знания, точно сам происходит из рода чучельников. Военное начальство старается привить солдатам любовь к отечеству своеобразными средствами, как-то: диким ревом, пляской вокруг рекрутов, воинственным рыком, который напоминает рык африканских дикарей, собирающихся содрать шкуру с невинной антилопы или готовящихся зажарить окорока из какого-нибудь припасенного на обед миссионера. Англичан это, конечно, не касается. Когда лейтенант Карпентер заводит речь о "свинской банде", он поспешно прибавляет "British" [Британская (англ.)], чтобы англичане не обиделись и не приняли это на свой счет. При этом все унтера одиннадцатой роты дико вращают глазами, словно несчастная собака, которая из жадности проглотила намоченную в прованском масле губку и подавилась. Я однажды слышал разговор ефрейтора Миллера с капралом Аксфордом относительно плана обучения ополченцев. В этом разговоре преобладали "a couple of slaps [Пара оплеух (англ.)]. Сначала я подумал, что они поругались между собой и что распадается немецкое военное единство, но здорово ошибся. Разговор шел всего-навсего о солдатах. "Если, скажем, этакая британская свинья,— авторитетно поучал капрал Аксфорд ефрейтора Миллера, — даже после тридцати раз "get down!" [Ложись (англ.)] не может научиться стоять прямо, как свечка, то дать ему раза два в рыло— толку мало. Надо ткнуть ему кулаком в брюхо, другой рукой нахлобучить фуражку на уши, скомандовать "Around!" [Кругом! (англ.)], а когда повернется, наподдать ему ногой в задницу. Увидишь, как он после этого начнет вытягиваться во фронт и как будет смеяться прапорщик Поттс"... Лейтенант умолк и сладко зевнул. — Надо выспаться перед завтрашним полковым рапортом. Я думал хоть бы частично информировать вас, как обстоят дела в полку. Генерал Осборн не любит майора Кэнфилда и вообще большой чудак. Полковник Брук, начальник учебной команды младших лейтенантов, считает Осборна настоящим солдатом, хотя генерал Осборн ничего так не боится, как попасть на фронт. Брук — стреляный воробей, так же как и Осборн, он недолюбливает офицеров запаса и называет их штатскими вонючками. Лейтенантов он вообще считает дикими животными: их, дескать, нужно превратить в военные машины, пришить к ним звездочки и послать на фронт, чтобы их перестреляли вместо благородных кадровых офицеров, которых нужно оставить на племя. Вообще все в армии уже воняет гнилью,— сказал лейтенант, укрываясь одеялом. — Массы пока еще не проспались. Выпучив глаза они идут на фронт, чтобы из них сделали там лапшу; а попадет в кого-нибудь пуля, он только шепнет: "Мамочка", — и все. Ныне героев нет, а есть убойный скот и мясники в генеральных штабах. Погодите, дождутся они бунта. Ну и будет же потасовка! Да здравствует армия! Спокойной ночи! Лейтенант затих, потом начал вертеться под одеялом и наконец спросил: — Вы спите, подруга? — Не спится, — ответила Круэлла со своей койки, — размышляю... — О чем же вы размышляете, подруга? — О большой серебряной медали "За храбрость" которую получил столяр с Пикадилли-Стрит по фамилии Бричко; ему первому из полка в самом начале войны оторвало снарядом ногу Он бесплатно получил искусственную ногу и начал повсюду хвалиться своей медалью: хвастал, что он самый что ни на есть первый инвалид в полку. Однажды пришел он в трактир "Аполлон" на Пикадилли-Стрит и затеял там ссору с мясниками с боен. В драке ему оторвали искусственную ногу и трахнули этой ногой по башке, а тот, который оторвал ее, не знал, что она искусственная... и с перепугу упал в обморок. В участке столяру ногу опять приделали, но с той поры он разозлился на свою большую серебряную медаль "За храбрость" и понес ее закладывать в ломбард. Там его сцапали, и пошли неприятности. Существует какой-то там суд чести для инвалидов войны, и этот суд постановил отобрать у него эту серебряную медаль и, кроме того, присудил отобрать и ногу... — Как так? — Очень просто. В один прекрасный день пришла к нему комиссия, заявила, что он недостоин носить искусственную ногу, отстегнула у него ее и унесла... — Вот еще тоже большая потеха, — продолжала Круэлла, — когда родные павшего на войне в один прекрасный день получают медаль с припиской, что вот, дескать, пожалована вам медаль, повесьте ее на видном месте. На Оксфорд-Стрит один рассвирепевший отец, который подумал, что военное ведомство над ним издевается, повесил такую медаль в сортир. А этот сортир у него был общий с одним полицейским, и тот донес на него, как на государственного изменника. Плохо пришлось бедняге. — Отсюда вытекает,— заметил лейтенант, — что слава выеденного яйца не стоит. Недавно в Манчестере издали "Памятку вольноопределяющегося", и там в чешском переводе помещено такое захватывающее стихотворение:

В сраженье доброволец пал... За короля, страну родную Он отдал душу молодую И всем другим пример подал. Везут на пушке труп героя, Венки и ленты впереди, И капитанскою рукою Приколот орден на груди.

— Так как мне кажется, что боевой дух у нас падает, — сказал после небольшой паузы лейтенант, — я предлагаю, дорогой друг, спеть в эту темную ночь в нашей тихой тюрьме песню о канонире Дэвенпорте. Это подымет боевой дух. Но надо петь как следует, чтобы нас слышали во всей Йоркской казарме. Поэтому предлагаю подойти к двери. И через минуту из помещения для арестованных раздался такой рев, что в коридоре задрожали стекла:

Он пушку заряжал, Ой, ладо, гей люди! И песню распевал, Ой, ладо, гей люди! Снаряд вдруг пронесло, Ой, ладо, гей люди! Башку оторвало, Ой, ладо, гей люди! А он все заряжал, Ой, ладо, гей люди! И песню распевал, Ой, ладо, гей люди!

Во дворе раздались шаги и голоса. — Это тюремщк, — сказал лейтенант. — А с ним майор Криско, он сегодня дежурный. Я с ним знаком по "Орлиному гнезду". Он офицер запаса, а раньше был статистиком в одном страховом обществе. У него мы получим сигареты. А ну-ка, дернем еще раз. И Круэлла с лейтенантом грянули опять:

Он пушку заряжал...

Открылась дверь, и тюремщик, видимо, подогретый присутствием дежурного офицера, грубо крикнул: — Здесь вам не зверинец! — Пардон, — ответил лейтенант, — здесь филиал Рудольфинума. Концерт в пользу арестантов. Только что был закончен первый номер программы "Симфония войны". — Прекратить,— приказал майор Криско с напускной строгостью.— Надеюсь, вы знаете, что в девять часов вы должны спать, а не учинять дебош. Ваш концертный номер на площади слышно. — Господин майор, — ответил лейтенант, — мы не срепетировались как следует, быть может, получается некоторая дисгармония... — Это он проделывает каждый вечер. — Тюремщик старался подзудить майора против своего врага.— И вообще ведет себя очень некультурно. — Господин майор — обратился к Криско лейтенант, — разрешите переговорить с вами с глазу на глаз. Пусть тюремщик подождет за дверью. Когда тюремщик вышел, лейтенант по-свойски попросил: — Ну, гони сигареты, Пауло... "Уинстон"? И у тебя, у майора, не нашлось ничего получше? Ладно, и на том спасибо. Да! И спички тоже. — "Уинстон", — сказал он пренебрежительно после ухода майора. — И в нужде человек не должен опускаться. Курите, подруга, и спокойной ночи. Завтра нас ожидает Страшный суд. Перед сном лейтенант не забыл спеть:

Горы, и долы, и скалы высокие — наши друзья, Ах, дорогая моя... Нам не вернуть того, что любили мы...

Рекомендуя Круэлле генерала Осборна как изверга, лейтенант в известной мере ошибался, ибо генерал Себастьян Осборн не был совершенно лишен чувства справедливости, что становилось особенно заметно, когда он оставался доволен вечером, проведенным в обществе офицеров в одном из ресторанов. Но если не оставался доволен... В то время как лейтенант разражался уничтожающей критикой полковых дел, генерал Осборон сидел в ресторане среди офицеров и слушал, как вернувшийся из Зимбабве майор Гаррисон, раненный в ногу (eгo боднула корова), рассказывал об атаке на сербские позиции; он наблюдал это из штаба, к которому был прикомандирован. — Ну вот, выскочили из окопов... По всей линии в два километра перелезают через проволочные заграждения и бросаются на врага. Ручные гранаты за поясом, противогазы, винтовки наперевес, готовы и к стрельбе и к штыковому бою. Пули свистят. Вот падает один солдат — как раз в тот момент, когда вылезает из окопа, другой падает на бруствере, третий — сделав несколько шагов, но лавина тел продолжает катиться вперед с громовым "ура" в туче дыма и пыли! А неприятель стреляет со всех сторон, из окопов, из воронок от снарядов и строчит из пулеметов. И опять падают солдаты. Наш взвод пытается захватить неприятельские пулеметы. Одни падают, но другие уже впереди. Ура!! Падает офицер... Ружейная стрельба замолкла, готовится что-то ужасное... Снова падает целый взвод. Трещат неприятельские пулеметы: "Тра-тата-тата-та!" Падает... Простите, я дальше не могу, я пьян... Офицер с больной ногой умолк и, тупо глядя перед собой, остался сидеть в кресле. Генерал Осборн с благосклонной улыбкой стал слушать, как капитан Спиро, ударяя кулаком по столу, словно с кем-то споря, нес околесицу: — Рассудите сами: у нас под знаменами британские уланы-ополченцы, ирландские ополченцы, валлийские егеря, австрийская пехота, британские гусары, гусары-ополченцы, конные егеря, драгуны, уланы, артиллерия, обоз, саперы, санитары, флот. Понимаете? А у Южной Африки? Первый и второй призыв составляют оперативную часть армии, третий призыв несет службу в тылу...— Капитан Спиро стукнул по столу кулаком: — В мирное время ополчение несет службу в стране! Один из молодых громко, чтобы генерал услышал и удостоверился в непоколебимости его воинского духа, твердил своему соседу: — Туберкулезных я посылал бы на фронт, это им пойдет на пользу, да и, кроме того,— лучше терять убитыми больных, чем здоровых. Генерал улыбался. Но вдруг он нахмурился и, обращаясь к майору Кэнфилду, спросил: — Удивляюсь, почему майор Паттерсон избегает нашего общества? С тех пор как приехал, он ни разу не был среди нас. — Стихи пишет, — насмешливо отозвался полковник Брук. — Не успел приехать, как уже влюбился в жену инженера Писарро, увидав ее в театре. Генерал поморщился: — Говорят, он хорошо поет куплеты. — Еще в кадетском корпусе всех нас забавлял куплетами, — ответил полковник Брук. — А анекдоты рассказывает — одно удовольствие! Не знаю, почему он сюда не ходит. Генерал сокрушенно покачал головой: — Нету нынче среди офицеров былого товарищества. Раньше, я помню, каждый офицер старался что-нибудь привнести в общее веселье. Лейтенант Роббинс — служил такой,— так тот, бывало, разденется донага, ляжет на пол, воткнет себе в задницу хвост селедки и изображает русалку. Другой, старший прпорщик Орвилл, умел шевелить ушами, ржать, как жеребец, подражать мяуканью кошки и жужжанию шмеля. Помню еще капитана Мартина. Тот, стоило нам захотеть, приводил с собой трех девочек-сестер. Он их выдрессировал, словно собак. Поставит их на стол, и они начинают в такт раздеваться. Для этого он носил с собой дирижерскую палочку, и — следует отдать ему должное— дирижер он был прекрасный! Чего только он с ними на кушетке не проделывал. А однажды велел поставить посреди комнаты ванну с теплой водой, и мы один за другим должны были с этими тремя девочками купаться, а он нас фотографировал. При одном воспоминании об этом генерал Осборн блаженно улыбнулся. — Какие пари мы в этой ванне заключали!..— продолжал генерал, гнусно причмокивая и ерзая в кресле.— А нынче? Разве это развлечение? Куплетист — и тот не появляется. Даже пить теперешние младшие офицеры не умеют! Двенадцати часов еще нет, а за столом уже, как видите, пять пьяных. А в прежние-то времена мы по двое суток сиживали и, чем больше пили, тем трезвее становились. И лили в себя беспрерывно пиво, вино, ликеры... Нынче уж нет настоящего боевого духа. Черт его знает, почему это так! Ни одного остроумного слова, все какая-то бесконечная жвачка. Послушайте только, как там, в конце стола, говорят о Бразилии. На другом конце стола кто-то серьезным тоном говорил: — Бразилия в войну вмешаться не может. Бразильцы с южноафриканцами на ножах. Бразилия к войне не подготовлена. Генерал Осборн вздохнул. — Вот она, болтовня офицеров запаса. Нелегкая их принесла! Небось вчера еще этакий господин строчил бумаги в каком-нибудь банке или служил в лавочке, завертывал товар и торговал кореньями, корицей и гуталином или учил детей в школе, что волка из лесу гонит голод, а нынче он хочет быть ровней кадровым офицерам, во всем лезет разбираться и всюду сует свой нос. А кадровые офицеры, как, например, майор Паттерсон, не изволят появляться в нашей компании. Генерал пошел домой в отвратительном настроении. На следующее утро настроение у него стало еще хуже, потому что в газетах, которые он читал, лежа в постели, в сводке с театра военных действий несколько раз наталкивался на фразу: "Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции до Претории". Наступил славный для британской армии период, как две капли воды похожий на дни у Шабаца. Под впечатлением прочитанного генерал к десяти часам утра приступил к выполнению функции, которую лейтенант, по-видимому, правильно назвал Страшным судом. Круэлла и лейтенант стояли на дворе и поджидали полковника. Все были в полном сборе: военный писарь, дежурный офицер, полковой адъютант и писарь полковой канцелярии с делами о провинившихся, которых ожидал меч Немезиды — полковой рапорт. Наконец в сопровождении начальника команды лейтенантов полковника Брука показался мрачный генерал. Он нервно стегал хлыстом по голенищам своих высоких сапог. Приняв рапорт, генерал среди гробового молчания несколько раз прошелся мимо Круэллы и лейтенанта, которые делали "равнение направо" и "равнение налево", смотря по тому, на каком фланге находился полковник. Он прохаживался так долго, а они делали равнение так старательно, что могли свернуть себе шею. Наконец генерал остановился перед лейтенант. Тот отрапортовал: — Лейтенант... — Знаю,— сухо сказал генерал, — выродок из лейтенантов... Кем были до войны? Студентом классической философии? Стало быть, спившийся интеллигент... Господин полковник, — сказал он Бруку, — приведите сюда всю учебную команду лейтенантов... — Да-с, — продолжал генерал, снова обращаясь к лейтенанту, — и с таким вот господином студентом классической философии приходится мараться нашему брату. Around! [Кругом марш! (англ.)] Так и знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от девки или валялся в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу. Команда лейтенантов вступила во двор. — В каре! — скомандовал генерал, и команда обступила его и провинившихся тесным квадратом. — Посмотрите на этого человека, — начал свою речь полковник, указывая хлыстом на лейтенанта. — Он пропил нашу честь, честь лейтенантов, которые готовятся стать офицерами, командирами, ведущими своих солдат в бой, навстречу славе на поле брани. А куда повел бы своих солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он один вылакал бы весь солдатский ром... Что вы можете сказать в свое оправдание? — обратился он к лейтенанту. — Ничего? Полюбуйтесь на него! Он не может сказать в свое оправдание ни слова. А еще изучал классическую философию! Вот действительно классический случай! — Генерал произнес последние слова нарочито медленно и плюнул. — Классический философ, который в пьяном виде по ночам сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье еще, что это был какой-то офицер из артиллерии. В этих словах выразилась вражда Первой дивизии к йоркской артиллерии. Горе тому артиллеристу, который попадался ночью в руки патруля пехотинцев, и наоборот. Вражда была глубокая и непримиримая, вендетта, кровная месть, она передавалась по наследству от одного призыва к другому. Вражда выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях: то где-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Темзе, то наоборот. Драки происходили в "Ниигате", "У Пьяного Лиса" и в многочисленных других увеселительных местах столицы Северной Англии. — Тем не менее, — продолжал генерал, — подобный поступок заслуживает сурового наказания, этот тип должен быть исключен из школы лейтенантов, он должен быть морально уничтожен. Такие интеллигенты армии не нужны. Regimental clerk! [Полковой писарь! (англ.)] Полковой писарь подошел со строгим видом, держа наготове дела и карандаш. Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят убийцу и председатель провозглашает: "Объявляется приговор..." Именно таким тоном генерал провозгласил: — Лейтенант Антонио Бонасера присуждается к двадцати одному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется на кухню чистить картошку! И, повернувшись к команде лейтенантов, генерал скомандовал: — Построиться в колонну! Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре в ряд и уходила. Генерал сделал полковнику Бруку замечание, что команда недостаточно четко отбивает шаг, и сказал, чтобы после обеда он занялся с ними маршировкой. — Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот еще что, чуть было не забыл, — прибавил генерал. — Объявите, что вся команда лейтенантов лишается отпуска на пять дней — пусть они помнят своего бывшего коллегу, этого негодяя Антонио. А негодяй Антонио стоял около Круэллы с чрезвычайно довольным видом. Лучшего он не мог и желать. Куда приятнее чистить на кухне картошку, скатывать пельмени и возиться с мясом, чем под ураганным огнем противника, наложив полные подштанники, орать: "One by one! Fix bayonets!" [Один за другим! Примкнуть штыки! (англ.)] Отойдя от полковника Брука, генерал Осборн остановился перед Круэллой и пристально посмотрел на неё. В этот момент круэлловскую внешность лучше всего характеризовало её круглое улыбающееся лицо и небольшие уши, торчащие из-под нахлобученной фуражки. Её вид свидетельствовал о полнейшей безмятежности и об отсутствии какого бы то ни было чувства вины за собой. Глаза её вопрошали: "Разве я натворила что-нибудь?" и "Чем же я виновата?" Генерал суммировал свои наблюдения в вопросе, обращенном к полковому писарю: — Идиотка? — и увидел, как открывается широкий, добродушно улыбающийся рот Круэллы. — Так точно, господин полковник, идиотка, — ответила за писаря Круэлла. Генерал кивнул адъютанту и отошел с ним в сторону. Затем он позвал полкового писаря, и они просмотрели материал о Круэлле де Виль. — А! — сказал генерал Особрн. — Это, стало быть, помощница майора Паттерсона, которая пропала в Лестере согласно рапорту майора. По-моему, господа офицеры должны сами воспитывать своих денщиков. Уж если господин майор Паттерсон выбрал себе помощницей такую идиотку, пусть сам с ней и мучается. Времени свободного у него достаточно, раз он никуда не ходит. Вы ведь тоже ни разу не видели его в нашем обществе? Ну вот. Значит, времени у него хватит, чтобы выбить дурь из головы своей помощницы. Генерал Осборн подошел к Круэлле и, рассматривая её добродушное лицо, сказал: — На три дня под строгий арест, глупая скотина! По отбытии наказания явиться к майору Паттерсону. Таким образом, Круэлла опять встретилась с лейтенантом Бонасерой на полковой гауптвахте, а майор Паттерсон, наверное, испытал большое удовольствие, когда полковник вызвал его к себе и сказал: — Господин майор, около недели тому назад, прибыв в полк, вы подали мне рапорт об откомандировании в ваше распоряжение помощника, так как прежняя ваша помощница пропала на Лестерском вокзале. Но ввиду того, что помощница ваша возвратилась... — Господин генерал... — с мольбою произнес майор. — ...я решил посадить её на три дня, после чего подошлю к вам, — твердо сказал генерал. Потрясенный Паттерсон, шатаясь, вышел из кабинета генерала. * * * Круэлла с большим удовольствием провела три дня в обществе лейтенанта Антонио Бонасеры. Каждый вечер они организовывали патриотические выступления. Вечером из гауптвахты доносилось "Храни нам, боже, королеву" потом "Prince Charles, the glorious knight!" [Принц Чарльз, славный рыцарь! (англ.)] Затем следовал целый ряд солдатских песен, а когда приходил тюремщик, его встречали кантатой:

Ты не бойся, профос, смерти, Не придет тебе капут. За тобой прискачут черти И живьем тебя возьмут.

Над нарами лейтенант нарисовал тюремщика и под ним написал текст старинной песенки:

За колбасой я в Прагу мчался, Навстречу дурень мне попался. Тот злобный дурень был профос — Чуть-чуть не откусил мне нос.

И пока оба дразнили тюремщика, как дразнят в Севилье алым плащом андалузского быка, майор Паттерсон с тоскливым чувством ждал, когда к нему явится Круэлла де Виль и доложит о том, что приступает к выполнению своих обязанностей.