Suddenly this summer, it’s clear

      Джерард никогда бы не подумал, что возвращение в безопасность дома будет таким сложным.       Всё, чего он хотел, пока они все молились на фронте о том, чтобы застать новый рассвет, чтобы продержаться ещё одну ночь, — быть там, где он находился сейчас, но все те мелочи, за которые Джерард цеплялся тогда, которые дарили ему надежду, теперь были совсем иными, не такими, какими он их запомнил до всего этого. Он устал чувствовать себя не в своей тарелке; как бы там Джамия ни старалась зажечь огонь в маяке надежды своими обещаниями, однажды Джерард обнаружил, что просто не в состоянии спать ни на их с Фрэнком кровати, ни даже на диване — они были слишком мягкими для него. Поэтому он соорудил себе гнездо из подушек и одеял на полу спальни, но даже оно не могло защитить его от кошмаров, повторявшихся из ночи в ночь. Он не мог принимать душ, потому что невозможность услышать что-либо, кроме грохота капель воды по плитке, поднимала в его душе жуткую тревогу. Он не мог нормально есть, потому что либо еды было слишком много, либо она была слишком сытной для его разбитого войной желудка. А когда Джамия однажды включила вентилятор, пока они слушали радио вместе, холодный воздух, коснувшийся кожи, вызвал новый приступ паники, потому что напомнил ему о зимах в лесу и том, как Рэй почти что потерял палец на ноге из-за обморожения. Он был не в состоянии даже помочь Джамии с покупками, потому что в супермаркетах было гораздо более шумно, чем в душе, уже не говоря о количестве людей в них.       Он дома, но его не покидает ощущение, будто всё это происходит не с ним, а в кино, и там, за пределами бобины, всё ещё идёт война. Он понимал, что вся его жизнь, всё, что когда-то было ему важно и дорого, безвозвратно утеряно, уничтожено, и осознать это было так же оглушительно больно, как и тогда, когда он увидел Майки падающим замертво на берег. Не будь этой игры в нормальную семью с Джамией… Кто знает, что бы с ним было.       Однажды вечером Джерард делится этими мыслями с Джамией. С того момента, как он сошёл с корабля на родной берег, прошло уже десять дней. Он привычно проснулся из-за кошмара, того, в котором он находится в квартире Рэя, пока Майки умирает у него на руках, того, что снился ему чаще прочих; он закурил последнюю сигарету из той пачки, что привёз с собой с фронта, и вдруг осознал, что больше не в силах держать всё это в себе. Глядя на свой пустой вещсундук под кроватью и играясь с крышкой потрёпанной Zippo, проводя большим пальцем по вмятинам и царапинам на её металлическом корпусе, он вдруг произносит вслух:       — Мне кажется, что я привёз войну с собой.       Его голос звучит непривычно громко в гнетущей темноте спальни, которая, кажется, всё больше поглощает его с каждой секундой, пока Джамия молчит. Наконец она свешивается с края кровати к нему, её бледное, как луна на небе, лицо небрежно обрамляют длинные тёмные волосы.       — Не хочу разочаровывать тебя, но война здесь была и до твоего возвращения. Знаешь, в тот день, когда я отработала свою последнюю смену на заводе, до того, как я стала жить на армейское жалованье Фрэнка, моя бригадирша назвала меня «солдатом тыла».       Джерард выпускает дым в потолок и закрывает глаза. Он чувствует, как подсыхающий на коже пот заставляет покрываться мурашками каждую часть его тела.       — Я не хотел показаться бесчувственным эгоистом, просто было бы здорово однажды вымыть руки и избавиться от всего этого, как от грязи. По крайней мере, от самых тяжёлых воспоминаний.       Он открывает и снова закрывает зажигалку, резкий, знакомый щелчок её крышки — одна из немногих хороших вещей, которые он привёз с собой.       — Я был там так долго, что теперь война — это всё, что я знаю о мире. Я просто забыл, что такое быть нормальным парнем.       Внезапно из его рук выхватывают зажигалку и сигарету, и когда он открывает глаза, то замечает, что Джамия исчезла из поля зрения. Но вскоре он снова видит её, сидящей на кровати; она протягивает ему уже подожжённую тонкую дамскую сигарету.       — Хорошая новость: ты никогда не был «нормальным парнем».       Он зажимает губами сигарету, которая оказывается намного крепче тех, что он курил прежде, или тех же самокруток, которые правительство вынуждало их делать за неимением лучшего, и улыбается ей:       — Откуда ты всегда знаешь, что сказать?       Она пожимает плечами, олицетворяя собой призрак счастливого будущего:       — Просто я болтушка, это и правда настоящий дар.       Джерард засыпает, держа её руку, свисающую с края кровати.

***

      Фрэнк был единственным, кто помог Джерарду пережить войну, и теперь, когда он вернулся домой, Джамия помогает ему пережить её последствия, чертовски хорошо справляясь с этим.       Первое, что она делает на следующее утро после лёгкого завтрака — складывает военную форму Джерарда, зажигалку и даже пустую пачку из-под сигарет в его вещсундук. Все вещи, все воспоминания, всё, что он привёз с собой в форме этих предметов, кроме армейских жетонов, которые он не снимает вовсе, отправляются на пустую полку в шкаф. Она поясняет, что в любое время, если ему это потребуется, он может достать их, посмотреть, пощупать — напомнить самому себе, что он не выдумал эту войну, и всё пережитое с ним происходило на самом деле, но с этого момента: вне поля зрения, значит и за пределами мыслей. По крайней мере, таков был изначальный план.       И после, после того, как он убеждается в серьёзности её намерений по борьбе с его тревожностью, Джамия берёт его в местный магазинчик всякой недорогой всячины, который на порядок меньше и тише того же A&P, там Джерард набирает нужных и парочку бесполезных безделушек с полок, чувствуя себя полноправным членом общества впервые с момента возвращения домой, он готов заплакать от того, как это оказывается просто.       Тем же вечером во время ужина за прослушиванием «Часа комедии» по радио швы начинают беспокоить Джерарда, и Джамия, заметив это, отправляет его в ванную, наполненную прохладной водой, тем временем отправляя тарелки в раковину. Радио замолкает, а дверь в ванную остаётся открытой настежь, чтобы Джерард мог слышать бурчание Фриджидера и приглушённое тявканье соседской собаки и быть уверенным, что всё хорошо.       Позже Джамия встаёт на колени прямо на кафельный пол в ванной и закатывает рукава на локтях. И снова Джерард испытывает чувство дежавю, прокручивая единственное воспоминание, что осталось в его сознании после тех выходных в Лондоне. Джамия опускает руки в воду и осторожно снимает швы пинцетом. Это скорее неприятно, чем больно, довольно странное чувство, когда тебя дергают за кожу, но зато после горькая радость облегчения от осознания, что больше ничего инородного в его теле нет.       — Последний сувенир, — с усмешкой произносит Джерард, пока Джамия приводит в порядок его кожу в месте ранения.       — Что ж, от этого я просто обязана была избавиться, уж прости. — Она слегка покачивается на краю ванной, а после поддевает пальцем цепочку с жетонами на его шее. — Возможно, останется шрам.       Как бы сильно он ни хотел оставить войну позади, это ранение было последним, что у него осталось от Майки, как бы глупо это ни звучало. И в то же время у него остались его жетоны, а ещё его воспоминания, но вот этим он не станет грузить Джамию.       Она проводит пальцами по его груди, а затем тычет в живот.       — Дай мне знать, когда я смогу начать кормить тебя больше. Мне нужно откормить тебя, чтобы мы были похожи. Я же говорила тебе, что не буду проходить всё это в одиночку, Джерард.       Он ловит её руку, прежде чем она успевает отнять её, и целует мокрые костяшки. Она выглядит так, будто растает прямо здесь и сейчас, растечётся лужицей по полу, и на миг Джерард даже испытывает мимолётное чувство ненависти к Фрэнку за то, что он оставил её здесь одну.       — Я первый, кому ты сказала?       — О чём? Что скоро буду мамой? — он кивает, а она вздыхает: — Да. Я уже начала переживать насчёт того, что же я буду делать, прежде чем получила письмо от Фрэнка о том, что ты возвращаешься.       — Почему ты не рассказала ему?       — А какой в этом смысл? Они же не разжалуют его сразу же только потому, что его «дорогая ждёт ребёнка». Большинство моих подруг прошли через всё самостоятельно, и их мужья и понятия не имели, что стали отцами, до тех пор, пока не встретили своих деток, которые уже к тому моменту умели ходить.       — Ты бы сказала своим родителям? Если бы я не… Если бы я вернулся позже?       Другой рукой она начинает убирать влажные волосы с его лба. Со своего места Джерард видит, как блестит пот на её ключицах.       — Возможно, но тогда мы с Фрэнком потеряли бы кучу денег. Семьи не любят поддерживать девушек, которые оказываются беременными до замужества, ты же слышал, что сказала подруга твоей матери на похоронах Майки.       — Слышал, — кивает он. — Похоже, единственным правильным решением армии было отправить меня домой именно тогда.       — Безусловно.       Он думает, что это, как минимум, ещё одна вещь, за которую он должен быть благодарным Майки, хотя ему вряд ли теперь нужны какие-то благодарности.       — Как я могу отблагодарить тебя? — спрашивает Джерард. — За всё, что ты сделала для меня, Джамия.       — Просто будь рядом. — И она нежно целует его губы, пока Джерард, всё ещё держа её за руку, не затаскивает её в ванную.       Вода переливается через бортик, и Джамия вымокла до нитки, одежда прилипает к её влажному телу, а они всё смеются, смеются и смеются…

***

      И вот так всё потихоньку встаёт на свои места.       Джамия моет Джерарду голову, гладит ему рубашки и переключает радиостанцию, когда новости становятся слишком тяжёлыми. Они гуляют по городу, берут книги в библиотеке и ходят в кино по два, а то и по три раза за день. Они пьют тёплое молоко посреди ночи, если он не может снова заснуть после кошмара, и вместе курят в тишине, когда Джерарду кажется, что он не может говорить без того, чтобы его не стошнило от одной мысли о продолжающейся войне. И это хорошо.       Джамия терпеливо ждёт, когда он встанет на ноги, но не как добрая покорная жёнушка (что, честно говоря, является её самым большим кошмаром), а как человек, который скучал по возможности заботиться о ком-то другом, как женщина, которая боится снова потерять своих мальчиков… Она терпелива, но и строга с ним, как мать, и обращается с ним не как с человеком, сломленным войной, в которой он никогда не хотел участвовать, а как с мужчиной, с которым она выросла вместе. Он чувствует себя женатым на ней.       Медленно, но верно он осваивается, привыкает. Медленно, но верно он влюбляется в Джамию всё сильнее, так же, как когда-то влюбился во Фрэнка.       — Как ты считаешь, возможно ли полюбить двоих людей? — спрашивает Джерард её однажды утром. Сегодня они решили понежиться в постели подольше. Сегодня четвёртое июля, почти месяц со дня смерти Майки, и в честь праздника было решено никуда не спешить. Кровать, в которой они лежат не кровать вовсе, а «гнездо» Джерарда из одеял на полу, они лежат бок о бок на спинах между комодом и настоящей кроватью. Джамия решила, что будет спать с ним рядом на полу около недели назад, несмотря на аргументы Джерарда, что это будет адская пытка для её спины. Мягко говоря, иногда она упряма, как мул.       Джамия закидывает свою ногу на него, её кожа уже стала слегка липкой от пота и просыпающейся за окном жары, хоть ещё и очень раннее утро для такой температуры, и говорит:       — Меня бы больше беспокоило, если бы ты не любил больше одного человека.       Джерард в ответ игриво сбрасывает её ногу с себя. Он, по правде говоря, не в восторге от сегодняшнего дня и не ждёт с нетерпением все традиционные парады, хлопушки и фейерверки, которые наверняка ещё больше расшатают его и так больные нервы, но прямо здесь, прямо сейчас, всё, на чём он сосредоточен, — это жужжание холодильника и пение птиц за окном.       — Я имею в виду, любить одновременно двоих.       Джамии требуется мгновение, чтобы ответить, её звучат предельно нежно и мягко:       — Конечно. Я думаю, что на это способны все, достаточно немного больше открывать своё сердце и свой разум. — Она поворачивает голову на подушке, чтобы посмотреть на него. Её губы всё ещё опухшие от сна, под уставшими глазами размазан макияж, а Джерард понимает, что безвозвратно влюблён в неё. — В мире чертовски много людей, достойных того, чтобы их любили.       Джерард приподнимается на локте и проводит рукой по пижамной кофте Джамии, заботливо очерчивая небольшую выпуклость её живота. Он нежно обхватывает её обнажённую грудь и наклоняется, чтобы поцеловать её в губы, опьянеть от её утреннего дыхания и насладиться каждой секундой этого, затем он просовывает руку через ворот её кофты, оглаживая линию её челюсти.       — Вы с Фрэнком занимались любовью? — внезапно выдыхает она.       Небрежность вопроса, тот факт, что она задала его без стеснения, прямо, вызывает у него трепет, и в итоге он снова целует её, прежде чем ответить:       — Нет. Мы достаточно рисковали даже просто обнимаясь.       Джамия трётся щекой о неровную двухдневную щетину, покрывающую его челюсть.       — Что ж, когда представится возможность, знай, что ему нравится, когда к нему прикасаются вот так.       А потом своими прикосновениями она заставляет его увидеть перед собой фейерверк, который однозначно лучше любого из тех, что осветят небо сегодня вечером.