Suddenly this summer, it’s clear

             Похороны были назначены на раннее утро следующего дня. После беспокойного сна в (о боже, как же не по себе) супружеской постели Фрэнка и Джамии, постоянно прерываемого уже привычными кошмарами, новый день начался с завтрака, который Джерард еле заставил себя съесть. Затем они с Джамией надевают свои лучшие воскресные наряды и отправляются в церковь, где сегодня проходит прощание с Майки.              Первой их встречает Криста, жена Рэя, и целует обоих в щёку, едва они покидают машину.              — Выглядите невероятно, — комментирует она своим высоким, приятным голосом. — Здесь уже достаточно людей в военной форме, это приводит меня в уныние.              Джерард сегодня надел костюм, от которого, как он думал, уже давным-давно избавился, и который, к его удивлению, будто специально ждал его в шкафу Фрэнка и Джамии; ему, на самом деле, было неловко оттого, что он не решился надеть свою военную форму. Однако и от одной мысли о потенциальной необходимости этого ему становилось дурно — он просто не мог заставить себя сделать это, поэтому сейчас осознание того, что кто-то понимает его чувства, немного успокаивало.              — Я рад тебя видеть, Криста, — произносит Джерард. Она в ответ цокает языком и снова оставляет поцелуй на его щеке.              — Я тоже. Мне бы только хотелось, чтобы эта встреча происходила не при таких обстоятельствах, знаешь?              Конечно же Джерард знал.              Он пожал достаточно рук и принял множество сочувствующих похлопываний по плечу, а также горьких поцелуев в щёку, чтобы этого хватило на всю оставшуюся жизнь. Он увидел в церкви родственников, которых не видел уже очень давно, с тех пор как был маленьким, друзей Майки, о существовании которых и понятия не имел, и когда все направились за его отцом к месту на кладбище, которое было приобретено для одного из них, как только обоих призвали на фронт, Джерард оказывается уже эмоционально истощён до предела.              Его родители стоят перед большим чёрным гробом так, будто они выставляют своего лучшего поросёнка на местной ярмарке. Пока его мать принимает соболезнования от всех присутствующих, с которыми Джерард уже успел столкнуться за этот день, она совершенно не выглядит как та женщина, что написала сожжённое Джамией письмо. На ней сегодня её лучшее выходное платье и любимые жемчужные украшения; отец стоит рядом с ней, опираясь на трость с таким видом, будто он борется с приступом запора, и Джерард вдруг осознаёт, что впервые испытывает к ним такое сильное отвращение. Он почти спрашивает Джамию, могут ли они уйти, ведь уверен, что Майки не был бы против.              — Тебе нужно побыть одному?              — Нет, — тут же уверяет Джерард, сжимая челюсть до боли, пока Джамия прижимается к нему.              — Я имела в виду, с Майки.              Сердце в его груди болезненно сжимается, он шумно выдыхает и кивает. Она отходит, чтобы поздороваться с его родителями, отвлечь их внимание на себя, тем самым дать ему возможность подойти ближе к гробу и положить руку на его крышку.              Несмотря на тяжёлую ночь, он был уверен, что сможет выдержать этот день, уверен, что оплакал своё горе достаточно в последние несколько недель, но осознание того, что безжизненное, изуродованное тело его брата находится прямо здесь, под его рукой, ломает его, он понимает, что больше не в силах сдерживаться. Он падает на гроб так же, как он упал на почтовый ящик, когда отправлял то письмо матери, его жетоны, все три, выскальзывают из-за воротника сорочки, с глухим стуком ударяясь о покрытую лаком поверхность.              — Тупой ты ублюдок, — в слезах стонет он. — Мне так жаль, что я подвёл тебя, мне так чертовски сильно жаль, Майкс, господи-боже.              Внезапно чьи-то руки обхватывают его поперёк туловища и оттаскивают от гроба, он поддаётся, не в силах сопротивляться больше, но поднявшаяся в нём буря эмоций и слишком сильно впившиеся во всё ещё чувствительное место ранения пальцы Джамии в итоге заканчиваются тем, что его тошнит на траву в футе от могильной ямы его брата, которая вскоре должна стать ему новым домом.       Он замечает то, как смотрят на него теперь родители — с отчуждённым пренебрежением, когда вытирает рот тыльной стороной руки; Джамия уводит его в сторону последних рядов из складных стульев, мягко оберегая от взволнованной и недоумевающей толпы. Они садятся рядом с Кристой, которая с грустной понимающей улыбкой передаёт ему платок, с вручную вышитым на нём именем Рэя, и баночку Алтоидс — всё это Джерард принимает с благодарностью.              Джерард чувствует, что впадает в своего рода коматозное состояние, когда священник приходит, чтобы провести короткую церемонию, но когда он восхваляет деяния Майки, о которых, якобы все здесь присутствующие не понаслышке знают, приправляя эту пафосную речь неприглядными подробностяии его благородной жертвы во имя освобождения Франции, где-то вдалеке слышится гудок клаксона чьей-то машины, и Джерарда подбрасывает на стуле, как будто в него снова выстрелили. На секунду костюмы и платья вокруг него вспыхивают зеленью и хаки, сливаясь в огромное пятно.              Он внезапно осознаёт, что схватился за живот в месте выстрела одной рукой, в другой сжав руку Джамии, и пока Джерард пытается восстановить дыхание, его мать вдруг разворачивается и окидывает его внимательным взглядом поверх солнцезащитных очков.       Джерард так и не отпускает руку Джамии, а когда его мать, которой наскучило смотреть на сына, поворачивается обратно, Джамия переплетает свои пальцы с его и мягко сжимает руку в ответ. Её руки совсем не похожи на руки Фрэнка — мозолистые, шершавые и обветренные из-за постоянных смен погодных условий, которые напоминали ему безопасное убежище, окопы и палатки. Руки Джамии мягкие, нежные, но при этом сильные, и вызывают в нём хоть и схожее чувство безопасности, но всё же иного толка — её руки были похожи на дом.       Майки опускают в могилу, сбрызгивая гроб святой водой и ликёром (за этим стоят те самые неизвестно откуда взявшиеся друзья, которых Джерард никогда не встречал раньше), потом засыпая его розами и, наконец, комьями земли, после чего траурная процессия с большим воодушевлением отправляется в дом Уэев на поминальные угощения. Создавалось такое впечатление, что они попали на выпускной в колледже, а не похороны в разгар войны. И снова он хочет попросить Джамию уйти, но вспоминает, что должен остаться, чтобы проявить уважение к родственникам, которые не считают его исчадием войны или монстром, а искренне скорбят.       Войти в дом своих родителей оказывается ещё хуже и сложнее, чем войти в дом Джамии и Фрэнка, Джерард буквально заставляет себя переступить порог. В то время как все запивают канапе вином и рассказывают истории о Майки, как будто последние годы его жизни не были на самом деле потрачены на сущее, никому не нужное военное дерьмо, всё, что он видит перед собой — это зарубки на дверном косяке в гостиной, которые отслеживали их рост, и скол на перилах, где Майки однажды упал, получив свою первую пару роликовых коньков в подарок, и пятно на камине, когда они вдвоём пытались покрасить ногти друг другу маминым лаком… Воспоминаний слишком много, и они душат его.       Проходит не так уж много времени с тех пор, как он находится в родном доме, прежде чем у него возникает сильное желание уйти, скрыться от всех и всего; какая-то неведомая сила тянет его по до боли знакомо скрипящей лестнице наверх, по коридору до конца, стены которого увешаны семейными фотографиями, в их с Майки комнату, которую они делили до тех пор, пока Джерарду не стукнуло восемнадцать и он не уехал, оставив их общее убежище на брата.       Последние пять с лишним лет их комнату использовали в качестве кладовки, только теперь в ней вещей гораздо больше. На старой кровати стоят новые коробки, не покрытые пылью и паутиной, а открытый шкаф набит одеждой Майки. Книги, которые стояли на книжной полке со стороны его брата в их квартире, неаккуратно свалены в эркере, виниловые пластинки вываливаются из ящика из-под молока прямо на пол, комиксы, рисунки с лентой по углам, всякие безделушки, о существовании которых Джерард благополучно забыл, заметно контрастируют на фоне их детских вещей, или тех, которые просто надоели их родителям. Вся их с Майки жизнь находится прямо здесь, в этой крошечной комнате, сложена по коробкам, беспорядочно валяется на полу. Именно по этой причине он боялся возвращаться в их квартиру.       Чувствуя, что его туфли стремительно начинают напоминать свинцовые колодки, Джерард берёт в руки первую попавшуюся коробку, чтобы потом осесть с ней на пол, обнаружив, что она полна разных фотографий, которые они с Майки по привычке закидывали во все ящики в их квартире. Он засовывает руку и, будто участвуя в лотерее, где тебя просят вытянуть бумажку с номером и назвать его, вынимает первую попавшуюся фотографию размера 5×8, для неё, насколько он помнит, он даже позировал. Помнит так отчётливо, будто это было вчера…       Под вчерашним днём Джерард подразумевает 1932 год, его поза на фото немного скованная, поскольку они не были уверены, что этот снимок получился до тех пор, пока не проявили плёнку. Это было, когда Джерард получил свою первую работу в магазине фототехники, и тот фотоаппарат, на который был сделан этот снимок, являлся его оплатой за первую неделю работы.              Тогда они с Майки понесли показывать новенькую камеру Рэю, который, кажется, знал в них толк с пятнадцати лет, и делали снимки всего подряд, всего, что их окружало — гидрантов, витрин магазинов, привлекательных, по их мнению, девчонок. По дороге они неожиданно столкнулись с Фрэнком у аптеки, а потом они с Рэем чуть не подрались за возможность «пощёлкать», пока кто-то случайно не нажал на кнопку спускового механизма. Одну из таких фотографий Джерард сейчас и держал в руках, она была совсем нечеткой, размытой и с заваленным горизонтом; на ней был он и Майки, сидящие за прилавком в той аптеке, улыбающиеся своим друзьям, которые еле удерживали в руках и камеру, и огромный стакан яичного крема, который позже они все вместе с удовольствием выпили…       Щёки Джерарда на фото ещё по-детски пухлые, это на войне они впали, резко обозначив на его измождённом лице острые скулы, а оправа на Майки потоньше той, в которой он, скорее всего, был похоронен; Джерард только спустя какое-то время понимает, что снова не смог сдержать слёз.       Пол скрипит под ногами того, кто останавливается за его спиной, но он не одёргивает себя, потому что хорошо усвоил на фронте, что застенчивость — ещё та роскошь, которую в бою вряд ли кто может себе позволить. К счастью, это всего лишь Джамия, она гладит его по спине через пиджак широкими успокаивающими кругами, пока его дыхание не становится ровнее.       — Знаешь, я ведь даже не успела проводить его, — говорит она так тихо, будто они находятся в библиотеке или часовне. — В тот день, когда вы все отправлялись на фронт… Всё было так неожиданно, странно, вокруг царил хаос, и я не успела попрощаться с ним. Думала, ничего страшного, потому что ещё увижу его, когда вы выиграете эту войну.       Джерард откладывает фотографию обратно в коробку и разворачивается к Джамии, чтобы обнять её.       — Я скучаю по нему. — Продолжает она шёпотом. — И Рэю, и Фрэнку. Боже, я так скучаю по Фрэнку…       Джерард прижимается губами к её лбу, а Джамия утыкается носом в его шею, втягивая им воздух так, будто в её руках букет любимых цветов. Выдох, который вырывается из её груди, похож на вздох облегчения.       — Ты пахнешь, как он, — едва слышно говорит она. Джерард в ответ крепче её обнимает и шепчет:              — А ты ощущаешься, как он.       И после этого они целуются.       Джамия целуется, как Фрэнк, как будто человек на другом конце её губ — единственный во всём мире, если и не есть весь её мир, и он заслуживает безраздельного внимания. Джерард же целует её не так, как он целовал Фрэнка, до боли отчаянно, а так, как, по его мнению, Фрэнк бы поцеловал её — нежно и благоговейно, потому что женщины заслуживают того, чтобы им поклонялись, даже если это происходит во время поцелуя в бывшей детской в доме родителей.       Её губы похожи на её руки, они как те цветы, которые если даже растоптать ботинком, то всё равно обязательно вырастут. Он чувствует, как её челюсть расслабляется под его пальцами, позволяя углубить поцелуй, делая его ещё горячее и слаже. Под восковым привкусом помады, зубной пасты, которой она пользовалась сегодня утром, лаймом из содовой, Джерард мог бы поклясться, что и на вкус она похожа на Фрэнка, и вдруг ему становится интересно, думает ли она о нём то же самое.       Когда Джамия слегка отстраняется, её губы выглядят сильно припухшими и покрасневшими даже под размазанным макияжем, она, разомлев, выдыхает ему в подбородок:       — Как будто он здесь… — затем она смотрит на него снизу вверх потемневшими до предела глазами. — Но это всё-таки ты.       Как только на лестнице слышится скрип ступеней, они тут же отпрыгивают друг от друга, и снова Джерарда преследует дежавю, будто он вернулся Европу, где они с Фрэнком шифровались по углам…       Незнакомый голос басит:       — Я не думаю, что здесь есть ванная.       И другой голос отвечает на это:       — Да, наверное, нам стоит спуститься.       Джерард и Джамия обмениваются взглядами, а потом начинают смеяться.       Когда румянец пропадает с их щёк, а одежда снова выглядит опрятно, Джерард чувствует себя чуть лучше, чем утром, и после этого они вместе спускаются вниз, где Джамия всовывает ему в руки стакан дешёвого вина и уводит за собой от толпы.       Его мать внезапно появляется в гостиной, отец следует за ней, как тень старого призрака, они вдвоём сначала идут в сторону Джерарда и Джамии, и на секунду он в ужасе думает, чем же это закончится, но, к счастью, они останавливаются недалеко от них, чтобы поддержать разговор с кем-то другим. Который, конечно, с такого расстояния, им будет прекрасно слышен. Женщина, с которой заговаривает мать Джерарда, является одной из её подруг из церкви, той, которая больше всего им с Майки нравилась из остальных, но сейчас эта женщина даже не смотрит в сторону Джерарда, будто его больше не существует.       — Как думаешь, они говорят о нас? — спрашивает Джамия достаточно громко, чтобы обе женщины смерили её недовольным взглядом. После этого Донна нарочито громким шёпотом поясняет своей подруге:       — Это Джамия Нестор, она обручена с Фрэнком Айеро-младшим.       — Ох, я помню его. — Отвечает подруга. — Никогда мне не нравился этот молодой человек.       — Да уж… У них, кстати, есть свой дом в Фэа-Лоун.       Джамия вздрагивает и, кажется, твёрдо намеревается вмешаться, Джерард пытается её удержать, но когда подруга его матери произносит: «Они что уже живут вместе? Бьюсь об заклад, вскоре мы узнаем, что они ждут ребёнка, и это до брака. Какой позор!» — она бледнеет и вылетает из комнаты.       Джерард тут же отставляет стакан с вином и следует за ней. Джамия проскальзывает в ванную дальше по коридору и закрывает дверь прямо перед ним.       — Джам, — зовёт он её через дверь. — Ты в порядке?       Вместо ответа из ванной доносятся булькающие звуки и кашель, поэтому он разворачивается спиной к двери и терпеливо ждёт, когда Джамии станет легче и она выйдет.       Когда дверь открывается, лицо Джамии пепельно-серое, испуганно-бледное, она берёт его за руку и говорит:       — Я уверена, Майки был бы счастлив, узнай он, что как минимум двое на его похоронах чуть не вывернули кишки наружу в его честь. — После этого её брови изгибаются в умоляющем выражении лица, и она добавляет: — Мы можем уйти?       — Я уж думал, ты никогда не попросишь. — И он тянет её за руку через весь дом к выходу мимо людей, которые не потрудились ничего сказать ни одному из них с тех пор, как покинули кладбище, и выводит на свежий воздух.       Домой они возвращаются в тишине, ни говоря ни слова, переодеваются в пижамы, и пусть сейчас всего лишь обеденное время, Джамия всё равно надевает боксёры Фрэнка, они вместе устраиваются на крыльце и вместе же курят всё в той же тишине; Джерард всё ещё не понимает, почему слова подруги его матери вызвали такую реакцию у Джамии, ведь она всегда была железной леди, которой остаётся по сей день, пока Джамия вдруг не поясняет:       — Я беременна.       Джерард даже прокусывает сигарету от неожиданности. Он отплёвывается от прилипшего к зубам табака, давится дымом, но всё-таки спрашивает:       — Что? Но как?       Джамия изящно стряхивает пепел с сигареты себе под ноги и немного съезжает вниз в кресле, вытягивая ноги так, что они теперь касаются перил.       — Что ж, Джерард, когда мальчик и девочка очень сильно любят друг друга…       Он тушит сигарету в пепельнице — вся она сминается под его пальцами, — и наклоняется к ней через подлокотник своего кресла:       — Да нет же, я имею в виду, когда вы успели?       Джамия вздыхает и начинает рассказ:       — Помнишь, в марте, когда Фрэнк поранил ногу о ржавую гильзу от пули, его отправили домой на выходные, потому что они думали, что он подхватил столбняк?       — Да, — Джерард утвердительно кивает, а потом осознаёт, на что она намекает. — Подожди-ка, а как ты узнала об этом? Фрэнк нас всех заставил поклясться, что мы его не сдадим! Я думал, он не станет с тобой искать встречи поэтому.       — Женщины знают всё, запомни, — отвечает Джамия, смотря ему прямо в глаза и указывая сигаретой, всё ещё зажатой между пальцев, в грудь. Затем делает затяжку, только после этого продолжая. — И тем не менее, он позвонил мне из госпиталя, и я сбежала с работы, чтобы пробраться к нему, и застать его лежащим на той ужасной кушетке. Я была до глубины души поражена его глупостью и так жутко злилась, что мне просто пришлось заняться с ним сексом.       — Это твой способ сказать, что мне пора восвояси? — говорит Джерард вроде бы в шутку, но на самом деле какая-то часть его души совершенно не считает это шуткой. Эта другая его часть, более громкая, боится, что всё это было просто каким-то тщательно продуманным розыгрышем, будто он был прав, и всё было действительно слишком хорошо, чтобы быть правдой. Три человека, состоящие в отношениях вместе, — это одно, но когда у двоих из этих людей есть ребёнок, то что тогда? Как это вообще возможно?..       Джамия выбрасывает сигарету через перила в кусты, как будто в её руках был дротик, и говорит:       — Это мой способ спросить, останешься ли ты со мной. Если Фрэнк не вернётся.       — Фрэнк обязательно вернётся домой.       — Не держи меня за дуру, Уэй, — резко перебивает его Джамия. — Я знаю настолько же хорошо, насколько и ты, что такое война и на что она способна. Я потеряла своего брата на ней, как и ты. Этой сучке всё равно, насколько сильно я хочу, чтобы с Фрэнком всё было в порядке, чтобы он вернулся домой.       Джерард крепко сжимает руки. Он забыл о её брате, сбитом над Африкой в 41-м. Он совсем забыл, что она перенесла ту же боль, что и он, и жила с ней всё это время.       — Прости. Я был не прав.       — Иди ко мне.       И Джерард вылезает из своего кресла, чтобы встать на колени между её ног. Она мягко, но настойчиво прислоняет его голову к своему животу, он оборачивает руки за спинкой плетёного кресла, обнимая её.       — Если мы собираемся попробовать, — дрожащим голосом начинает Джамия, запуская пальцы в его волосы, — если мы всё-таки попробуем жить вместе, то я должна знать, не против ли ты… Не против ли ты детей. Если Фрэнка всё-таки убьют.       Несмотря на свою инаковость, и то, как много Фрэнк занимал в его сердце места с тех самых пор, как они были подростками, Джерард всегда мечтал о жене, семье и маленьком домике с маленьким белым забором из штакетника. И вот теперь у него есть всё это, быстрее, чем он когда-либо мог себе представить, и ему даже не нужно прибегать к тому, чтобы скрывать свою природу или выбирать между возможностью провести всю свою жизнь, встречаясь с парнями, не имея даже малейшего шанса на обретение семьи и детей, и постоянным враньём самому себе, но со всем этим. Благодаря Джамии, он может получить всё это в одночасье.       Это уже не просто слишком хорошо, чтобы быть правдой, это уже чёртово чудо какое-то.       — Я не справлюсь одна, — вдруг говорит Джамия.       Чувствуя себя так, словно его наполнили гелием, как будто ужас, в котором он находился и который видел вокруг всё это время, рассеялся, как мираж, он прижимается лицом к мягкой ткани её пижамной рубашки и отвечает:       — Я тебя не оставлю.       Джамия с облегчением растекается по стулу, окончательно расслабляясь, как будто это было именно то, что ей нужно было услышать, чтобы достичь нирваны, и она внезапно обнимает его лицо ладонями, притягивая к себе для поцелуя, такого же невероятного, как тот, который они с Фрэнком разделили в ванной. Джерард наконец-то по-настоящему отпускает себя, последние два года, две недели и два часа взрываются бурей ощущений внутри него и вырываются стоном из груди, и он целует её в шею, пока не добирается до кромки рубашки. Затем он направляется к следующему ближайшему участку обнажённой кожи, задирает боксеры и прижимается губами к лилейно-белой коже её бедер, такой же мягкой, как шелковые чулки, которые ей когда-то пришлось пожертвовать на военные нужды. Она крепко сжимает его волосы, её помолвочное кольцо царапает ему кожу головы, и пытается прижать его ближе к себе, туда, куда он и так уже направлялся.       Настоящее чудо…