13 мая 1944 года, пять часов вечера. Небо над побережьем полуострова Котантен, Нормандия.
Тринадцатое мая… Дата капитуляции Африканского корпуса, разлучённого с отцом-командиром против его и своей воли… Нет, не был этот день счастливым уже второй год подряд. Так думал пожилой гауптман Герман Альдингер, сидя за малокалиберным пулемётом на пассажирском сиденье "шторха" и напряжённо вглядываясь в хмурое небо над проливом. Ситуация выдалась не из приятных: три "спитфайра" с канадскими эмблемами на хвостах упорно пытались оттеснить немецкий моноплан в море — да и подстрелить в процессе, видимо, были не прочь. "Шторх" до сей поры уберегало от пробоин единственное: малая скорость. Как следствие, разведчик тратил куда меньше времени на повороты, чем быстроходные истребители. Случись такое где-нибудь над лесом или над одним из необозримых нормандских полей, союзники и вовсе остались бы с носом. Лёгкий, обшитый лишь фанерой моноплан (его длинные стойки шасси и впрямь напоминали ноги аиста, которые, как известно, эта птица вытягивает в воздухе) мог бы долго дурачить противников манёврами на бреющем полёте. А в конце концов сел бы на поляну, откуда до деревьев рукой подать. Или скрылся бы в низине, где истребители не осмелились бы вести преследование без риска врезаться в склоны на полном ходу. Да хоть бы и врезались — право слово, Альдингер не стал бы горевать о невезучих вражеских гончих! Но подстерегли их с Эрвином, к сожалению, над морем. Роммель — в облегающем пилотском шлеме, тёплой кожанке и чёрно-серо-белом клетчатом шарфе — склонился над приборами. Плечи его закаменели. Он упорно избегал смотреть на гауптмана, поворачивая голову вслед пролетающим "спитфайрам", словно окружённый гиенами лев. Но Герман знал, насколько тяжело другу, настоявшему на этой разведке и подвергшему опасности их обоих. По волевому подбородку Эрвина из прокушенной нижней губы ползли капельки крови — Альдингер видел их как наяву. И не упрекал товарища ни словом, ни мыслью. Никто не виноват — или виноваты оба. Ему, другу и адъютанту, следовало вообще отговорить маршала от поездки, чем отправляться вместе в неприветливое небо… Да, самостоятельная рекогносцировка крайне важна для полководца (не гнушался ею сам Наполеон, перед Аустерлицем лично изучивший каждую кочку в каждой низине и разгромивший хвалёное русско-австрийское войско в пух и прах). Но то, что Лис Пустыни блестяще проворачивал в Африке, грозило погубить его над Ла-Маншем. Небо — не суша. Дневное время — не ночное. При абсолютном господстве противника в воздухе их просто не могли не заметить. Но ветераны Вюртембергского горнострелкового батальона не сдадутся без боя. Не умрут сами, не позволят убить товарища. Лёгкий пулемёт MG 15 был заряжен, грозно глядя назад сквозь "линзовую" установку в крыше кабины. Сменные ленты — наготове. Конечно, в плане вооружения гораздо лучше был другой разведчик — "фокке-вульф-189". Превосходил он творение Герхарда Физелера и по быстроте (из-за чего Роммель, чудом уцелевший однажды в Африке в подбитом "шторхе", и пересел на "фокке-вульф" не без настоятельной просьбы Германа). Но за счёт остеклённых боковых панелей длинноногий моноплан обладал несравнимо лучшим обзором. За это Эрвин его любил. За это выбрал сегодня на облёт береговых укреплений, откуда сейчас изредка грохотали зенитные пушки — артиллеристы и рады были стрелять чаще, но из боязни попасть в командира не смели: канадцы вились слишком близко к одинокому немецкому самолёту. Но аист — птица не совсем беззащитная, может больно клеваться и сам. В этом нападающие отлично убедились, когда Пустынный Лис ловким маневром увёл крылатую машину сразу от двоих, а третий попытался зайти сзади — и получил прямо в лоб гостинец от Альдингера. Переварить свинцовые прянички не сумел: видать, чёрствыми оказались, мстительно усмехнулся гауптман. Оставшиеся озлились. Пока подстреленный канадец, кувыркаясь, камнем летел в воду под радостные крики с берега, два других "спитфайра" рычали бульдогами, пытаясь вцепиться в ширококрылого германского летуна. Роммель бросил машину вправо, крутанув бочку (довольно неплохую для профессионального пехотинца и танкиста, как подумалось ему самому). И вовремя: пущенная из лобовой атаки очередь прошла слева, лишь украсив двумя звёздчатыми трещинами стеклянный колпак кабины, выступающий за борта. Обзор был на все стороны, даже вниз. Но — увы — ни занятый манёврами уклонения Эрвин, ни воодушевлённый чистой победой Герман не кинули взгляда вверх. А следовало бы. Воспользовавшись тем, что его сослуживец как бешеный носится вокруг медлительного, но кусачего "шторха", пытаясь хоть одним из фортелей добиться нужного для стрельбы угла, второй канадец свечой ушёл в небо. Его перемещение не осталось незамеченным на берегу — оттуда в хищника, удалившегося от жертвы-прикрытия, тут же начало целиться орудие. Но из поля зрения моноплана противник исчез (за что потом не мог простить себя честный Альдингер, не занятый приборами, в отличие от друга). Подъём, зависание в воздухе, неторопливо-профессиональное падение на крыло… Испуганно рявкнула зенитка, когда враг мчался к "шторху" в практически отвесном пике. Поторопилась — промахнулась. Но облачко белого дыма увидел Герман, взглянул вверх… И крик застыл у него в горле. Ни голосом предупредить, ни схватить Роммеля за плечо гауптман не успел. Как выяснилось, к счастью. Если бы Эрвин в этот миг поднял голову, пули изуродовали бы ему лицо, пробив лобную кость или левый глаз. Даже во втором случае, не то что в первом, смерть наступила бы практически мгновенно. Но он, склонившись над приборами, подался всем телом вправо для ускорения поворота — и очередь сразила его, вскользь пройдя сверху вниз по седеющему виску. Череп уцелел — но даже по касательной такой удар ощущался не слабее удара молотком. Фельдмаршал потерял сознание, ткнулся лицом в приборную панель. Альдингер, задохнувшись от ужаса, быстрее молнии взлетел со своего сиденья, схватил обмякшего друга за плечо, притянул назад, к спинке кресла. Свободной рукой попытался завладеть рычагами теряющего управление самолёта… Подстреливший их "спитфайр" вышел из пике, пронёсся прямо над головами с оглушительно-торжествующим рёвом, едва не чиркнув брюхом по пробитому стеклянному колпаку. Второй всадил очередь сбоку. Раздалось безошибочно узнаваемое мелкое потрескивание огня — и Герман, холодея, понял: заполыхал топливный бак. Моноплан был обречён. Вызволить маршала и его адъютанта из жадных объятий смерти могли только парашюты. И Роммель, и Альдингер благоразумно надели парашютные рюкзаки в эту злосчастную поездку — но находящийся в обмороке Эрвин не мог сейчас воспользоваться своим. Герман крепче притянул товарища к себе, вцепившись ему в плечо мёртвой хваткой — будто не он сам спасал, а его спасали. Самолёт уже переворачивался, когда пожилой капитан попытался откинуть стеклянный колпак кабины. Молился лишь об одном: чтобы не заклинило. Колпак помедлил мгновение (эта секунда-вечность успела наполнить сердце Альдингера первобытным ужасом), а затем мягко и спокойно отвалился. В ушах засвистал солёный, пахнущий йодом, порохом и холодом ветер. Внизу шумело море. Отстегнув ремни сначала на Роммеле, потом на себе, гауптман крепко обхватил друга за грудь, просунув руку под его безвольной рукой, решительно выдохнул — и прыгнул. Мимо них свистнула очередь, отламывая и кроша правое крыло несчастного "шторха". Вторая, направленная сверху-слева явно на спасающихся офицеров, миновала их только чудом. Печально ушёл вниз, разваливаясь в воздухе, отживший своё верный моноплан. "А может, не раскрывать парашют? — мелькнула в голове Германа мысль-искусительница. — Он замедлит наше падение, и нас подстрелят, как всё равно что неподвижную мишень. Лететь не так уж много, метров пятьдесят… Нет-нет, нельзя. Удар о воду убьёт Эрвина. Ну, с богом!" Он со всей силы дёрнул за кольцо. Широкий белоснежный купол послушно развернулся над их головами, мягкий рывок вверх — и гауптман с фельдмаршалом повисли на парашютных стропах. Разбиться им уже не грозило — но не заменит ли такую гибель расстрел? "Добьют — не добьют?" — меланхолично подумал Альдингер, сам удивляясь, насколько вдруг стало безразлично и совсем не страшно. Видно, по какой-то генетической, звериной памяти тело боялось падения с высоты куда больше, чем пуль. И, когда первостепенный страх исчез, облегчение подействовало подобно обезболивающему. Враги в них не стреляли. И вовсе не из человеколюбия: не успели просто. С берега грозно ухнула "восемь-восемь". Промчался в воздухе снаряд — и бахнул, разорвавшись в белом облачке при столкновении с бортом "спитфайра". Мотор канадца, тут же закашляв, заклубился огнём и дымом. Из-под парашюта Герман не видел этой упоительной картины — зато успел порядком поволноваться за целостность своего спасательного средства, когда подбитый противник эффектно грохнулся в воду, чуть не задев крылом полотняный купол и подняв целый гейзер брызг. Брызги взвились так, что достали до сапог Роммеля и Альдингера, попав даже на галифе. "Вот мы и вымокли без дождя, ещё не искупавшись в море… Хоть загадки про такое загадывай", — улыбнулся гауптман, осознав некоторую комичность момента. Левая рука уже начинала неметь от тяжести, но Герман лишь крепче обхватил бессознательное тело друга. Не дать выскользнуть, не сейчас, чёрт подери! Сквозь рассечённый кожаный шлем Эрвина струилась кровь. В руку Альдингера отдавалось слабое, едва заметное, упрямое биение маршальского сердца… В воду они опускались плавно и беспрепятственно. Уцелевший враг сунулся сделать рядом "круг почёта" с пулемётами и пушками наготове — но зенитчики были наготове: пока первое орудие перезаряжалось, второе выпалило и чуть не разнесло "спитфайр" (самую малость промахнулся снаряд, едва не отстрелив винт вместе с носовой частью). Эффект всё же был достигнут: канадец понял, что ему здесь не рады и не имеют ни малейшего желания ни любоваться его пилотажем, ни давать возможность отомстить за павших товарищей. Он поднялся футов на сто и, пометавшись ещё минуту над шумящими волнами Ла-Манша, ушёл к британским берегам. Море, по-северному холодное даже поздней весной, слегка усовестилось и приняло Роммеля с Альдингером немного мягче, чем можно было ожидать. Не захлестнуло, играя, предательской горько-солёной волной. Купол парашюта расслабленно накрыл их белым покрывалом — и Герман, свободной рукой вытянув нож из-за голенища и с головой уйдя при этом под воду, поспешно обрезал только мешавшие теперь стропы. С берега, забирая воду саженными гребками, уже спешили испуганные солдаты. Здоровый взрослый человек, не обремененный одеждой и равным собственному весу грузом, добрался бы до них без особого труда. Подобно Эрвину, Альдингер родился и вырос в Хайденхайме-на-Бренце, тихом уютном городке на просторах Швабии, — и, подобно Эрвину, с детства научился плавать. Конечно, Бренц не Ла-Манш, река не чета проливу — но всё же в одиночку и в подходящем костюме было более чем возможно доплыть до берега, не слишком даже запыхавшись. А пожилому капитану — в тяжёлых сапогах, в галифе, в лётной куртке, в перчатках, в быстро намокающем шарфе — приходилось поддерживать бессознательного маршала. Приходилось то и дело выталкивать его вверх, крепче хватая за плечо и корпус под мокрой, ускользающей кожанкой. Приходилось поднимать ему голову над поверхностью моря, следя, чтобы не залилась вода в нос и беспомощно приоткрытый рот… Приходилось грести одной рукой, наконец! Герман почти не подвигался вперёд, тратя все силы на то, чтобы попросту оставаться на плаву. Проклятые сапоги тянули ко дну — и Альдингер, задыхаясь от усталости, понуждал себя делать каждый новый рывок из одной лишь злости: не время, не время, не время Эрвину умирать! Герман был настолько верен другу, что инстинкт самосохранения, отчаянно призвавший бы выпустить тяжёлое тело, даже не проснулся в его сознании. Солдаты торопились, но были ещё неблизко. Проклятые канадцы сбили "шторх" метрах в трёхстах от побережья — и то, что двое из троих поплатились за это своими жизнями, отнюдь не добавляло гауптману счастья. Берег с белой полосой прибоя казался таким далёким… Было время прилива, и разве что в десяти шагах от суши стало бы возможно ощутить под ногами дно. Альдингер ещё сопротивлялся смерти лишь по той причине, что спасался не один. Окровавленная голова Роммеля снова опустилась в воду. Поднялась. Опустилась. "Эрвин… Эрвин, пожалуйста, очнись… Утонем ведь…" И в этот миг Лис Пустыни ощутимо вздрогнул под его рукой.***
Вода… холодная… тянет вниз… Кто-то поддерживает, не даёт погрузиться… Нельзя тонуть, надо выплыть! Мощно взмахнув руками, дважды погибший генерал-фельдмаршал Эрвин Ойген Йоханнес Роммель рванулся вверх. Вода была другой. Не такой, как всего несколько секунд назад, когда её насквозь пронизывал искрящийся блеск золота и солнца. Серо-зелёная, вспененная, непрозрачная… Эрвин видел это сквозь полусомкнутые ресницы. Из такой неуютной, неприветливой воды хотелось поскорее вырваться. Неведомый спаситель сначала изумлённо ослабил хватку, а затем подтолкнул, чуть ли не поднял над волнами — радостно, триумфально, ликующе. Ободрённый, Роммель снова оттолкнулся ладонями от водной толщи и вынырнул, с упоением вдохнув свежий воздух. Он уже знал, помнил, что эти терпкие, йодистые запахи соли и свободы могут принадлежать только океанским просторам… Но осознал он, что находится в море, только в тот момент, когда опустил подбородок в ластившиеся к губам волны и, сам не зная почему, коснулся воды языком. И по понятной причине тут же вскинулся, отплёвываясь и отфыркиваясь: — Тьфу! Тьфу, чёрт! Откуда здесь… — Эрвин, молодец, молодчина! Пришёл-таки в себя, дурак… — раздался рядом чудесный, безошибочно узнаваемый голос, в котором радость звенела напополам со слезами. Обладатель этого голоса был одним из очень немногих, кто мог назвать грозного Лиса Пустыни дураком. Слово "безнаказанно" тут прозвучало бы излишним: среди тех, кто не был Эрвину членом семьи или другом, подобных самоубийц пока не находилось. — Герман! — воскликнул он и рассмеялся, глядя с бесконечным удовольствием на худое лицо друга с забавно намокшими маленькими усиками. Какое же это счастье — вернуться с того света и первым встретить не кого-нибудь, а лучшего друга, однополчанина, брата! — Старина, судьба определённо ко мне благосклонна! Только… голову дерёт слева, щиплет зверски. И какого Монтгомери мы оказались в море? — Герр фельдма-арша-ал! Гауптман А-альдинге-ер! Мы сейча-ас… держи-итесь! — надрывая горло, кричали приближающиеся бойцы. Они воспрянули духом, подтянувшись уже достаточно близко, чтобы заметить, что Роммель пришёл в себя. За ними, как на крыльях, летела шестивёсельная лодка, которую неизвестно когда, неизвестно как и неизвестно где успели раздобыть их товарищи. Пустынный Лис коротко помахал им рукой — мол, всё в порядке, не тонем. Не растратив до этого силы, сейчас он довольно легко оставался на плаву даже в сапогах и намокшей одежде и поддерживал адъютанта, тяжело переводившего дух. Они улыбались друг другу устало и по-детски счастливо. Продвигаться вперёд не пытались и лишь размеренно перебирали руками и ногами, чтобы не уйти под воду с головой. Лодка находилась уже менее чем в трети кабельтова от них, а добирающиеся вплавь солдаты — и того ближе. "Холодное море… береговые укрепления… Нормандия!" — Так что произошло, Герман? — наконец вторично спросил отдышавшийся маршал, заметив на друге кожаный лётный шлем, а на взбаламученных волнах — обломки отслужившего своё бедного "шторха". Нетрудно было сопоставить два и два. — Мы вылетели на разведку, нас подбили, и пришлось прыгать с парашютом? А меня… оглушило или ранило? Великие асы, Герман, — серо-голубые глаза Эрвина расширились в глубоком восхищении, — тебе пришлось меня вытаскивать и всё это время держать?! — Ну… да, Эрвин… как-то так… поплавать пришлось, — засмущался суровый пожилой солдат и неловко улыбнулся на последних словах. — А тебя и задело, и оглушило: пуля прошла сверху вниз аккурат по виску. Вот и дерёт от соли. — Шутишь! — изумлённо воскликнул Роммель. Рука сама собой потянулась туда, где, как назло, защипало с удвоенной силой, но он удержал рефлекс: пользы не будет, а только инфекцию занести и не хватало. — Не в макушку, а вскользь по виску? И вправду удача при мне… В это время при нём, помимо удачи, очутилась и лодка. "Сушить вёсла!" — бравым, но дрогнувшим от волнения голосом пискнул худенький двадцатилетний лейтенант Хёльдерс. Солдаты, сидевшие на носу и на средней банке, подняли вёсла повыше — не зацепить бы, боже упаси, фельдмаршала с адъютантом! — а те, кто грёб на корме, замедлили движение судёнышка и аккуратно, ювелирно подошли правым бортом вплотную к потерпевшим крушение. После короткой молчаливой борьбы с Альдингером (каждый хотел уступить другому) Пустынный Лис всё-таки забрался в лодку первым — вернее, был поднят туда бойцами с поистине сыновней нежностью. Солдаты тянули его за плечи и запястья так бережно и в то же время сильно, а на их обветренных мальчишеских лицах сияла такая искренняя теплота пополам с тревогой, что у Эрвина сами собой навернулись слёзы на глаза. Счастлив тот полководец, на которого подчинённые смотрят, как на отца… Вслед за ним, также с почтительной помощью рядовых и юного лейтенанта, на днище лодки облегчённо плюхнулся и Герман. И тоже был мгновенно укутан в тёплую сухую шинель. — Герр фельдмаршал, гауптман Альдингер, вы в порядке? — первым делом спросила добравшаяся вплавь четвёрка солдат, цепляясь за невысокие борта, чтобы передохнуть. — Почти в полном, — кивнул Роммель, зубами стягивая промокшие перчатки и растирая холодные ладони. — Меня задело по касательной и, видимо, обеспечило небольшим сотрясением мозга. — И тут он, поняв, что до сих пор не поинтересовался возможными травмами друга, порывисто схватил его за плечо и молниеносно окинул взглядом. — Герман, отвечай честно: ты цел? — Цел, не волнуйся, Эрвин. Всё обошлось, — ответил гауптман и успокаивающе пожал маршалу руку. — Согреться чем-нибудь не помешало бы… Ром или шнапс есть, бойцы? Солдаты с лейтенантом переглянулись, и последний выудил из кармана шинели маленькую фляжку. — Шнапс есть, рома нет, — сказал он виновато, передавая Альдингеру заветный сосуд. Сосуд немедленно перекочевал в руки Пустынного Лиса против воли последнего и невзирая на его вполне справедливые аргументы, что Герман потрудился гораздо больше — а значит, ему первому надо восстановить силы. — У англичан и янки ром отнимем, когда они к нам в гости заглянут, — мрачно пошутил Роммель. Он сделал глоток и, встряхнувшись от разбежавшегося по жилам тепла, передал фляжку Альдингеру. Всего один глоток — было слишком диковинно ощущать, как после сухой, страшной, смоченной лишь в слюне крошки стекла и цианида жгучее питьё катится по горлу живительной струёй… — Всё-таки заглянут, герр фельдмаршал? — тихо спросил один из державшихся за борт бойцов. Они все — и в воде, и в лодке — внимательно, с почти незаметной тоской смотрели на него. На своего Роммеля, своего грозного и любимого командира, своего полевого генерала, который никогда не гнушался есть из солдатского котла и бывал под пулями ничуть не реже, чем каждый из его подчинённых. Они были готовы встретить с ним любую опасность — и всё же не могли не испытывать ужаса при мысли о грядущей высадке. Даже рядовой и даже в Нормандии (куда, как считалось, удара не последует) понимал: то, что готовится по другую сторону Ла-Манша, будет ужасающе масштабным. И если эту орду не сбросить в море, если она перехлестнёт через береговые укрепления — её не остановишь уже до самого Берлина. — Да, парни, — тяжело уронил маленький фельдмаршал своим глубоким низким баритоном. — Да. И, как бы это смешно и грустно ни звучало, у меня для вас (включая тебя, Герман) две новости. Вернее, четыре: две плохих и две хороших. Соображения, пришедшие мне в голову только сейчас. Это абсолютно очевидные вещи — и я аплодирую англичанам с американцами, которые хотели обмануть меня и которым это почти удалось. "Почти…" Он сделал паузу. Слушатели затаили дыхание. Последняя фраза была слишком многозначительной, и ни один, даже Альдингер, в каком-то необъяснимом трепете не осмелился поторопить. — Первая плохая новость, — серьёзно начал Роммель, невидящим взором глядя на берег, и на тонких губах его замерла горькая усмешка, — со всей моей знаменитой лисьей хитростью я чуть не остался в дураках. Первая хорошая новость: чуть не остался. Вторая хорошая новость: союзники в Па-де-Кале не высадятся. — А в чём подвох, Эрвин? — осторожно поинтересовался Альдингер, ибо недосказанность прямо-таки сквозила из последней фразы, как вино из рассохшейся бочки. — А в этом, Герман, и заключается вторая плохая новость, — невесело улыбнулся генерал-фельдмаршал. — Брать нас на абордаж собираются в Нормандии. — Как?! Быть того не может! Они же всё время тормошат нас в Кале-Булони, и бомбят там, и… Герр фельдмаршал, вы же сами говорили, что… — Да, чёрт возьми, говорил! — рявкнул разозлившийся на себя Роммель, и молодые бойцы мгновенно сжались в испуге: собственному командиру посмели дерзить, обвинения высказывать! Совершенно без умысла, но посмели… Мысленно юный лейтенант Хёльдерс уже видел разжалование в рядовые, а солдаты — отправку на фронт в такие места, где не пожелаешь служить даже золотопогонникам из Генштаба. Заметив их состояние, Эрвин продолжил спокойнее и тише: — Я не на вас сержусь, парни. Вы правы, упрекая меня. Я рад бы считать, что мои слова были бредом от последствий сегодняшнего приключения, но нет. Мой рассудок ясен, невзирая на сотрясение. Не знаю, почему я догадался только здесь и сейчас, не знаю, хватит ли у меня времени исправить ошибку… — он опустил голову, непритворно-зябко шевельнув плечами. — Да я вас заговорил, мы тут простудимся все! Живо к берегу, а вы, — это относилось к четверым солдатам в воде, — цепляйтесь за корму, иначе не доплывёте. "Хельхеймова тьма! Эрвин, ну кто же так начинает воскрешение: разглагольствует, пока солдаты мокнут в холодной воде? Нормандия, Нормандия — а про то, что вы все не в штабе и даже не в окопе сидите, благополучно забыл!" Расстроенный, маленький фельдмаршал нахохлился. Но ненадолго: его хитрый приём, как узнать нынешнее число и месяц, подействовал, хоть сам Роммель от огорчения уже об этом и не думал. — Время ещё есть, Эрвин. Хотя бы пушки перетащить успеем. Вряд ли они нападут раньше начала июня: погода на весь май не шепчет, сам знаешь. А сегодня только тринадцатое, — произнёс Альдингер и мягко коснулся его руки, не догадываясь, что этими словами помог другу едва ли не больше, чем когда вытащил его из падающего самолёта. "Тринадцатое мая? Это значит, что до шестого июня… двадцать три дня, не включая сегодняшний. Всего двадцать три дня, чтобы перекроить половину фронта незаметно для шпионов и вражеских наблюдателей и попытаться отразить крупнейшую десантную операцию в истории!" Каким бы отважным, изобретательным и авантюрным ни был Пустынный Лис, но перед такой задачей даже он побледнел. Невольно вспыхнула обида на Брунгильду — а если валькирия не виновата, то на волшебные воды Рейна: неужели нельзя было вернуть его хотя бы на месяц пораньше? Двадцать три дня — не время, а насмешка! Но маршал тут же одёрнул себя: спасибо и на том. Не впервой ему совершать невозможное — в самом деле, разве он не тот самый Лис, который полтора года с парой дивизий втаптывал хвалёную английскую армию в пески Сахары? Если работать чуть сильнее, чем всегда (то есть чуть сильнее, чем на износ), получится как минимум подольше связать врага боями на побережье. Или не связывать, а наоборот — намеренно провалить оборону, а то и вовсе вступить в переговоры? Надо подумать, благо есть ещё время думать, признал Роммель. Двадцать три дня без учёта нынешнего — а это значит, что он сам себе отвёл несколько часов на размышления до поздней ночи. Хорошо. В конце концов, напомнило подсознание, он мог воскреснуть вообще утром шестого июня! Или в июле, числа этак семнадцатого под вечерок. Или вообще после двадцатого, когда изменить уже было нельзя ровным счётом ни-че-го. Разве плохо — он здоров, свободен, в блеске прошлых побед, не развенчанных ни Аламейном, ни Тунисом, ни отступлением из Италии? Разве плохо — целых три с лишним недели в его распоряжении? Разве плохо — чуть ли не всё либретто готовящейся высадки у него в мозгу? Оказавшись на суше, он сбросил тяжёлую куртку, надев шинель прямо на промокший до нитки китель. И, не пожелав обсушиться у жаркого, стреляющего весёлыми искрами костра, к которому охотно подсели солдаты с молодым лейтенантом, вместе с преданным Альдингером направился в свой штаб в Ла-Рош-Гюйоне. И никто — никто, даже сам Лис Пустыни — пока не мог предположить, что уже менее чем через месяц по всем воюющим странам прогремит другое, новое его прозвище. Гектор Нормандский.