Фельдмаршал и валькирия

      Сознание вернулось внезапно.       В какой-то момент Эрвин обнаружил: он вновь может чувствовать. Он лежит на спине. Под правой рукой, покоящейся на груди — привычная ткань мундира. Под пальцами левой, тоже почему-то без перчатки — хвоинки, листья и прохладная земля. Распахнул глаза, увидев чистое небо, потянул носом, уловив знакомые каждому охотнику запахи леса… И резко сел, окончательно вспомнив произошедшее.       Я умер. Наверное… Да, я разгрыз ампулу с цианидом, и в лёгких было чертовски больно. А сейчас — почти нет. Но, может, это только бредовое видение?       Ещё откликавшаяся в груди боль ненавязчиво убеждала в обратном: чего-чего, а физических ощущений у бессознательного человека не бывает. Маршал недоверчиво нахмурился и прибег к вернейшему средству — ущипнул себя за кисть левой руки. Ойкнул, ибо щипок вышел сильным, и пришёл к выводу: это точно не сон и не пограничное состояние между жизнью и смертью.       Остаться в живых после такого яда нельзя. Значит — посмертие.       Страха это не вызвало. Здесь явно была не преисподняя — общепринятая или дантова. Дьяволов с вилами вокруг не танцевало, мороза или адской жары с удушливыми миазмами не ощущалось (наоборот, лицо и шею овевал свежий ветерок), а пересвистывание каких-то птичек в глубине леса отнюдь не походило на вопли казнимых грешников… Вполне неплохо. "Жить можно", — вынес вердикт Роммель. И тут же фыркнул, поняв, что в его нынешнем положении напрашивается максимум "существовать" — "Cogito, ergo sum", как когда-то заметил Декарт.       Пружинисто поднявшись, Лис Пустыни отряхнул форму от приставшей хвои и палых буровато-золотистых листьев. Деловито смахнул пару листиков с высоких сапог. На том свете или на этом, а внешний вид офицеру надо блюсти. Жаль только, ни жезла, ни фуражки, ни перчаток сюда взять "не разрешили".       Эрвин уже давно был агностиком, относясь к вере равнодушно — но вдруг всё же есть кто-то, решающий его дальнейшую судьбу? Хорошо бы никого… Устал он. Хочется отдохнуть. Хватило с него и при жизни одного "судьи" с когортой пренеприятных подручных. Только бы семью в самом деле не тронули — да как теперь об этом узнать? Лишь надеяться остаётся, что смерть отыщет бешеного волка до нарушения им данного слова…       — Интересно, скоро ли я встречу Гитлера здесь? — задал Роммель вопрос пустоте, сам подивившись, насколько отчётливо прозвучал его голос.       — Не раньше, чем в день Последней Битвы, — заставив вздрогнуть и обернуться, донёсся из леса спокойный ответ. — И не здесь, рыцарь. Мы в Мидгарде, тебя ждёт Вальхалла. Твоему же врагу уготован Хельхейм — царство туманов, холода и вековечного мрака.       Фельдмаршал вперил внимательный взор под деревья, стараясь разглядеть говорящую. Да, говорящую — в этом он не сомневался, различив грудные нотки контральто сквозь шум величественных деревьев. Речь была чудна — но изумила его почему-то меньше, чем сам факт женского присутствия.       Послышался неторопливый стук копыт по мягкой земле и серебристый шелест металла. Зашуршали раздвигаемые листья. Полный любопытства, Эрвин с неясным трепетом ждал…       И при виде появившейся всадницы с губ его слетел восхищённый вздох.       На замершего в инстинктивном благоговении Роммеля пронзительно смотрели девичьи глаза — глубокие, тёмно-серые, как грозовое небо. Их взгляд, проникающий прямо в душу, светился сдержанным интересом и благородной суровостью. На твёрдых губах незнакомки играла чуть заметная доброжелательная улыбка. Длинные белокурые пряди волнами струились из-под открытого шлема — посеребренного, старинного, с высокими крыльями. Крепкий наносник украшала чеканка, искусно изображающая лошадиную голову — золотая, как тонкие узоры над глазами, по бокам и на широких нащёчниках.       Сильную фигуру девы облегала светлая кольчуга, спускавшаяся до колен и тихо звеневшая в такт конским шагам. На посеребренном нагруднике, как живые, вздыбились в схватке жеребец и огромный волк — золотые силуэты, окружённые изящными арабесками. Золотыми же узорами были покрыты и стальные наручи — надёжная защита рук воительницы от запястий до локтей. С плеч её на круп скакуна спадал тёмно-зелёный плащ. Такого же цвета был и круглый щит, сейчас закрывавший правое бедро хозяйки. На изумрудном поле с золотой каймой так же, как и на нагрудном доспехе, сцепились белые конь и волк — очевидно, герб. Символ битвы чистого и мужественного бойца с алчным и свирепым противником. Вот уж не знаешь, подумалось Эрвину, когда и где знание геральдики пригодится…       Широкий и гибкий пояс из золочёных металлических пластин явно служил не только для красоты. Впрочем, не будь его, высокие седельные луки в бою отчасти прикрыли бы деву до поясницы. Поперёк рыцарского седла вольно лежало длинное ясеневое копьё с серебряной насечкой. С левого бедра свешивался прямой одноручный меч, чья золотая гарда имела необычную форму "грибной шляпки". Затейливыми узорами красовались стальные поножи. Шпор на закруглённых латных ботинках-сабатонах всадница не носила.       — Валькирия… — восторженно прошептал фельдмаршал, склоняя голову. Он сам не понял, как почувствовал, что именно так должен приветствовать воительницу — не привычным салютом, не вскидыванием руки к виску.       — Здравствуй и ты, Эрвин Роммель, — с достоинством промолвила незнакомка, остановившись под древесной сенью и отвечая на его почтительный поклон. Удивительно легко для тяжеловооружённого человека (да полно, человека ли?) она спрыгнула с седла, прислонив копьё к лошадиному боку. Сняла шлем, примостив его на локте, и густые светлые волосы рассыпались по серебристым наплечникам. — Да, я одна из дочерей Вотана — Брунгильда.       Глаза маршала распахнулись в изумлении. Прозвучавшее имя было знакомо ему, как всякому немцу — и по великой тетралогии Вагнера, и по древним сказаниям. Любопытство вспыхнуло с новой силой: правда ли всё то, что легенды хранят? Задавать такой вопрос Эрвин постеснялся — но валькирия, видимо, прочла по лицу его мысли, потому что с улыбкой сказала:       — Людям неведомо полное знание о нас. Но то, что известно — истина. Ваша мифология преуменьшает без умысла, по незнанию, и порой забавно наблюдать эту картину… А порой она заставляет вспомнить минуты тоски и печали. Да, рыцарь, я действительно пыталась даровать в поединке победу молодому Зигмунду — не тому, за кого велел биться отец. И действительно поплатилась за это, пережив долгий сон на окружённой пламенем скале, встречу с отважным Зигфридом и его убийство — в спину, в единственное уязвимое место, указанное мной… Я слишком поздно узнала, что невиновен он в измене. Что в ослеплении обиды я обрекла его на смерть напрасно. Был и погребальный костёр, и возвращение Кольца рейнским русалкам… Но не пришло ещё время для пожара Вальхаллы и гибели богов.       — Ты столь спокойно говоришь о грядущем конце, — заворожённо прошептал Роммель. Ему невольно вспомнилась строка из средневековой германской эпической поэмы "Песнь о Нибелунгах": "Где суждено погибнуть, там смерть тебя найдёт". — Но почему ты уже дважды называешь меня рыцарем?       — Потому что ты этого достоин, — как само собой разумеется произнесла Брунгильда, чуть удивлённая вопросом. — Ты всю жизнь был храбрым воином. Более того — воином благородным, что, к сожалению, нынче редкость в вашем мире. Но не казнись, это вина не твоя, — добавила она, заметив, что помрачневший фельдмаршал кивнул, принимая упрёк.       — Не моя? — невесело усмехнулся Эрвин. Валькирия беседовала с ним как с равным, и перспектива противоречить ей не пугала. — Да… Я всего лишь последние пять лет вёл солдат умирать за Гитлера — и знал это, и говорил, произнося порой слово "фюрер" раньше слова "Германия"! К чести ли такое мне — мне, германцу? Я заботился о своих бойцах, делил с ними и невзгоды, и счастье — но до самого Эль-Аламейна был готов встретить роковой осколок или пулю с последним душевным стремлением к Гитлеру. А может, и нет: у меня ведь есть любящие родные, родная страна… Не позор ли это, Брунгильда, что я сомневаюсь — чьё имя было бы у меня на устах, погибни я до начала поражений, до поединка с Бернардом Монтгомери?! Спасибо старому льву: вразумил… — причудливо переплетённые горечь и благодарность скользнули в его голосе и взоре. — Только не помогло моё отрезвление никому. Мог бы куда решительнее поддержать заговорщиков — так нет, дружбу прошлую помнил… Мне и сейчас тяжело осознавать, что она была — взаимно, наверное, искренняя. Но, окажись у меня второй шанс, я бы взял на себя риск прямого участия в смене власти. Не знаю, поднялась бы у меня рука при необходимости убить Гитлера. Однако лишить его управленческой силы я при верных расчётах точно сумел бы… Впрочем, теперь мои рассуждения уже не имеют смысла.       В грозовых глазах мелькнула загадочно-лукавая искорка. Роммель заметил её — но растолковывать не пытался. Воля валькирии, как относиться к его исповеди…       Мягкими шагами, тихо звеня кольчугой, воительница подошла и коснулась груди маршала. Сквозь латную перчатку пробивалось живое, казалось, тепло нечеловеческой ладони. Эрвин почему-то думал, что девы Вальхаллы повыше ростом и пошире в плечах — но на собеседницу ему не приходилось смотреть снизу вверх… Сам он был невысок, хоть и сложен крепко. Может, стоявшая рядом с ним специально приняла нынешнее обличье, чтобы не оскорбить истинным превосходством?       — Не казнись, — негромко повторила она. — Отправимся в Чертог Павших, не дело на месте стоять.       Конь Брунгильды, терпеливо ждавший хозяйку и второго всадника, поприветствовал их тихим ржанием и почтительным наклоном головы. Он явно обладал бо́льшим разумом, чем его земные собратья. Только сейчас Роммель в полной мере рассмотрел благородного скакуна.       Широкогрудый жеребец медно-игреневой масти был поистине чудесным животным. Мощные копыта с густыми щётками, волнисто-кудрявые грива и хвост придавали ему некоторое сходство с представителями фризской породы. Под атласной шерстью перебегали мускулы. Эрвин, сам неплохой наездник с юности, оценил его грациозную стать. Корпус красавца-коня защищала лёгкая, но определённо прочная броня, сверкавшая серебристыми чешуями. На светлом налобнике с золотыми извивами узоров горели изумруды.       — Его имя — Гране? — почему-то шёпотом спросил маршал.       — Да, — улыбнулась валькирия: приятно, что её спутнику известны и такие подробности сказаний. — Можешь погладить, если хочешь.       Воспользовавшись разрешением, Роммель осторожно прикоснулся к лошадиной шее — и опять ощутил тепло, будто оказался в живом мире. Провёл раз-другой по шерсти, чувствуя под пальцами трепетание сильных мышц. Конь тихо фыркнул. Брунгильда в это время ласково гладила его по бархатистой морде, сняв латную перчатку и обнажив тонкую ладонь.       — Поедем, — пригласила она, надевая крылатый шлем и возвращая перчатку обратно.       Эрвин кивнул. Воительница легко, не касаясь стремян, взлетела в седло и протянула руку, предлагая ухватиться. Но маршал покачал головой, оперся на конский круп и пружинисто вскочил на него, вспомнив молодые годы. "Выбирающая убитых" одобрительно усмехнулась — то ли ловкость, то ли гордость Роммеля понравились ей.       На облачённом в доспех жеребце сидеть было необычно, но довольно удобно. Эрвин сжал коленями лошадиные бока, ощущая ряды ребристых чешуй. Возникла одна заминка: за что уцепиться, чтобы не упасть? Вдруг небесную провожатую обидит его прикосновение? С сомнением Эрвин взялся за заднюю седельную луку, однако валькирия снова пришла на помощь:       — Можешь держать меня за плечи или за пояс. Отринь стеснительность: не бойся, не оскорбишь. Да и сюда я везла тебя на седле перед собой, как остальных павших воинов. Поэтому, если виной беспокойству физический контакт, — она совершенно по-человечески хмыкнула, — довольно близки мы уже были.       — Ну зачем же ты так, Брунгильда? — укорил её смутившийся маршал, вторично забыв от непосредственности диалога, что говорит с неземным существом. — У меня жена есть… а ныне вдова… И своей первой невесте я достаточно горя причинил, чтобы сейчас вновь предавать хотя бы мысленно. Вальбурга ведь отказалась жить, когда я стал отцом в законном браке с Люси. Поняла, что надежды на моё возвращение угасли… Могу ли я, тоже самоубийца, встретить её теперь? Поговорить, если она согласится?       — Нет. Она в Хельхейме, как не овеянная славой смерти с оружием в руках. И не пожертвовавшая собою, подобно тебе, — покачала головой всадница. — Там же, где когда-то, если пожелают, окажутся твои братья, сестра и мать, дочь от Вальбурги, супруга и сын. Если, конечно, юноша не удостоится Вальхаллы или Фолькванга, погибнув мужественно на вашей нынешней войне…       — Я не хочу, чтобы мой Манфред погиб! — прошипел Роммель, пропустив странную формулировку "если пожелают", и пальцы его крепко стиснули стальные посеребренные наплечники девы. Осознав это, он поспешно ослабил хватку и продолжил спокойнее (хотя голос дрожал от тревоги и гнева): — Я хочу, чтобы он жил, жил свободно и счастливо! Как бы ни были великолепны ваши Чертоги, это обиталище мёртвых… А с жизнью не сравнится ничто. Посмертной славы, купленной ценою юности, я никогда не пожелаю собственному сыну. Он помнит мою последнюю волю — выжить и сберечь мать. Хватит и того, что он сумеет не опозорить себя трусостью.       — Это ваше человеческое право — ценить и защищать жизнь тех, кто дорог, — задумчиво кивнула Брунгильда. — Собственно, поэтому ты сам удостоился Вальхаллы: пожертвовал собой ради семьи. Такая смерть — тоже сражение, пусть в твоём случае бескровное. Да и боевой путь, и желание спасти родную страну тебе зачлись… Но ты, похоже, не возмущён, что твои самые близкие люди будут соседствовать в Хельхейме с твоим злейшим врагом? С тем, кто угрожал тебе их кончиной, если ты не согласишься на добровольный уход?       Она полуобернулась в седле. Эрвин спокойно встретил испытующий взгляд тёмно-серых глаз. В них не было никакого разочарования — просто вопрос и нотка любопытства. И ещё мудрость понимания, мудрость неисчислимых веков. Похоже, много повидавшая валькирия и впрямь не обиделась, что смертный открыто отдал предпочтение жизни перед блестящими чертогами её отца.       — Не людьми заведён такой порядок, — после паузы глухо промолвил фельдмаршал. — А значит, не мне его и осуждать. Едем же, Брунгильда, если тебя больше ничего здесь не держит.       — Тогда будь готов к немыслимому, — загадочно посоветовала дева, устойчиво кладя тяжёлое копьё поперёк седла. И, чуть наклонившись к чуткому уху скакуна, сказала: — В путь, Гране.       Игреневый двинулся шагом, затем плавно перешёл на размашистую рысь. Его тяжёлые копыта размеренно и мягко касались земли. Видимо, он отлично помнил дорогу, поскольку вскоре оставил позади лес (осенний, октябрьский, как там, шевельнулась в сердце Роммеля печаль) и без каких-либо указаний поводьями понёсся по равнине. Вдали в лучах полуденного солнца серебрился океан. Над ним сияла ярчайшая радуга — громадная, в полнеба, хотя дождевых капель на траве и в помине не было.       — Это Биврёст! — не оборачиваясь, прокричала Брунгильда. Её светлые волосы, примятые шлемом, взвивал встречный ветер; порой они легко касались лица Эрвина.       "Точно! Мост, соединяющий Мидгард с Асгардом и другими мирами", — вспомнил маршал, любуясь величественной радугой. А конь уже достиг чудесного пути и, могучим прыжком взлетев на багряные плиты, поскакал вверх, словно взбирался на бесконечный пологий холм.       — Брунгильда, разрешишь задать тебе вопрос? — окликнул Роммель свою провожатую, когда равнина и золотящийся лес Мидгарда скрылись внизу в радужном тумане.       — Отчего же нет? Спрашивай! — приветливо отозвалась валькирия, повернув голову. Ей к лицу был нежный румянец от быстрой езды: даже нащёчники не полностью его скрывали.       — Живёт ли кто сейчас в Мидгарде? Мне показалось, его природа будто свободна от человеческой руки…       — Твой глаз верен, — ответила всадница, и в её чуть притихшем тоне прозвучала грусть. — Наш мир людей давно пустует. Кто умер сам, кто пал в битве — и ныне лишь дождь порой льёт слёзы по ушедшим… Веками и тысячелетиями мы встречаем лишь ваших "гостей". Да и они сразу отправляются или в Хельхейм, или — подобно тебе — в чертоги славы. Туда мы, валькирии, уносим новичков — и смотрим, как они вместе с остальными эйнхериями каждый день пируют и сражаются насмерть.       — Между собой? — вспомнив предания, без энтузиазма уточнил Эрвин. Этот момент у него и при жизни никогда восхищения не вызывал.       — Да. Но если не хочешь предаваться такой забаве, можешь и не участвовать в ней, — успокоила его Брунгильда. — Не всем, кто обрёл приют в Вальхалле, война нравилась до последнего вздоха. И сейчас они просто наблюдают за бойцами, рассказывая друг другу про дела минувших дней. Не всем, я знаю, по сердцу вечная буря клинков. Герою не зазорно мечтать о мире — наоборот. Однако и спокойные эйнхерии, чтобы размяться в тренировочном поединке, порой берут в руки оружие: Рагнарёк близится, не спрашивая нас… Мы не знаем, когда он наступит: может, раньше гибели вашей планеты, может, позже. Мы — загробный мир, не более. — Дева вздохнула. — Потому-то живые и не могут увидеть нас.       Фельдмаршал вскинул было голову, готовясь ответить, что в час Последней Битвы он вовсе не будет миролюбив. Что валькирия может на него надеяться: противник драки в мирное время, защиту своих на войне он всегда чтил свято. Но… промолчал. Вспомнил другие слова девы: не Вальхалла, но мрачно-туманный, снежный Хельхейм ждёт всех его родных. А ведь именно Хельхейм разверзнет врата, чтобы оттуда на Асгард хлынула армия чудовищ и мертвецов. Неужели с собственной семьёй придётся сражаться?! Думать об этом страшно, ещё страшнее — спросить.       — Почему я сам не в Хельхейме… — тихо с губ Роммеля сорвались горькие слова. Брунгильда, обернувшись, секунду-другую недоуменно смотрела на него. Затем поняла, ободряюще сжала его ладонь на своём плече и вновь устремилась взором вдаль.       Равномерно стучали по багрецу моста крепкие копыта Гране.       Далеко впереди, в необозримой вышине над Биврёстом, что-то вскоре зазеленело. Казалось, в конце радужного пути раскинулся огромный полог, переливающийся всеми оттенками изумрудного и блещущий вкраплениями золота. Вниз от него уходила какая-то циклопическая колонна светло-медового оттенка. Эрвин прищурился — и по мере приближения различил сквозь лёгкий туман, что полог этот — листва, через которую пробивается солнце. А колонна — ствол исполинского дерева.       Мировой ясень представал перед ними во всём своём великолепии. Валькирия, словно не желая нарушать торжественность картины, молчала — но маршал и не нуждался в пояснениях. Биврёст ещё можно было спутать на первый взгляд с другой радугой, а Иггдрасиль с обычным деревом — никогда.       Лёгкий ветер шумел в кроне ясеня, порой давая увидеть сквозь листья несокрушимую стену — первую оборону Асгарда. Конь, повинуясь всаднице, остановился шагах в двухстах от распахнутых высоких ворот. Оттуда в ослепительном сверкании доносился лязг оружия и частые воинственные клики.       — Пламя факелов сияет на щитах в Вальхалле, — промолвила Брунгильда, выпрямившись. — Даже отсюда видать его отсветы, хоть сам чертог не близко у ворот. Совсем скоро и ты, рыцарь, по зову славы своей вступишь под заслуженные своды.       — Да, как многие из тех, кто ещё жив и счастлив, — тяжело произнёс Роммель. Он с тоской глядел назад, равнодушный к ожидающему его блеску. — Всё это торжество оружия и пламени я бы отдал, чтобы исправить былые ошибки…       Валькирия (этого маршал заметить не мог) спрятала улыбку. Сняв шлем, она неторопливо полуобернулась. Внимательно посмотрела в глаза Эрвину, встретив лишь мрачную покорность — ни тени обычного для людей восторга перед Вальхаллой. И еле слышно, но чётко — шелест каждого слова отдался громом — прошептала:       — У тебя есть такой шанс, Эрвин Роммель. Ты можешь выбрать, продолжать ли путь — или вернуться.       — Что… что ты имеешь в виду, Брунгильда? — не громче её, одними губами отозвался потрясённый фельдмаршал. Он услышал сказанное ею — и чудом удержался от потери сознания, когда верно понял значение слова "вернуться". Серьёзно-пронзительный взгляд воительницы не оставлял сомнений: это не ложь, не насмешка, не шутка. Ему предлагают возможность возвратиться в мир живых. Более того — в прошлое. Туда, где ещё не свершилось какой-то части непоправимого. Туда, где он сможет изменить хоть что-нибудь — а возможно, и задать кораблю истории кардинально иной курс…       — Твою вторую попытку, — уверенный ответ и подтверждающий кивок.       Сердце забилось так неистово, что ладонь сама метнулась к груди. Вздрогни в эту секунду конь — ничто бы, кроме руки валькирии, не спасло Роммеля от падения с седла на горячие камни радуги-моста. Но верный игреневый стоял спокойно, готовый двинуться лишь по приказу госпожи. Чуткими ушами он вслушивался в буйство Вальхаллы, в шелест листьев Иггдрасиля и в одинокую песенку ветерка.       — Но почему… именно я… именно мне дозволено такое? — с трудом пробились первые слова, а дальше речь хлынула звенящим альпийским водопадом. — Да, я помню, чего желал в свой последний миг, пусть это казалось лишь горькой и гневной мечтой… Но не один же я! Штауффенберг, Хофакер, десятки других — они куда активнее меня участвовали в заговоре и гораздо больше достойны полученной мною чести! Я рад этому подарку и не отрекаюсь от него…       — …а остальное уже неважно, — мягко, но решительно прервала его всадница, с улыбкой приложив палец к губам. — Верь или нет, но один ты перед кончиной не только устремил душу к родной земле: ты ещё загадал желание. Да, неосознанно и мысленно — однако оно прозвучало: "Если бы можно было хоть что-то изменить"… Я слышала его, стоя рядом, незрима для тебя и для твоих палачей.       Она помолчала несколько секунд, дав Эрвину осмыслить информацию, которая и здесь-то — на том свете, где чудеса возможны — казалась невероятной.       — Мы, валькирии, можем решать исход поединка или битвы. Порой даже по своей воле — не по отцовской. Ты, думаю, знаешь об этом из легенд своего народа… Но есть у нас ещё одно право, неведомое живущим: мы зовём его "правом обратного пути". Едва ли раз в столетие одной из нас доводилось его применять. Слишком мало знаменитых воинов перед смертью произносили (сами того не понимая) заветную просьбу: о шансе исправить минувшее. Воистину достойных среди них было ещё меньше. Те, кто всё-таки заслуживал, бессознательно просили нас о возможности спасти армию или страну от поражения, позора, гибели… Обычно они были германцами — но и особо отличившимся противникам германцев мы честно предоставляли вторую попытку.       Воительница вздохнула, погружаясь в прошлое. Пальцами она задумчиво перебирала вьющуюся гриву коня.       — Помню одного: моей сестре Хьерфьетур довелось беседовать с ним. Это был молодой французский генерал, павший в пехотной атаке. Он бросился со знаменем на занятый врагами мост, чтобы увлечь отчаявшихся солдат… Хьерфьетур подхватила сражённого полководца, унесла сюда — и дала вернуться. Догадываясь, что его почти мгновенная смерть вызвала упадок духа в войске, он спросил провожатую о причинах своей неудачи. Услышанное учёл: проявил больше осмотрительности, выждал действительно благоприятный момент — и победил. Лишь одно омрачило радость генерала: летевшую в него роковую австрийскую пулю на сей раз принял его адъютант. Битва эта случилась сто сорок восемь лет назад.       — Сто сорок восемь… — тихо повторил маршал, впечатлённый рассказом. — Выходит, в тысяча семьсот девяносто шестом?       — Да, — кивнула дева. — Пятнадцатого ноября был первый день сражения. Тогда-то и произошло описанное мною.       — Арколе! Аркольский мост! — осенило Роммеля. Он потрясённо усмехнулся, покачав головой, как при виде нежданной диковинки. — И впрямь вокруг этого человека горела аура чего-то неземного… Однако возвышение его стоило Франции слишком многих жизней — пусть не всегда по его вине. В двенадцатом году ему следовало остановиться, чтобы, имея многое, не потерять всё. Необузданный гений, он любил свою армию и государство — но спас ли их от самого себя?       — Дело ваше, как распорядиться второй попыткой, — философски ответила Брунгильда. — Готов ли ты рискнуть, Эрвин Роммель? Учти: выберешь жизнь — Вальхаллу больше не увидишь. Ни перед кем из смертных Асгард не распахивает врата дважды.       — И я попаду в Хельхейм к родным? — бесстрастно уточнил Эрвин, которого более чем устраивал такой вариант.       — Хельхейм или Фолькванг, — удивила новой привилегией валькирия. — Всё зависит от того, умрёшь ты в мирное время или погибнешь, пытаясь его достичь. — Она попыталась скрыть смущённую улыбку: — Признаться, я бы хотела видеть тебя на нашей стороне, то есть в Фолькванге, но насильно отправлять тебя туда не хочу. Да и вряд ли скорая вторичная гибель в твоих планах. Будь что будет. Знай, рыцарь: когда настанет Последняя Битва, я буду счастлива быть твоей врагиней так же, как и соратницей. Любому ты достойный противник и друг.       "Выживу, чёрт побери! — мысленно дал себе слово фельдмаршал. — Ради того, чтобы здесь не разлучаться с семьёй, ради армии, ради Германии — выживу!"       — Спасибо, Брунгильда, — искренне поблагодарил он валькирию. Задумался, что надо уточнить, пока не поздно. — Если можно, скажи ещё вот что: реальность, в которую попаду я… та же самая или уже другая?       — Абсолютно та же самая, — успокоила Брунгильда. — И, предупреждая твой вопрос: в тот день, когда ты возвратишься, все смерти, произошедшие с того дня до нынешнего, исчезнут. Вернее, все эти души вернутся к своим телам и не будут помнить ничего, что видели в Хельхейме, Фолькванге или Вальхалле… И в загробных мирах иных религий тоже, — секунду поколебавшись, говорить или нет, как-то грустно, обречённо произнесла дева и прикусила изнутри слева нижнюю губу. — Да, рыцарь, — с ноткой гордости усмехнулась она, видя удивление собеседника, — нашей сестре и такое под силу!       — Чудеса… — покачал головой Роммель. Воительница улыбнулась. Наверное, подумалось маршалу, такой родительски-мудрой была редкая улыбка Вергилия, ведшего Данте через Чистилище после ужасов преисподней. — Постой! Что значит "в загробных мирах иных религий"? Они есть?! Почему ты мне об этом не сказала? Брунгильда! — во второй раз его понимание того света подверглось сокрушительной встряске. — Почему тогда моя Вальбурга в Хельхейме, если, как я могу понять, всё же существуют и рай, и… и всё, что угодно!       — Вальбурга ушла из жизни в тоске, — ответила Брунгильда, опустив голову в смущении и сочувствии. — Ты сам не забыл и не даёшь себе забыть эту девушку, а значит, совестить тебя излишне. В раю, чьём бы то ни было, все счастливы. Ей не захотелось рая. В Хельхейме туманы и мрак, она сама выбрала этот мир. Сказать по правде, посмертное бытие каждому предлагается, разумеется, прежде всего по заслугам, но и по вере его тоже. Мы, Всадницы, воинов забираем первые (отстояли такое право) и, если они соглашаются, уносим в Вальхаллу или Фолькванг. Всем остальным — даже таким, как твои убийцы — мы предлагаем выбор между Хельхеймом или тем, что они заслужили в каком-то другом мире. Тебя, знаменитый Пустынный Лис, мне было бы приятно оставить у нас даже будущим противником, поэтому, — валькирия покраснела и почти коснулась точёным подбородком посеребренного нагрудника, — я скрыла часть истины. Прости меня. А что до твоих родных, — она лукаво улыбнулась, — так я сказала: они попадут в Хельхейм, если пожелают. Впрочем, вряд ли. И ты можешь после второй смерти не возвращаться сюда. Прости.       Эрвин уже с середины её речи кусал губы в обиде на обман, но тут вспомнил, какая милость его ждёт. И твёрдо прозвучали слова: — Я готов. Я отрекаюсь от чертогов славы ради своей жизни, жизни всех, кто мне дорог, и спасения моей родной страны. А после смерти… после смерти хочу остаться в мире живых незримой тенью. Такое возможно?       — Возможно, — кивнула валькирия. — Так, невидимыми, приходим туда и мы. Но не тяжело ли тебе будет одиночество?       — Я виноват перед Вальбургой, и вряд ли она хочет видеть меня теперь, — сурово произнёс Роммель. — Но даже попав в рай, я всё равно помнил бы, что она умерла из-за меня. Несчастной. Наша Гертруда ведь сможет остаться с матерью, если захочет? И… как там, в Хельхейме? Приблизительно как в Лондоне зимой?       — Ты поразительно прозаичен, — засмеявшись, покачала головой Брунгильда. — Но очень меток в предположениях, надо признать. Да, там похожая атмосфера. Твои родные от одиночества будут избавлены: к Вальбурге захочет присоединиться дочь, к Люси — сын. Я открою тебе тайну: все жители наших загробных миров могут, когда захотят, выходить невидимыми в ваш мир и даже оставаться в нём навсегда.       — Правда?! — вспыхнул радостью Эрвин, поняв, что разлука, оказывается, не вечная, что сражаться с родными не придётся и всё будет хорошо. Какой Рагнарёк?! Пусть дерутся те, кто хочет драться, а он обязательно позовёт Вальбургу. Сердце его разрывалось при мысли, что ни в чём не повинная Вальбурга там, в тумане, холоде и мраке. Неужели она не примет Люси? Он обязательно позовёт — если, конечно, удастся пройти в Хельхейм. Может быть, выход-то свободный (странно! или это только легенды, что из загробного мира труднее выйти, чем войти?), а вход для других мёртвых почему-то нет.       — Правда, — невесело ответила валькирия, прекрасно поняв, что Роммель с радостью бросит все Рагнарёки ради семьи и не собираясь осуждать его. — И ты, я вижу, хочешь спросить, как Вальбурга узнает о твоём решении. Как? Я скажу. У нас, посланников смерти, принято сообщать людям, что выбрали их родные. Отвечу и на второй вопрос (да, рыцарь, я читаю твои мысли): выход к вам из всех загробных миров совершенно свободен. Иди кто хочешь, всё равно бесплотным и неслышимым призраком на события повлиять не сможешь. Никакие стражи этому не препятствуют — равно как и входу…       — Почему? — тихо спросил фельдмаршал; ему вдруг стало очень грустно на пороге жизни. Не за себя, а за это странное загробное полумирье, которое служит скорее убежищем, чем тюрьмой для попавших туда.       — Да потому что мы сами не живее мертвецов Хельхейма, с которыми будем сражаться в Последней Битве, — промолвила Брунгильда. — Мы мертвы. Ваш мир — живой, с живым воздухом — не под нашим началом. И не под началом никого из богов. Ваша планета действительно появилась из космической пыли… Покинуть Хельхейм не могут только те, кто изначально жил в Мидгарде, то есть всё равно в нашем мире. Равно как и райские сады (тут она дёрнула левым уголком рта, не сдержав лёгкого презрения при мысли о ленивом времяпрепровождении) абсолютно проходимы. Да даже из вашего ада можно выйти! Но вся ирония в том, что попавшим в ад (их у вас, христиан, вообще два — выбирай любой) ещё тошнее вернуться обратно и видеть, что плодами своих преступлений они не могут попользоваться ещё хоть денёк… А тем, кому есть с кем счастье обрести, пусть даже этот человек тебя не видит, не слышит, — пожалуйста, выходи.       — А Вальбурга? Она, наверное, посещает дочь? — прошептал Роммель, чувствуя какую-то странную горечь от этих откровений волшебного существа, которое втайне страдало из-за своей неживой природы. Из-за того, что умершие реальные люди Земли всё равно стараются меньше быть рядом со словно зачумлёнными богами — чужими, чужими существами! Тех, кто уходит и вновь обретает физическое тело, по пальцам перечтёшь, но ведь и обычные души уходят на время или навсегда из рая. По доброй воле! Из рая! Нет, не заменишь райскими цветами живую, пахнущую горечью полынь…       — Сам спроси Вальбургу, — шевельнула плечами Брунгильда. — У тебя не меньше воли в переходе между мирами, чем у кого-либо другого. Но что ты, последний рыцарь, скажешь о неизбежном разочаровании, что постигнет тебя, когда ты будешь наблюдать мир после своей смерти? В нём и так мало романтиков, подобных тебе. И вряд ли станет больше. Ваше столетие какое-то… больное.       — Романтики останутся, — уверенно ответил Лис. — Даже если и нет, я хочу видеть, что будет с миром, пусть и не смогу влиять на то, чтобы сделать его лучше. Едем!       — Тогда держись крепче, — посоветовала Брунгильда и, развернув жеребца, крикнула: — Вперёд, Гране! Скачи во весь дух!       Предупредила она вовремя: конь взвился в галоп практически сразу. Взгремели копыта по багряным, будто пылающим камням моста. Через сколько мгновений скрылся за спиной Асгард — фельдмаршал не знал, не смотрел назад… Да что говорить, он мгновенно забыл об этом. Только сейчас, тяжестью океанской волны и свежестью горного воздуха, ударило с настоящей силой осознание: всё — правда. Правда! Он возвращается с того света, и ему дана возможность исправить минувшее!       В лицо и грудь рванулся встречный ветер. Весёлый, бешеный, до слёз на глазах. Засвистел в ушах, взвихрил белокурые волосы Брунгильды и светлую гриву игреневого скакуна…       Гране мчался так, как никогда не сумели бы земные кони. Летел, едва касаясь копытами чудо-радуги, сухо и звонко высекая мелкие искры из горячих плит. Упоение от такой езды не могла заглушить даже всепоглощающая радость грядущего оживления. Роммель знал: эту божественную скачку он и до второй смерти, и после помнить будет.       На сколько километров протянулся Биврёст? Медно-игреневый жеребец преодолевал их за секунды. Не сбавлял карьера, всё так же ровно дыша широкой грудью. Ни броня, ни вес двоих всадников, казалось, не тяготили его… Эрвин дивился — но потом вспомнил: другому миру принадлежит чудесный конь. Миру, не привычному для живых людей.       Живых! О, как сладко уже почти применять к себе это слово!       Опьянённый восторгом, маршал и не заметил, в какой момент впереди вновь зазолотились октябрьские леса Мидгарда. Понял только с необъяснимой ясностью: переход в родной мир — здесь.       Оттолкнувшись, Гране соскочил с моста гигантским прыжком. Перелетел над блистающим внизу прибрежьем и мягко, словно кошка, коснулся копытами травы. И, даже не замедлив хода, понёсся туда, куда движением поводьев указала ему валькирия.       Стремительным вихрем они мчались по знакомой равнине. Стелился справа и слева лес — обширный, шумящий, по-природному вечно живой. Не стены он напомнил Роммелю, но замершие на параде войска… В сладком нетерпении забилось сердце.       Лес исчез позади. Теперь путь всадников пролегал лишь по необозримым пологим холмам. И наконец вдали засеребрилась широкая полоса. Река — не нужно было догадываться.       — Ты не боишься утонуть, рыцарь? — внезапно обернувшись, окликнула воительница. И в грозовых глазах её, и на губах играли слабые смешинки.       — Нет, я умею держаться на воде, — ответил Эрвин, непонимающе встретив почти весёлый взгляд. Впрочем, мелькнула мысль, в вопросе нет ничего странного: через реку придётся переправляться вплавь. И он, благо навыки есть, сделает это своими силами. Лишняя ноша может повредить коню: ведь Брунгильда, облачённая в доспехи, останется в седле… Хотя, наверное, неразумно думать, что латы утянут валькирию на дно, как когда-то утянули русского атамана Ермака! Или… такой риск существует?       Дева чуть натянула поводья. Игреневый аккуратно, чтобы не доставлять наездникам неудобств, плавно перешёл на ровную неторопливую рысь. Река, ещё очень далёкая, сияла под солнцем между холмов, пока хранивших свой золотисто-зелёный ковёр.       — Сейчас ты должен будешь проявить другую силу, — серьёзно сказала Брунгильда. — Не переплыть, а сознательно уйти под воду без сопротивления. Для того, кто хочет вернуться к живым, глубины Рейна — проход между мирами, а не преграда.       — Рейна?! — ахнул фельдмаршал, не отрывая изумлённого взгляда от серебристой полосы. Мгновенно вспомнилось, где начинается и заканчивается действие знаменитого вагнеровского цикла. — Он действительно протекает и на этом свете… Ну что ж, если необходимо, я постараюсь утонуть. Иронично: и сюда попал через самоубийство, и обратно фактически так же вернусь!       — Бывают совпадения, — спрятала улыбку всадница, позабавленная реакцией собеседника. — Не хочешь ли ещё что-нибудь спросить, пока есть возможность? Врата в твой мир уже близко, мы скоро достигнем их.       Роммель на пару мгновений задумался, измеряя взором расстояние до реки.       — Какой совет ты мне дашь, дочь Вотана?       Валькирия помолчала. Затем, сняв латную перчатку с правой руки, почти невесомо провела тонкими тёплыми пальцами по кисти Эрвина, лежавшей на её левом плече. Не оглянулась.       — Будь дерзок так, как не был ещё никогда, — тихо проговорила она. — Не забывай, где воевал. У ваших судеб в этом сходство.       "С кем сходство, Брунгильда?" — эти слова, уже оформившиеся, так и не покинули губ маршала. Он понял: догадаться ему нужно самому.       Убедившись, что пауза не нарушится, воительница кивнула своим мыслям. Решительное движение поводьями — и Гране, коротко заржав, опять рванулся неистовым карьером.       До Рейна они домчались быстрее птиц.       — Дыхание НЕ задерживай! — прозвенел голос валькирии, когда с обрывистого берега могучий конь прыгнул, казалось, на самую середину реки.       Сверкающие брызги ослепили Пустынного Лиса. Вечно шумящие рейнские волны сомкнулись над ним и над его провожатой с верным Гране. Помня последнее наставление, Эрвин лишь секунду помедлил — послушал, как в радостном испуге стучит сердце — и глубоко вдохнул воду полной грудью, уже зная, на что будут похожи ощущения.       Похожи, но не совсем. Чуть поприятнее — мелькнула мысль — если так можно сравнивать различные виды смерти от удушья… Сейчас, при настоящем утоплении, когда вода действительно хлынула в гостеприимные лёгкие, боль уступала той, наставшей после яда. Или её теперь притупляло предчувствие скорого оживления? Тогда-то, на скорбной херрлингенской дороге, Роммель не верил в чудеса.       Мощными гребками куда-то вниз плывёт конь… Соскальзывают пальцы с гладких наплечников Брунгильды… Что-то сияет на дне. Не золото ли нибелунгов? Или сама вода, пронизанная преломлёнными солнечными лучами?       В тот раз настала темнота. А в этот — ослепительный свет. Он, разрастаясь, ярчайшим блеском затопил всё перед глазами… И уже не было понятно Эрвину, в мире мёртвых это происходит или в мире живых.