13 мая 1944 года, конец дня, замок Ла-Рош-Гюйон в Нормандии
До штаба ехали почти всё время молча. Эрвин, сцепив руки на руле "хорьха", следил за дорогой и пытался упорядочить мысли. Те, как назло, разбегались и путались, словно расшалившиеся гончие на сворке. Спроси его сейчас кто-нибудь, что он намерен предпринять, фельдмаршал буркнул бы в сердцах: "Застрелиться!". По обочинам тянулись зеленеющие поля. Мелькали редкие деревья, кусты крушины и бузины. Попадавшиеся навстречу люди глядели вслед немецкому автомобилю: взрослые — напряжённо и настороженно, дети — с любопытством. Какой-то мальчуган лет шести, в серой (когда-то белой) рубашке и выцветших голубых штанишках с подтяжками, с неподдельной ребяческой серьёзностью отдал честь важным офицерам, старательно вскинув ладошку к льняной шевелюре. "Не так руку держишь, пузырь", — мысленно усмехнулся заметивший это Альдингер и куда более чётким и правильным движением отсалютовал мелкому французу в ответ. Нормандия, Нормандия… Он чувствовал, что Эрвин прав, но не понимал, как друг до этого додумался. И не знал, как правильно сформулировать вопрос, поскольку перспективы (с учётом того, что львиная доля сил и средств была брошена на Па-де-Кале) вырисовывались совсем не радужные. Впору было впасть в тихое отчаяние. Гауптман только тогда осмелился нарушить молчание фельдмаршала, когда до замка оставалось мили три. — Значит, все эти бомбардировки Кале-Булони, все эти частые выходы в море, все эти "случайно просачивающиеся" сведения о направлении удара — лишь блеф? Роммель надавил на тормоз и мягко сбавил скорость "хорьха" вполовину. — Да, Герман, — произнёс он голосом тяжёлым, как толща морской воды, чуть было не сомкнувшаяся навеки над его головой. Чувствовалось, с каким трудом ему давалось каждое слово — признание в том, что он попался в ловушку и выскочил из неё только непонятным чудом. — Да, всё это только деза. Одна большая, громадная операция, призванная замылить нам взгляд. Ты, наверное, хочешь узнать, каковы основания для моего вывода? Что ж, отвечу. Эрвин усмехнулся, покачал головой, высвистел печально-нежный мотив из "Музыкального момента фа-минор" Шуберта и спросил: — Па-де-Кале крайне удобно для высадки, не так ли, Герман? — Да, — осторожно сказал Альдингер, чувствуя, как голос друга от горечи дрожит, словно натянутая струна. Машина, повинуясь Пустынному Лису, пошла ещё тише, будто чуткая лошадь под задумавшимся ездоком. — Там самое узкое место Пролива, верно? — Верно… — выдохнул гауптман, уже начиная понимать, в чём заключался этот чудовищный обман. — Тот, кто мыслит логично, обязательно изберёт местом нападения Па-де-Кале. Там он быстрее всего переправится через море, там потеряет меньше всего солдат. Там, в отличие от Нормандии, сам рельеф мелководья и побережья — союзник атакующих, — продолжил маршал, и от его спокойных слов веяло жутью. — Мы, немцы, тоже действуем по логике. В этом наше благословение и наше проклятие. — И они знают, что мы будем ждать их именно в Кале, — прошептал Герман, с невыносимой ясностью видя, в какой же простой капкан их поймали Монтгомери и Эйзенхауэр. — Знают, и поддерживают наше убеждение, и напоказ выставляют чуть ли не всю свою подготовку… — И мы радостно ведёмся, как дети на дудочку Гамельнского Крысолова, — кивнул Эрвин. — Помнишь, её мелодия всего лишь обещала то, что хотела слышать сама ребятня? Так вот и мы… А наш друг Монти и наш друг Айк, обеспечив себе прикрытие, превратили Нормандию из самого неудобного в самый удобный район высадки. Там их практически никто не станет ждать. — И высадятся они не раньше, но и вряд ли позднее июня… — Первых чисел июня, — мрачно поправил Роммель. — Ты был прав, когда предположил в лодке, что до этого времени они к нам носа не сунут. Но и дольше ждать не станут тоже. — Он помолчал, решая какую-то дилемму, и наконец решительно промолвил: — Сейчас ты сочтёшь меня сумасшедшим, Герман. Может, начнёшь соглашаться со мной, как рекомендуется делать при подозрении на буйное помешательство. Но я открою тебе то, что не просто предвижу, а знаю: высадка, если назвать первым этапом парашютный десант, начнётся шестого июня сразу после полуночи. — А… откуда? — только и смог произнести Альдингер, глядя на друга с благоговейным страхом. Доселе он, здравомыслящий и прагматичный шваб, не верил ни в какой дар провидения — но скажи кто-нибудь в эту секунду, что прозвучало пророчество, Герман без колебаний согласился бы. Непостижимая уверенность насчёт даты, времени, десанта парашютистов — всё это потрясало и заставляло кровь бежать по жилам в каком-то испуганном галопе. Лис Пустыни странно и светло улыбнулся, смотря вдаль — но не на твердыню Ла-Рош-Гюйона, возвышавшуюся на меловом обрыве над Сеной величественным памятником французской старины. Прекрасно видный в лёгких, как флёр, майских сумерках (было около шести вечера), замок поражал своей суровой средневековой красотой даже на расстоянии полумили. Эрвин заглушил мотор, съехав с дороги в поле, дразнившее ноздри терпким сочетанием ароматов жёлтого гусиного лука и медуницы. — Я был там, Герман. Я был там вечером шестого июня тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Капитан, не найдя в этой фразе объяснения, ещё не до конца осмыслил услышанное и взглянул на друга с немым вопросом. А затем моргнул — раз, другой, третий — и воззрился уже совершенно по-новому. Рука непроизвольно потянулась пощупать товарищу лоб. В голову очень настойчиво запросились мысли, что пустячное на первый взгляд ранение даром Эрвину не прошло. Роммель понимающе-невесело улыбнулся одними губами. — Не возражаю, доктор, — сказал он, подавшись навстречу и подставляя прохладный лоб. Верхние слои сделанной наспех повязки были пока чисты: кровь из глубокой царапины на виске, раздражённая морской солью и ещё пытавшаяся утекать, всё же нехотя унималась. — У меня разве что контузия, не жар. Можешь пощупать пульс, — добавил он, протягивая тонкое запястье. Альдингер, понятное дело, отказываться не стал, но удары крови под его пальцами были ровны и спокойны. — Что же это, Эрвин? — тихо прошелестели потрясённые слова капитана. — Как в это поверить? — Но сформулировать можно, не так ли? — бесстрастно отозвался маршал. — Я вернулся из будущего, Герман. Из дня своей гибели — она же самоубийство, она же казнь. Меня заставили умереть. — Кто? — сквозь зубы процедил Альдингер, и его тёмно-серые глаза, расширившиеся было в шоке, мгновенно сузились и сверкнули, как лезвия штыков. Он выцепил главное: "Меня заставили умереть" — и горел жаждой узнать имя убийцы своего друга. И, кем бы преступник ни был, уничтожить его. Пусть ныне трагедия ещё не произошла — она уже разыгралась в грядущем. Она может разыграться, ибо если убийца дожил до того дня, сейчас он тем более жив. И по-прежнему опасен. — Ну кто у нас единственный казнить вправе? — криво усмехнулся Роммель и недвусмысленно посмотрел на затянутый серыми тучами восток, в сторону Берлина. Герман вскочил, словно его ударили хлыстом. — За что?! Как он посмел?! — Сядь, — спокойно и тихо, но твёрдо попросил Эрвин. Пожилой гауптман машинально, не чуя одеревеневших мышц, подчинился. — Расскажи. Про всё. И про то, как… — спазмы сдавили его горло, и он, пытаясь проглотить солёно-горький комок слёз, не смог договорить. Слишком обидно, слишком страшно было произносить такое. И Лис Пустыни начал свою тяжёлую повесть. Не утаивая ничего, он рассказал и о готовящемся покушении, и о том, что своим молчаливым согласием, не желая убийства Гитлера и понадеявшись умыть руки, всё-таки подписал себе смертный приговор. Рассказал и о собственном злосчастном ранении, и о постыдной неудаче заговорщиков. Рассказал, как явились на чёрном "мерседесе" Бургдорф и Майзель, посланцы фюрера, не простившего измену. "Да и не обязанного прощать, за это я его не виню. Квиты, — прервав самого себя, через силу усмехнулся фельдмаршал. — Не сама смерть, другое было ужасно". И Альдингер, белый от гнева, дрожащий, неимоверными усилиями заставлял себя слушать. Про чудовищный ультиматум: репрессии на близких — или тайный яд. Про то, как прощался Эрвин с родными и с ним, Германом (на этих секундах капитан судорожно, до боли закусил ладонь сквозь перчатку, чтобы сдержать подступающие рыдания). Про то, как отъехала от мирного дома чёрная машина, как остановилась на дороге уродливой тенью мрака среди октябрьских золотых лесов, когда так нежно и сладко звали жить свежие ароматы листвы и хвои… Про то, какая страшная боль раздирала лёгкие в те последние, ничтожные три секунды, каждая из которых казалась за вечность. Но о Брунгильде, о её словах, о незабвенной летящей скачке по багряным плитам моста Роммель не поведал другу. Даже семье не рассказал бы, хотя валькирия не брала с него обетов и клятв. Он чувствовал сердцем: не надо разглашать тайн мира, в котором он был гостем — и в который ему, как и всем живущим, рано или поздно придётся уйти опять. Но всё же на немой вопрос Альдингера он не смог смолчать — и, подобрав слова, ответил только: "Тот свет есть, Герман. Пожалуй, он хороший. Там можно отдохнуть". — Вот как… — покачав головой, задумчиво промолвил Альдингер. Против маршальских ожиданий, он не стал любопытствовать — только шевельнул седеющими усиками и мрачно взглянул на Берлин. Его до сих пор потряхивало от омерзения и ненависти: бесчестие, на которое пошёл Гитлер, немногие люди способны повторить. Мстишь за то, что друг умолчал о готовящемся покушении на тебя? Угроза была только твоей жизни — не жизням твоих родных. И если в ответ, чтобы принудить его к смерти, ты смеешь замахиваться на его ни в чём не повинную семью… — Что ты думаешь делать с ним сейчас, Эрвин? — Убить, — произнёс фельдмаршал бесстрастно и просто. Лицо его закаменело, но он с нажимом, будто преодолевая боль, повторил: — Убить. Не знаю, как, но это будет быстро и по возможности без мучений. Этот Гитлер всего лишь мешает закончить войну, а лично передо мной пока не виновен. Кровно. И, надеюсь, не успеет стать таковым. Погода слегка прояснилась. Западный морской ветер отогнал тучи к Берлину, в небе над головой и над далёким Ла-Маншем появились просветы. Откуда ни возьмись примчалась стайка ласточек-береговушек и, видимо удивлённая возникновением легковой машины в поле, закружилась рядом, выражая недоумение и любопытство резкими, глуховатыми оживлёнными «чррррш». На их серовато-бурых пёрышках робко взблёскивало вечернее нормандское солнце. — Едем, Герман. — Африканский корпус в плену из-за Гитлера, — глухо проговорил Альдингер, когда "хорьх", выбравшись с поля, заурчал мотором и покатил к штабу. — Будь эвакуация позволена тогда, когда о ней просил ты, они успели бы выбраться. — Да. И что горше — "благородный волк" не разрешил мне разделить с солдатами эту участь. Удержал на свободе, ха, любезно спас от неволи ценного полководца… Сам он превыше всего любит власть — но если я и отниму у него это сокровище, то не из мести за отобранное моё. И не стану оставлять Гитлера на свете хотя бы потому, что такие натуры не живут поверженными. — Маршал вдавил педаль газа, и автомобиль наддал ходу. — Я не граф Монте-Кристо, пусть он тоже был в своём праве. Я не хочу расплачиваться за страдание души такой же мукой. — А ведь так было бы справедливее, — жёстко произнёс гауптман. — Граф не страшился сторицей мстить тем, кто обрёк его на вечное заточение, кто отнял у него отца, невесту, юность, жизнь. А если он и ужаснулся собственного возмездия, то всё равно растоптал, пусть смягчив наказание, и последнего врага. — Альдингер умолк, вздохнул глубоко, взглянул на внимательно слушавшего друга. — Я не упрекаю тебя, Эрвин, что ты не захотел восстать раньше. Мне и самому верилось, что Гитлер ещё одумается. Да и воспитаны мы, кайзеровские парни, к сожалению, не по-такому, чтобы за обиду сразу взять и подняться на власть… Просто не щади его. Он был не настолько глуп, чтобы не понять, что́ для тебя значила та разлука. — Я и сам отчасти виновен в ней, — заметил Роммель. — Вместо того чтобы остаться в Африке и убеждать Гитлера по телефону, я опрометчиво полетел в Ставку. Решил, что лицом к лицу уговорить на эвакуацию будет вернее. И никак не мог предвидеть… — Вот именно, — тихо докончил Герман. — Не мог. На мощёный двор замка они въехали в молчании. — Ваф! Ваф! Ваф-ваф! — раздался радостный двухголосый лай, и к выбравшимся из машины друзьям чуть ли не кубарем скатились с лестницы две чёрные собаки. Одна — ризеншнауцер, с мощной грудью и таким же мощным басом, вторая — заливающийся звонким дискантом маленький жесткошёрстный такс. Подлетев к Эрвину, они ликующе заскакали вокруг него, толкая бородато-усатыми мордами, докуда могли дотянуться. Шнауцеру по кличке Эльбо в этом плане везло больше: встав на задние лапы, она могла положить передние Роммелю на пояс (что неутомимо пыталась сделать, пока хохочущий маршал шутливо отпихивал её). Малютка же Монти, увы, при всех стараниях доставал не выше голенища хозяйского сапога — но, судя по возрастающему энтузиазму, не особо с того расстраивался. — Эльбо! Эльбо, ну перестань же, дай мне Монти-то погладить! И не ворчи, не ревнуй… — Да это она не всерьёз, такс ей как детёныш, — усмехнулся Альдингер, почёсывая шнауцера за ушами и тут же завладев вниманием благодарной собаки. Он был прав: три месяца назад чуткая Люси Роммель решила найти для Эльбо компанию — какого-нибудь щенка или просто маленького пёсика, которого большой собаке захочется защищать. А Эрвин давно хотел завести жесткошёрстную таксу, но не был уверен, как жена отнесётся к перспективе наличия сразу двух собак в доме. Конечно, сейчас-то было видно, что Люси не возражала. Манфред и молодая горничная Каролина Штайлер поддержали. Сказано — сделано. Маленький такс-уголёк был познакомлен с Эльбо в Нормандии, где инспектировал укрепления Роммель, и мигом сжился со старшей. Эльбо, не обманув ожиданий, восприняла щенка по-матерински тепло. Разумеется, не обходилось без ссор — но безобидных: существенная разница в габаритах и возрасте не позволяла обоим кусаться всерьёз. Имя, кстати, пёсику придумал Манфред. Люси предлагала "Метеор" (потому что неугомонный такс носился по комнатам ненамного медленнее), Каролина стояла за "Истребитель" (во-первых, неутомимый, как на реактивной тяге — а во-вторых, за два дня погрыз и истребил в доме добрую половину всего, что только можно было погрызть и истребить). Хозяин дома, сиречь генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель, мучительно пытался выбрать. И тут четырнадцатилетний Манфред сказал: — Пап, а назови его "Монти"! Если Монтгомери опять наседать будет, ты только кликни: "Монти, к ноге!" — и сразу полегчает… Да, хоть чуть-чуть легче от этой маленькой мести становилось! Настоящей же ненависти Роммель к Монтгомери и не испытывал. Дело чести, дело патриотизма — англичанин ведь тоже был обычным солдатом своей страны и побеждал, начав Эль-Аламейном, во славу собственной армии. И так уж довольно позорились в Северной Африке бритты за полтора года при невезучих предшественниках Монтгомери… А четырнадцатого октября Эрвину удалось в последний раз увидеть из своих питомцев только Монти. Эльбо была на Западном фронте с Гертрудой: овдовевшая этой зимой молодая медсестра, часто сидя у постели раненого отца, попросила его до выздоровления оставить собаку ей. Роммель не возражал, понимая, как дочери тяжело. Почти не уговаривал и остаться с детьми: Гертруда, спасая в госпитале чужих любимых, пыталась заглушить боль от потери мужа. Тот был капитаном-подводником — Гертруда его и при жизни-то видела редко… И Эрвину становилось страшно, когда он понимал: если бы не чудесная воля валькирии — ни дочь, ни верная четвероногая подруга уже никогда его больше бы не увидели. Их глазам предстал бы только гроб, накрытый (хоть маршал этого не желал) нацистским флагом и провозимый на орудийном лафете под "Героическую симфонию" Бетховена… А Монти тогда, в октябре, в свои полгода с небольшим был пока ещё юн и чисто по-щенячьи игрив — вот и не почуял страшное. Не завыл, усугубляя звериной тоской, скорбью и без того мучительное расставание, а подскочил, весело виляя хвостом… Эрвин погладил его, почесал брюшко и за ушами и попросил Манфреда унести и запереть собаку. С содроганием воскрешая в памяти последние, предсмертные четверть часа, он был искренне благодарен щенку за его детскую слепоту, невинную глупость — и содрогался: слишком ужасно было видеть эту наивную радость жизни, когда уходишь на казнь и это до боли ясно понимают все в доме… кроме маленького, юного пса. А зачем должна понимать собака, что такое казнь? Она от этого избавлена. Звери не казнят. Выбор, предательства, казни — это всё привилегии людей. У людей — Разум! Роммель встряхнулся, прогоняя горькие мысли. И вовремя — иначе совсем несолидно для своего ранга подпрыгнул бы от внезапного укоряющего крика: — Господи, герр фельдмаршал, ну что же вы себя не бережёте?! — кинулся к ним от дверей капитан Хельмут Ланг, второй адъютант Пустынного Лиса. В обычное время он был чисто по-немецки сдержанным и спокойным человеком, но сейчас — при виде свежей повязки на генеральской голове — совершенно забыл о субординации. Роммель попытался сохранить серьёзное лицо, но всё-таки сдался и рассмеялся на это отчаянное восклицание, прозвучавшее совершенно по-родительски: тридцатишестилетний Хельмут ему в племянники годился. Поняв, что от командира не добьёшься ни ответа, ни уж тем более раскаяния за непростительный риск собственной перевязанной головой, молодой гауптман повернулся к пожилому: — Сбили? — Сбили, — наклонил голову Герман. — Но с Эрвином всё в порядке, только висок очередью поцарапало. И контузило слегка, — не стал скрывать он, разумно решив, что лучше придать значение любому пустячному ушибу, чем не обследовать его и дождаться какой-нибудь опухоли или инсульта. — А вы? — Ланг окинул его цепким взглядом на предмет ранений. — Цел, как птенчик, выбравшийся из скорлупы, — усмехнулся Альдингер. — Не надо бы хвастаться, но скажу, что одного из этих гусар летучих я подстрелил раньше, чем подбили нас. А всего их было трое. Ума не приложу, как Эрвин ухитрялся увёртываться от них несколько минут. — В детстве хотел стать авиатором, вот и решил стариной тряхнуть, — полушутливо-полувсерьёз отозвался маршал, тщательно маскируя смущение от того, что до сих пор не расспросил Германа о ходе воздушного боя. Со "шторха" один из трёх "спитфайров" подбить — подвиг, всё равно что винтовочной пулей попасть в щель танковой брони и обезвредить стрелка или водителя стальной громадины! На это не просто меткость — на это выдержка нужна, выдержка белого медведя, который стережёт тюленя у отдушины во льду… Поёжившись под порывом холодного ветра, Роммель быстро направился в замок. Герман, хоть его тоже тянуло поскорее переодеться в тёплое и сухое, по адъютантской привычке поотстал на шаг. Рядом шёл Хельмут — и, судя по обеспокоенным взглядам, явно тревожился насчёт травмы командира. Обе собаки, словно догадавшись, что теперь отвлекать хозяина не надо, дисциплинированно трусили следом. "Ты даже не представляешь, Ланг, насколько всё изменилось от счастливой атаки этих чёртовых летунов", — подумал Альдингер. Он ещё не знал, как конкретно будет протекать противостояние бешеному волку, но по молчаливому согласию друзья-швабы условились: обычная авиакатастрофа, обычная контузия, обычное озарение насчёт намерений врага. Вот что говорить подчинённым и соратникам — и проще, и уж точно правдоподобнее. На широкой мраморной лестнице они повстречались с графиней де Ларошфуко. Очевидно, та направлялась в оранжерею: на локте левой руки покоилась плетёная корзинка для сбора трав. Уж на что у Эрвина и Германа с Хельмутом были нежно любимые жёны, а всё равно офицеры в который раз невольно залюбовались молодой аристократкой. Каштановые кудри удивительно гармонировали со светло-карими блестящими глазами, в которых за дворянским достоинством таился горький укор дочери побеждённого народа. В лёгкой белой рубашке с широкими рукавами, тёмно-синем бархатном корсаже и скромной бежевой юбке, она считала постыдным тратиться в годы войны на подходящие её титулу наряды. Роммель прекрасно понимал, что скромная графиня активно финансировала "Сражающуюся Францию", да и с союзниками наверняка имела сношения, — но поймать её на горячем не мог и наконец в прошлой жизни махнул рукой. Но то в прошлой жизни! А сейчас, мысленно поклялся фельдмаршал, придётся хоть бы и устроить облаву втихаря, но ниточки оборвать или основательно запутать. Вражеские шпионы — особенно неудобная штука перед генеральным сражением. Увы, битвы за Нормандию не избежать — это Лис Пустыни понимал чётко. Хоть и противился такой мысли, хоть и убеждал себя, что не для того воскресал… Что бы ни случилось с нацистской верхушкой в ближайшие недели, в покое Германию не оставят. Она не добита. Более того — она ещё сильна. Она, неровен час, может и удержать побережье, дай ей возможность узнать реальное место высадки… Нет, Германию практически наверняка постараются раздавить, даже если она с новым правительством заявит о мире. Немецкой армии всё ещё боятся (и, не без гордости признавал Роммель, есть отчего). А значит, придётся драться. Чтобы уж наверняка второй фронт, обломав стальные зубы и ободрав дёсны в кровь, не зажал Германию в тиски. А там… хорошо бы и с Россией войну прекратить. Ввязались, чёрт возьми, ещё Британию не одолев — и львиная доля подкреплений полилась как в бочку Данаид, тогда как ему, Эрвину, в ливийских песках пришлось англичан фанерными танками запугивать! И пусть отважные британцы исправно улепётывали, сверкая пятками, от безобидных загримированных "фольксвагенов", Роммель предпочёл бы несколько отнюдь не лишних дивизий славе гения, с горсткой солдат повергающего в прах легионы. "Одним махом семерых побивахом" — да, это волшебным образом устрашало английских военачальников и солдат. Пока не появился Монтгомери — любитель слишком уж осторожничать, но любитель и побеждать. — Добрый вечер, графиня, — почтительно склонил голову маршал (ещё в Первую Мировую он мудро озаботился изучением французского с нескольких десятков основных слов до полноценного владения языком). Пусть враг, шпионка всё же оставалась женщиной, в чьих жилах к тому же текла чистая аристократическая кровь. Мать Эрвина, Хелен фон Луз, сама была из дворянской семьи и сумела привить сыну манеры, что бы там ни говорили обзывавшие его "солдафоном" злопыхатели из Генштаба. Альдингер и Ланг безмолвно, но от этого не менее вежливо последовали примеру командира. — Здравствуйте, господа, — спокойно ответила Колетт де Ларошфуко. Будучи ниже не только долговязого Хельмута, но и невысоких Эрвина с Германом, она с поистине королевским достоинством смотрела на них сверху вниз. По тонким губам её пронеслась положенная этикетом полуулыбка, но глаза оставались печальны и серьёзны. Пустынный Лис не мог не чувствовать к девушке уважение пополам с сочувствием — и дал себе слово: что бы ни пришлось сделать ради успеха, она не должна пострадать. В конце концов, разве его жена, сестра и мать не последовали бы примеру графини, случись им оказаться на оккупированной земле? Разве осталась бы в стороне Гертруда, его дочь, его живая память о несостоявшемся первом семейном гнёздышке, не будь она уже фронтовой медсестрой? — Вас ранило во время разведки? — прозвучал между тем вопрос, и Роммель успел заметить слабую надежду, с какой француженка кинула взгляд на его перевязанную голову, где в районе левого виска просочилось-таки кровавое пятнышко. Мысленно усмехнулся: спасибо, мол, за заботу, ваша светлость — но не дождётесь! — Да, графиня, — кивнул он. — Задело вскользь очередью. Мы с вами по разные стороны баррикад, но, думаю, вы не откажетесь признать героизм моего товарища Альдингера. Герман смог вытащить меня, оглушённого, из падающего самолёта и вместе со мной приземлиться… вернее, приводниться на парашюте под дулами канадских пушек. — Ну что ты, Эрвин, какой героизм… Обычная дружба, — пробормотал порозовевший от смущения пожилой капитан, старательно изучая мыски собственных сапог. По-французски он разговаривал не так свободно, как Роммель или питавший склонность к языкам Ланг, но понимал достаточно хорошо: Великая война была неплохим учителем не только для Лиса Пустыни. — Вот как? — француженка взглянула на Альдингера, и в её карих глазах впервые за время разговора (да что там, впервые за всё пребывание немцев в замке) сверкнул неподдельный интерес и даже восхищение. Последнее чувство, впрочем, шпионка честно попыталась скрыть. — Это поступок настоящего друга. — И с горечью добавила: — Нам бы, французам, побольше таких решительных друзей… "Что верно, то верно!" — подумал Эрвин, вспомнив фактическое бегство англичан из Дюнкерка. Уж сколько было на той стороне пафоса, клятв, обещаний стоять за союзницу-Францию против злобных германских оккупантов! И? Смылись, смылись британские львы на свой остров (причём эвакуироваться мало-мальски достойно, с оружием, смогла только "железная дивизия" Бернарда Монтгомери). Бросили соратников на милость немца-победителя! И только сейчас, через четыре года, вознамерились второй фронт открыть… А как благородная и джентльменская Великобритания поступила с русскими, американскими и даже собственными моряками из несчастного каравана PQ-17? Да, несчастного! Уж на что Роммель, как всякий воин Третьего Рейха, приветствовал потери ленд-лиза — но и его немецкое сердце сжималось при мысли о циничном предательстве, погубившем вражеский конвой. Лис Пустыни узнал подробности трагедии от Дёница, участника тех событий — и, чёрт возьми, в голосе грозного адмирала звучала гневная насмешка, когда он рассказывал, как беззащитны были союзнические корабли перед его субмаринами! Нет, Дёниц, разумеется, гордился своими парнями — главную задачу подводного флота те выполняли безукоризненно. Но топить одинокие транспорта́, как признавались ему экипажи лодок, было словно отнимать конфету у ребёнка: до смешного легко — и жалко, и совестно, и противно… А ради чего британский министр Дадли Паунд, прозванный затем "Не делай этого, Дадли!" отдал роковой приказ: "Конвою рассредоточиться"? На охоту за кем велел он идти кораблям охранения? За "Тирпицем", самой огромной и мощной единицей Кригсмарине. Весь караван был скорее приманкой для линкора, чем помощью Советскому Союзу… Результат? "Тирпиц" подбила не поймёшь чья субмарина, то ли русская, то ли английская. Он вернулся на базу, где безвредно обретался последние два года, пугая британцев одним своим существованием. Эсминцы даже не встретились с германским гигантом, а топлива на возвращение к обречённому каравану у них уже не хватало. Целый конвой был брошен на растерзание "волчьей стае" Дёница абсолютно напрасно. Нет, не приведи Вотан таких друзей, как Англия… Максимум мирный договор, но подставлять ей спину в военном союзе — уж лучше ещё раз яд проглотить. Исход такой же, но проще и скорее. Британцы не предатели, отнюдь — они всего лишь сторонники делового подхода. Ведь недаром ещё в девятнадцатом веке их премьер-министр Пальмерстон заявил: "У Англии нет вечных союзников и постоянных врагов — вечны и постоянны только её интересы". Роммель погрузился в настолько глубокую задумчивость, что даже не заметил, как адъютанты расступились и француженка тихо прошла мимо. Недоуменно обернулась, хотела, видно, окликнуть — но лишь грустно вздохнула и продолжила путь. Пожилой и молодой капитаны долго не осмеливались прервать его молчание. За широкими окнами сгущались сумерки. Наконец Альдингер осторожно тронул его за плечо. — Эрвин? — А? — очнулся маршал, непонимающе глянув на друга, и решительно потряс головой. Голова за такое обращение не поблагодарила: на мгновение в глазах потемнело, тупой болью отозвался левый висок. — О чём ты думаешь? — негромко спросил Герман. — О последних словах графини, — ответил Пустынный Лис, и по губам его пробежала тень невесёлой усмешки. — О том, что Британия настолько же ненадёжный друг, насколько упорный и храбрый противник. — Графине нынче грех жаловаться, — произнёс Ланг, с прозрачным намёком посмотрев в сторону побережья. — Томми и янки долго мычали, но сейчас вроде отелиться хотят. Роммель тоже кинул взгляд на запад, и в его серо-голубых глазах сверкнуло мрачное веселье. Обнажились безупречные зубы — мелкие, но ровные и острые — и спрятались опять. — Постараемся, чтобы их "телёнок" не ушёл дальше морского дна, — молвил фельдмаршал и стремительным, летящим шагом направился к своему кабинету. — Сначала ко врачу, Эрвин. Твоя голова… — Я в порядке, — отчеканил Роммель. Осознав, что это прозвучало незаслуженно резко, он обернулся и сказал уже мягче: — Прости, Герман. Но со мной и вправду всё хорошо. — Кроме царапины, которую следует обеззаразить, и последствий контузии, которые следует оценить, — непререкаемым тоном заявил Хельмут, открывая со старшим товарищем единый фронт против упрямого командира. Лис Пустыни посмотрел на их решительные лица, подумал, что при дальнейшей обороне его и силком к доктору потащат, остановился, помолчал — и рассмеялся. — Ну что я с такими няньками поделаю… Хорошо. Но потом мне нужно остаться одному и очень серьёзно поразмыслить. И вот что, Ланг: если я потеряю счёт времени и не явлюсь на ужин — запомни, пожалуйста: ужина НЕ приносить, НЕ звать и вообще НЕ беспокоить. — Как прикажете, герр фельдмаршал, — не без уныния отозвался Ланг. Ему вообще порой казалось чудом, как с такой нагрузкой и таким режимом питания Роммель ещё на ногах держится. Но гауптман прекрасно понимал: когда сам маршал говорит: "Пожалуйста" — благоразумней будет согласиться.***
После краткого медицинского осмотра и утешительного диагноза (сопровождавшегося сетованием врача: "При контузии левого виска вам ещё повезло не потерять речь!") Эрвин заперся в кабинете. Задёрнул парчовые занавески, зажёг огонь в камине и, опершись локтями на резной дубовый стол, замер в раздумьях. "Итак… С чего начнём триумфальное шествие к спасению Германии?" Начать пока не получалось ни с чего. Какая-то мысль вертелась в голове, но с раздражающим постоянством ускользала. Роммель чувствовал: эта беглянка и есть ключ проблемы — но в данный момент признавал, что находится к стройному плану действий не ближе, чем набредший на Карибское море Колумб — к настоящей Индии. "Так, ладно! Первый вопрос: что делать с Гитлером?" Убить. Как бы ни было неприятно, это нужно совершить, причём желательно самому. В прошлый раз исполнять взялся инвалид Штауффенберг — и? Отваги у него было хоть отбавляй, но рабочая кисть — только одна. Кто, чёрт побери, в здравом уме доверил активацию взрывчатки однорукому?! Логично, что полковник успел только наполовину! И ладно бы так, но по какой-то причине этот идиот не стал класть в портфель блок взрывчатки без детонатора… Спрашивается: разве не рванул бы второй заряд при активации первого, лежащего рядом? Впрочем, признал фельдмаршал, у них там выхода иного не было: кроме графа-калеки, регулярного доступа в Ставку никто из заговорщиков не имел. Эх, спасители фатерланда… "Вопрос второй: как именно убивать Гитлера?" Тут уже было посложнее. Одна часть разума предлагала не мудрствовать лукаво и прибегнуть к старому-доброму заговорщицкому детонатору. Вторая, которую Эрвин за годы войны привык именовать инстинктом, всячески противилась. После недолгих колебаний Лис Пустыни прислушался к этой "второй". Какие бы странные доводы она ни приводила, а правой оказывалась всегда. И укоряла, когда Роммель, почему-то решив не прислушиваться к ней, ошибался на радость хитрому Монти не без настойчивой помощи последнего. А доводы у инстинкта были весьма серьёзные. Во-первых, непредвиденные обстоятельства. В подобной ситуации они произойдут обязательно, можно не сомневаться. Тогда портфель был поставлен прямо под ноги Гитлеру — но ничего не знавший о "сюрпризе" полковник Брандт передвинул портфель, мешавший ему подойти! Всего лишь передвинул портфель! И массивная каменная столешница, оказавшаяся между Гитлером и бомбой, приняла на себя основной удар… Эрвин на выдохе расхохотался — горько, коротко, глухо. И мгновенно посерьёзнел опять. Во-вторых, убийство правителя через теракт — дело, достойное русского или француза, но никак не германца. Разве он, Роммель, зовётся Клеманом или Равальяком, чтобы замахиваться ножом из-за угла? Разве он декабрист, чтобы, забыв офицерскую честь, подло стрелять в спину? Разве он из "народовольцев", чтобы кидать бомбу под ноги ничего не подозревающей жертве? "Народовольцы… Настолько "верно" выражали народную волю, лишив жизни монарха-Освободителя, что на эшафоте удостоились лишь народных проклятий!" Да, в-третьих, общественная реакция. Взрыв — убийство некрасивое, не говоря уж о лишних жертвах. Какова бы ни была вершина, а люди смотрят и на способ, которым она достигнута. Принцип "Finis sanctificat media" работает только на словах — все любители оправдывать целью средства рано или поздно в этом убеждались. Конечно, перед покушением Штауффенберг сказал брату: "Кто найдет в себе мужество сделать это, войдет в историю как предатель, но если он откажется это сделать, то будет предателем перед своей совестью". Верные слова. Однако нельзя ли при этом войти в историю как-нибудь поблагороднее? Быть не может, чтобы пристойного выхода не нашлось. По крайней мере, не для того, кто носит прозвище Пустынного Лиса… Дуэль. Вот он, выход. Лицом к лицу, грудь с грудью — волчий бой за место вожака. Люди придумали много законов для завоевания власти над себе подобными, звери же — только один. Закон честного поединка. Но перед ним и человек, гордый сомнительным счастьем рассудка, склоняется со времён бытия обезьяной! Друзья примут тебя любого — враги должны, хотя и против воли, зауважать тебя. Разумеется, дуэль очень опасна. Активировав бомбу, ещё можно успеть уйти — под дулом ты практически неподвижен. Чем короче дистанция, тем меньше шансов выжить. И путь к победе, спасению, жизни только один — стрелять первым. Ещё с начала Великой войны Эрвин усвоил эту важнейшую аксиому. Он помнил тот фактический поединок с безвестным французом в далёком четырнадцатом году. Промахнувшись первыми пулями, они лихорадочно перезаряжали винтовки: Эрвин — стоя на высокой поленнице дров, весь на виду; француз — лёжа в укрытии за лестницей, так что видна была только верхняя часть головы. Француз имел более выгодную позицию. Эрвина могли спасти лишь быстрота перезарядки и верность прицела — почти мгновенного, без тренировок… И если бы слушатель, не читавший его "Пехоты", спросил: "Так чей же выстрел прозвучал первым?" — Эрвин промолвил бы смешливо, приподняв брови: "Взгляни на меня — я жив". "Отлично. Решено. Дуэль. Как Гитлера на неё вызвать при свидетелях?" Ответ напрашивался только анекдотический. Ну в самом деле, как иначе назвать такую картинку? Приходишь в Ставку с парой секундантов, перчатку бросаешь и говоришь: "Пожалуйте к барьеру, мой фюрер!". Тьфу… Значит, нужно создать такую обстановку, чтобы при вызове на поединок тебя не изрешетила тут же из всех пистолетов охрана. Взять батальон пехоты? Танковую дивизию? — А почему бы и всю армию не поднять, а? — прошептал Роммель в полузабытьи, не ведая, почему сердце вдруг так трепетно сжалось. Не в страхе — в упоении, в каком-то душащем и сладком счастье, которое он уже увидел, но ещё не успел осознать. Он вскочил, сам изумлённый дерзостью мысли. Казалось, перед ним вместо танцующего каминного пламени вдруг засиял метеор. Нет, не метеор! Комета! "Будь дерзок так, как не был ещё никогда, — сказала ему на прощанье Брунгильда. — Не забывай, где воевал. У ваших судеб в этом сходство". И он, чуть не забыв её совет, не догадался сразу… Наполеон! Поход в Италию, бои во Франции, победы в Африке — и кульминация торжественного взлёта орла, восемнадцатое брюмера! Эрвин, потрясённый, медленно выпрямился. Поднял потяжелевшую голову с чётко очерченным волевым подбородком. В небесно-серых, как у Бонапарта, глазах сверкнули отблески огня золотистыми орлиными искрами. "Я — народный маршал. Я — тот, кого и после Эль-Аламейна не разлюбила Германия. Моё имя — Друг армии. Кто мне мешает стать правителем Германии и убедить союзников закончить войну?" К чёрту заговорщиков с их динамитом! Осталось в последний раз напрячь силы, чтобы отразить высадку в Нормандии. Это — нужно. Это — ключ к тому, что хотя бы Англия и Америка поневоле согласятся на мир. Это — нечеловеческий труд собственных бойцов, море крови солдат вражеских… Это риск величайшего поражения. Но просить союзников о мире сейчас — проиграть заранее. Они подумают, что Германия слаба, что она попросту боится грядущей битвы. Как ни парадоксально, в немецкие мирные намерения вражеская сторона скорее поверит не до решающего сражения, а после него. Разумеется, если оно (для чего всему Западному фронту без устали пахать и пахать) завершится победой Германии. Дослужились, довоевались, невесело подумал Эрвин — немцам не верят до того, что, пожалуй, и капитуляцию их внезапную не примут… Ну что ж, тогда примут сюрприз на берегу и последующее предложение переговоров. Ах, да, и сюрприз в Берлине — тоже. Фельдмаршал решительно распрямил плечи и, покрутив головой, с хрустом размял шею. Глянул на часы, улыбнулся, что-то прикинув. Подошёл к двери и выглянул в коридор. — Герман, Хельмут! Как там ужин, ещё не остыл? …Право слово, курице по-французски тоже стоило воздать должное.