Genshin Impact (сборник драбблов ОЖП)

      Они говорят, что для ненависти нужна любовь. Говорят, что такому сильному чувству не произрасти из почвы, не удобренной любовью, и есть она не что иное, как разочарованная надежда. Говорят, она всегда неразличимо присутствует внутри, нужно только найти, ухватиться за эту тлеющую искорку и обратить в пламя искреннего, светлого чувства.       Никто прежде не говорил мне, что любит. Мне говорили, что я им дорога́, что без меня им было бы трудно справиться, что я их надежда и лучик света, но что любят — никогда. Для каждой любви ставили условия, которые я никак не могла удовлетворить, сколько бы ни пыталась. И, казалось, чем больше я стараюсь, чем сильнее во мне разгорается огонь стремления быть лучше, быть достойной и красивой, тем чаще меня отвергают, тем меньше люди видят причин любить меня в ответ.       Жить стало легче, когда я бросила попытки втиснуться в чужой мир условий, положений и правил. Я посвящала себя науке, исследованиям и тренировкам, проводила целые сутки над книгами и трактатами, общалась с холодными профессорами, которые, должно быть, отдали своим даршанам так много, что иссохли, подобно безжизненным пустынным цветам. Никто не смел нарушать мой внутренний устоявшийся порядок: я была твердо настроена отдать Академии так же много, как обезумевшие дриоши, чья макушка смолоду покрыта мерцающим серебром седины.       Жизнь в неведении — прекрасна, если не знать, чем ты жертвуешь в угоду своему невежеству. Оказалось, что тысячи часов лекций, миллионы прочитанных строчек и годы исследований древних рун не умаляли моего неведения, иначе я была бы способна предугадать, когда и где встречу аль-Хайтама — лишь для того, чтобы этой встречи избежать любой ценой.       Я вернулась из очередного путешествия с новенькими ранами от приключений, уже ставших привычными — многим из странствующих ученых в конце концов приходится учиться сражаться во имя своих исследований. От множащихся на своем теле шрамов я испытывала какое-то болезненное удовлетворение, будто мне хотелось сделать свою оболочку еще более непривлекательной, чтобы возмущать людей своей уродливой наружностью. С такими мыслями я бездумно потирала повязку у себя на плече, вслушиваясь в слова лектора, и вдруг встретила на себе этот взгляд — заинтересованный, изучающий. Я вновь уткнулась в свои записи. Профессор продолжал вещать что-то о духе, содержании и сути, но строчки у меня перед глазами расплывались, а лекция превращалась в бессмысленный поток возвышенной терминологии. Я подняла голову: парень все еще смотрел на меня, и казалось, что никакого дела до происходящего вокруг ему нет.       Уверена, я видела его и раньше, но только теперь он привлек к себе мое внимание своим необъяснимым любопытством. Я упорно отворачивалась, однако все мое существо заставляло оборачиваться снова, встречаться с ним взглядом, интересоваться им. Я почувствовала, как колени у меня задрожали. На что он смотрит? Оценивает ли он меня? Я машинально тронула сквозь одежду особенно глубокий шрам на груди, и мне вдруг почудилось, что именно он зародил в нем интерес — хотя это полнейшая чепуха, ведь он был скрыт от посторонних глаз плотной тканью зеленой рубашки.       И я бы забыла об этом происшествии, если бы не стала встречать аль-Хайтама все чаще, в самых неожиданных местах Сумеру. Хмурясь, я пыталась убедить себя, что он меня преследует, ходит за мной по пятам, чтобы смущать взглядами и своим присутствием, но с каждым разом все больше понимала: это просто я стала замечать.       Прошло немного времени, прежде чем мы стали разговаривать об отвлеченных, постижимых только нам, ученым, вещам. Мне бы не помешал помощник в исследованиях — так я для себя это оправдала, — а Хайтам не стал возражать, так что уже считанные недели спустя мы стали проводить вместе дни и даже ночи напролет. И как бы я ни твердила себе, что это все исключительно ради науки, — порядок в конечном счете пошатнулся. С первым коротким и почти случайным поцелуем я впустила в себя нечто давно забытое, и оно постепенно, капля за каплей расползалось внутри невыносимой болью.       Об аль-Хайтаме говорили, что эмоций от него не дождешься, и это была чистая правда: даже со мной он казался таким же холодным, как члены рецензирующей комиссии, отвергающие очередную тему диссертации. Однако и обо мне распространялись такие же мнения, но были ли они так уж истинны? Полагаю, нет, в противном случае я бы не стояла сейчас у зеркала, изо всех сил пытаясь удержать рвущиеся наружу слезы.       Мое тело, не слишком худое, испещренное шрамами, ожогами и в целом совершенно не идеальное, сейчас не вызывало во мне ничего, кроме ненависти. Каждый день, стоя перед зеркалом, часами я оглядывала себя во всех мыслимых и немыслимых ракурсах, и надеялась, что хоть что-то во мне изменилось, что хоть один участок кожи вдруг невероятным образом стал идеально гладким, что я уменьшилась в объеме хотя бы на жалкие полсантиметра. Хоть что-то. Однако из отражения из раза в раз на меня смотрела одна и та же девушка. Даже в выражении ничего не менялось — разве что глаза ее все сильнее полнились отвращением.       За спиной скрипнуло. Я резко обернулась, лихорадочно запахивая полы халата. Не может быть, чтобы я не заперлась — не могла же я быть такой неосмотрительной? В проходе, аккуратно закрыв дверь за собой, стоял аль-Хайтам.       — Что… что ты тут делаешь? — опешила я. Насколько я была осведомлена, у него имелся собственный дом, а значит, в общежитии Академии ему делать попросту нечего. Но зрение меня не обманывало: он здесь.       — Ты не пришла в библиотеку, — спокойно проговорил он, — я решил, стоит проведать, все ли с тобой в порядке.       Я сокрушенно опустила голову. Забыть запереть дверь — ничто по сравнению с тем, что я забыла об исследовании. Особенно если вспомнить, чем я целый день занималась на самом деле.       Шею внезапно обдало легким ветерком: парень подошел вплотную. Наши взгляды пересеклись в отражении. Его прохладные руки легли на мою шею, пальцы осторожно повели ткань вниз. Я вцепилась в халат сильнее, но Хайтама это не остановило: с поразительной легкостью он спустил его до локтей, а затем — уронил на пол, оставив меня полуобнаженную, в одном нижнем белье.       — Почему ты его прячешь? — он пробежался кончиками по неровной поверхности кожи, оглаживая все ее несовершенства, а меня буквально затрясло от стыда: не потому что я стою раздетая, а потому что вот такая я — нелепая, безобразная, уродливая. Он наконец-то увидел это во всей красе, и больше я не дождусь от него ни мимолетных прикосновений, ни спрятанных за страницами книги улыбок, ни тем более редких, даже целомудренных поцелуев.       Уверена, хоть кто-то из Кшахревара занят разработкой машины времени, и я бы отдала многое, чтобы вернуться в прошлое и не позволить ничему случиться между нами, однако осознание предательски ворошилось в мыслях: память уже не сотрешь, она уже вот тут, у меня в голове, а вгрызается почему-то в сердце, заставляя его болезненно ныть. И если бы я верила в душу, я бы сказала, что болит именно она.       Хайтам коснулся поцелуем моей шеи, я вздрогнула: до такой степени непривычны ощущения. Я смотрела на наши отражения, не веря собственным глазам — он прижимается ко мне, его руки блуждают по животу и бедрам, а губы прокладывают дорожку до самых ключиц, и ни грамма отвращения к моему телу в нем нет. Я попыталась отвернуться, но его ладонь обхватила меня за скулы, вынуждая смотреть вперед — на саму себя.       — Нет, смотри, — шепнул он, пробираясь поцелуями на плечи и нежно потираясь о них щекой. Все в животе свело мучительной судорогой — мучительной оттого, что напряжение копилось так долго, и никак ему не было выхода. Хайтам продолжал меня касаться, целовать и ласкать, и сердце у него в груди колотилось так же быстро, как мое собственное.       — По…почему, — с трудом выговорила я, глотая слезы, и получился не вопрос вовсе, а крайне неуверенное, затухающее утверждение.       Он притянул меня к себе еще ближе, а я смотрела в зеркало, следила за его движениями, не в силах отвести взгляд. Хайтам молчал.       Я чувствовала, как нарастает внутри острая необходимость ответить ему, запустить ладонь в пепельные пряди, поцеловать глубоко и влажно — и забыть о своем собственном отражении как о самом ужасном кошмаре. Но я смотрела, смотрела на себя, на него, и он был таким красивым и совершенным, что грудную клетку сдавило жалостью к себе.       Я считала, что Хайтаму нет абсолютно никакого дела до материальных и низменных вещей, что красота в его понимании — нечто эфемерное и оттого настолько бесполезное, что не стоит даже распыляться. Тем не менее, мое смелое предположение вдребезги разбилось об одно лаконичное:       — Потому что ты прекрасна.       Он наконец увлек меня в поцелуй, а мое тело отвечало ему со всем желанием — так, как, я думала, оно даже не умеет. Все эти чувства давным-давно стерлись в памяти настолько, что казались абсолютно новыми, а оттого по-особенному яркими, живыми и пылкими. Жизнь в неведении — прекрасна, если не знать, чем ты жертвуешь в угоду своему невежеству.       Он разорвал поцелуй. Бирюза его глаз кольнула в шею, перехватывая дыхание… Его взгляд снова обратился к зеркалу, и я последовала его примеру, разглядывая нас двоих — беспорядочно взъерошенных. Рядом с ним я и вправду выглядела прекрасной, хотя ровным счетом ничего в моей внешности не изменилось: тот же длинный нос, пушистые, непослушные локоны, кожа, осыпанная розовыми пятнами и полосами, и живот, который обыкновенно выпирал из-под одежды чуть больше, чем на ноль. Зато на лице появилась улыбка, а тусклые, бесцветные глаза вдруг наполнились чем-то, что уже совсем не было похоже на ненависть.