Один счастливый час

Гермионе казалось, что вот-вот должно что-то случиться. Каким бы сумасшедшим не был Ксенофилиус Лавгуд, напряжение, разливавшееся вокруг него широкой, немного затхлой, волной, можно было чувствовать физически. Она ненадолго отвлеклась на рог взрывопотама — но тут же беспокойство охватило ее с новой силой. — А где Луна? — вдруг спросила она и поняла, что сформулировала именно тот вопрос, который с самого начала не давал ей покоя. И потом уже никакие сказки, неожиданно и пугающе переносящиеся в реальность, никакие рассуждения о том, который из Даров Смерти предпочтительнее, и никакие «зашоренность» и «узость мышления», сказанные в ее адрес, не могли отвлечь ее от простой мысли — где Луна? И когда Гарри с криком скатился с лестницы, ведущей в комнату девочки, когда мистер Лавгуд уронил на пол тарелки, а станок выплюнул свидетельство «нового курса» «Придиры», Гермионе уже не нужно было слышать слова Ксенофилиуса о том, что «Луну забрали». Она поняла это сразу — еще у двери, еще у куста, увешанного оранжевыми редисками. Она не могла объяснить этого чувства, и потому предпочла загнать его внутрь, но с самого начала знала, что Луны здесь нет. «Отдайте мне Луну, только отдайте Луну», — было единственным, что услышала оглушенная взрывом Гермиона — или, возможно, эти слова просто звучали у нее в голове. Рон был рядом, и Гарри был рядом — можно было просто аппарировать, но она мгновенно поняла, как именно следует поступить, и хладнокровно осуществила свой план (...Отдайте мне Луну, только отдайте Луну…), план, который мог дать Ксенофилиусу Лавгуду и его дочери хоть какой-то шанс. И она еще прекрасно держалась после аппарации. И все в том же приливе безудержной деятельности, когда поступки будто диктует какая-то внешняя сила, установила защитные заклинания; и сломалась только на словах Рона «она еще жива…». Потом она говорила с друзьями о Певереллах, о палочках — они пришли к выводам, которые, вне всякого сомнения, были ошеломляющими; но не было и секунды, когда в голове Гермионы не стучало бы в такт быстрому, горячему биению пульса на висках — «она не могла погибнуть, она не могла, она… она… она…». Гермиона вызвалась дежурить первой, потому что вряд ли бы заснула; а когда позднее все-таки заснула, ей приснился морщерогий кизляк с рогом взрывопотама и бело-алые лепестки вишни, сыпавшиеся на землю и на ее лицо. Было щекотно, и Гермиона засмеялась во сне — негромко и через силу, будто у нее болело горло.