Один счастливый час

Шляпа удобно устроилась на неухоженных черных волосах. Ее потертая, заскорузлая кожа удивительным образом, на грани контраста, гармонировала с неровно подрезанными прядями, темными глазами, напряженно и невидяще глядящими перед собой, большим тонким носом: наверное, именно так выглядел бы Салазар Слизерин, вздумай он шутки ради примерить шляпу Годрика… — Слизерин! — выкрикнула Шляпа, и Снейп понял, что его мечта сбылась. И хотя одиннадцатилетний Северус Тобиас никогда не позволял себе в этом сомневаться, облегчение, нахлынувшее на него при вердикте Шляпы, заставило колени подогнуться, а ладони и лоб — покрыться липким потом… Сколько себя помнил, он любил власть — так же, как другие, сначала по-детски, затем всерьез, любят деньги, или удовольствия, или себя. Он мечтал о власти — с тех самых пор, как понял, что не обладает даже той ее крупицей, что позволила бы ему защитить маму от гнета маггловской жизни, заставить Лили всерьез относиться к мальчишке-соседу, избавиться от шпионажа ее мерзкой сестры… И даже осознав себя волшебником — человеком, способным на гораздо большее, чем простой смертный, — он не успокоился, ибо интуитивно чувствовал: власть не заключается во владении магией. Возможно, власть заключалась в том, как ты магией пользуешься… Поэтому он выбрал Слизерин. Правда, в свое время Слизерин не особенно помог Эйлин Принс. Но Северус Снейп был уверен, что с ним все будет по-другому. День, когда Слизерин — устами Шляпы — в свою очередь выбрал его, стал одним из главных в жизни. И Северуса уже не волновало, вздохнула ли Лили Эванс с грустью, увидев, как он садится за стол серо-зеленых. Его вообще перестало волновать прошлое — потому что он вдруг увидел того, кем хотел бы быть. С кем хотел бы быть — как выяснилось после внесенных временем коррективов. Да, он быстро понял, что стать Люциусом Малфоем невозможно. Люциусом Малфоем можно только родиться. Но это к тому времени уже не имело значения. И Люциусу вовсе не нужно было навещать его в день совершеннолетия, и получать для него разрешение на прогулку в Лондон, и в номере респектабельного отеля проводить по его щеке тыльной стороной ладони, прижимая к обитой шелком стене… Ничего этого не было нужно — только предложить, позвать — и он подставил бы руку под Метку с той же истовой и благоговейной готовностью, с которой католик подставляет лоб святому помазанию. Но это был самый замечательный из дней его рождения. Праздник на двоих. Никогда больше… ни до, ни позже…

* * *

У Альбуса Дамблдора было уже так много дней рождения, что он не помнил, какой из них был самым лучшим. Детские праздники сейчас казались вычитанными в книжке — настолько далеко ушли они в прошлое, пряча от глаз мелкие подробности и оставляя на виду лишь самое характерное и самое общее. А затем — Хогвартс, Хогвартс… и снова Хогвартс. Книги, и совы, и письма, и снова книги, которые почему-то считались лучшим подарком для такого замечательного и мудрого волшебника. Каждый раз после дня рождения, разбирая многочисленные фолианты и свитки — каждый по-своему уникален, — Альбус мечтал о том, что когда-нибудь хоть кто-то догадается разрушить традицию и подарить ему что-нибудь самое обычное и бесполезное для умственной деятельности, вроде теплых вязаных носков, о которых он как-то сказал Гарри Поттеру. Сказал — и несколько лет после этого жил с легчайшей, как эльфийская пыль, надеждой, что однажды Гарри вспомнит вдруг об этих случайно оброненных словах и попросит об услуге Молли — или даже Гермиону, и в день рождения белая полярная сова принесет в директорский кабинет объемный и легкий сверток… но это так и не пришло Гарри в голову. Только книги окружали Альбуса: умные, добрые, страшные, странные и просто нужные. Впрочем, за одним из толстых томов, в маленькой шкатулке, защищенной парой не слишком сложных заклинаний, у него лежал маленький серебряный медальон, внутри которого на каждой створке были колдографии: самого Альбуса, более юного, чем видел Гарри в думосбросе, и седовласого человека, которого язык не поворачивался назвать стариком, остроглазого и улыбающегося. Николас Фламель никогда не дарил Дамблдору книг на день рождения — лишь эту забавную безделушку, при закрытии которой раздавался звук поцелуя. Только Фламель мог додуматься преподнести коллеге такую пошловато-глупую вещь. Впрочем, когда-то они были не только коллегами… Великий француз, в существовании которого многие вообще сомневались, прислал ему медальон в тот год, когда Дамблдор одержал победу над Гриндевальдом. Во имя общего блага. Эти слова едва заметной вязью шли по ободку медальона, превращая его из символической безделицы в воплощение едкой насмешки. Потом год за годом ему дарили книги, книги и еще раз книги; а потом был Том Риддл.