Как до тебя добраться?

      Дамиано снова сварил кофе. Разлил горячую темную жидкость, поставил свою порцию на подоконник и примостился курить в форточку.       Гостю курить почему-то не хотелось: застыл над паром, поднимавшимся от кружки, остался сидеть за столом.       — Завтра меня тут уже не будет, — будто сам себе, тихо проговорил итальянец, — давай…       Замолчал, не договорив; втянул дым, задержал внутри, медленно выпустил, округлив губы.       «Если ты скажешь что-то типа “давай не будем усложнять”, я тебя ударю»: Анара внезапно резанула злость. Возможно, злость необоснованная. Но надо же, какие повороты судьбы-проказницы: сам сюда приперся, а в результате каждое действие Дамиано казалось продуманным, спланированным заранее. Рассчитанным на чужую предсказуемость.       — Что ты хотел сказать? — Анар надеялся, что прозвучало без наезда, — давай не будем терять время?       — А ты находишь в этом что-то умное? В том, чтобы им не пользоваться по полной? Дамиано ответил неожиданно резко, так и не повернув головы, разглядывая что-то за стеклом, но, скорее всего, ничего не видя.       — Да я с тобой согласен, — его резкость не отвадила: Анару хотелось реальных эмоций итальянца, потому что свои он тоже открывал.       — Только мой инстинкт самосохранения как-то не совсем согласен. Может, со стороны не скажешь, но у меня тонкая душевная организация…       — Скажешь-скажешь, — так же резко, как задавал вопросы, Дамиано хмыкнул, докуривая и возвращая на лицо улыбку, а себя возвращая к столу.       Анару вспоминается дословный перевод фразы «тет-а-тет», и это «голова к голове» кажется сейчас слишком близким, стол — слишком маленьким. Дамиано изучает собственные ладони, уложенные на белую железную поверхность, и актеру снова параноидально кажется, что это его очередной финт: мол, посмотрите, какой я открытый, я говорю с вами максимально честно!       Глупо злиться, когда смотришь на эту частично открытую майкой грудь, ключицы, немного изогнутую шею — да и не получается: сознательная, но скорее, его бессознательная откровенность заражает, рождая изнутри фразочки, которыми часто оправдывают безрассудное. «Живем один раз». «Сгорел сарай — гори и хата». Все с одним и тем же посылом.       — Я не собирался к тебе приставать, — итальянец поднимает неожиданно серьезные глаза.       — А я тебя и не обвиняю. Просто не верю, что все само собой не произойдет.       — И?..       — И потом я еще очень долго буду обесценивать себя и свое тело. Я на улице объяснил, почему, — Анар тоже не прячет взгляд. Что же, давайте поговорим максимально открыто.       А взгляд напротив становится все тяжелее. Тяжелее, но не злее: кажется, парень принимает на грудь будущие чужие переживания. Хочет понять и прочувствовать. И это подкупает даже больше его улыбок.       Как бы то ни было, Дамиано отлично знает, чего хочет, и так же отлично умеет это показывать. Скрытный, но открыто берущий свое, когда доходит до дела. Поджимает губы, смотрит слегка исподлобья.       — Мы поступим так, — начинает спокойно и тихо, как начальник, уверенный, что подчиненные все запишут и поймут, — я показываю тебе, где душ. Потом иду туда сам.       Потом мы залезаем в мою постель в спальне на втором этаже, — поджатые губы едва заметно улыбаются, становясь уже.       — И потом мы с тобой занимаемся тем, что не слишком тебя травмирует, — подытоживает он замершему оппоненту, — даже если это будут разговоры до рассвета или самый банальный сон.       И вроде как хочется съязвить в ответ, но ничего в голову не приходит. Возможно, итальянец к нему даже не полезет первым, а уж собственная способность держать себя в узде — на его же собственной совести. Хватит играть в безвольную нежную барышню, которая от одного гусарского прикосновения падает в обморок (хотя с Дамиано, будь он неладен, это близко к правде).       Пока Анар думает, что ответить, отхлебывая из чашки, размышляет, что у него никогда не было таких долгих словесных прелюдий и обсуждений перед сексом. Обычно все происходило стремительно, горячо, накрывало лавиной — и понеслась.       Логичным кажется последовать его плану — да и просто банально хочется, чего греха таить. Анар молча встает и, зацепив беспокойными пальцами край стола, ждет, пока ему соизволят показать пункт первый в их программе — ванную. Стоит над душой, и Дамиано, вместо того чтобы принять свои же правила игры, вновь оборачивается к окну.       — Чувствую себя как-то преступно, предателем… — бормочет, и Анар инстинктивно чуть-чуть склоняется, дабы разобрать слова: явно грядет очередное откровение.       А Дамиано тем временем шумно вздыхает — набирается сил, чтобы признаться в чем-то сокровенном, даже больше себе, чем собеседнику.       — Я должен был сегодня убиваться. День должен был быть адский... Я был просто обязан, — и как же он убежден в необходимости страдать! И в полном недоумении, почему все пошло не по сценарию.       — Но с тех пор, как мы вышли за калитку, у меня не было ни одной грустной мысли в голове. Просто не понимаю… — вдруг меняет статичную позу, начиная остервенело тереть глаза. Анару, смотрящему сверху, он сейчас кажется таким беззащитным и оголенным, что дрожь от страха пробирает. Страха за весь людской род, так часто проигрывающий тяжелым моральным терзаниям. И ломающийся впоследствии.       Слова и жесты сами находят путь на волю. Парень огибает сидящего и со спины обвивает руками, обнимая, словно для дополнительной защиты, а Дамиано вновь замирает. В шикарные темные волосы так приятно зарыться носом, но пока не ушел запал, актер предпочитает сказать, что вертится на языке.       — Мы сейчас последуем твоему плану. Только один пункт поменяем, — итальянец, кажется, и не дышит в его объятьях, — не будем париться о том, что меня может что-то травмировать.       — Я давлю на жалость, да? — выходит хрипло и совсем тихо, и актер чувствует горячую ладонь поверх своих сплетенных рук: будто Дамиано не может определиться, что лучше — выскользнуть из объятий или удержать. Хочется-то больше однозначно второго.       — Прости. Тебе не стоит так реагировать, — сидящий заканчивает категорично. Анар склоняется к уху с сережкой и не говорит вслух, но думает очень громко — авось итальянец почувствует верно.       «Делай со мной все, что угодно, — только не погружайся опять в то жуткое состояние».       Сегодня он найдет для этого достаточно бесстрашия. Конечно, потом последствий не избежать. Но Анар знает — хоть и подзабыл немного, — какой силы может быть боль от разбитого сердца. И пускай они оба видят, какого масштаба эта манипуляция, Дамиано явно говорил без задней мысли. Дамиано явно из-за своих слов неприятно.       Но Анару сейчас действительно пофигу: и на собственные будущие метания, и на то, что жалость — последние, что итальянец хотел спровоцировать (он и спровоцировал вовсе не это). Главное — продлить анестезию настолько, насколько возможно. И актер — ни на йоту не жертва: сам же каждой клеточкой ощущает тягу к своей идеи фикс, с которой завтра у него дорожки разойдутся. Дамиано трижды прав по поводу растрачивания времени.       — Пойдем. Покажешь, где душ.

***

      Кажется, Анар выключается — может, минут на пятнадцать: не хотелось бы выпадать из реальности на долгий срок, но кровать итальянца и воздушная перина такие мягкие, что нет сил сопротивляться. Дамиано — в ванной, а уже принявший душ актер вовсю наслаждается кондиционированным воздухом, ласкающим выглядывающие из-под одеяла конечности. Даже больше не волнительно: он все делает верно. И пусть Дамиано управляет их вечерней программой — с дневной же на пять с плюсом справился.       «Дамиано, огненный мой, как же тебя будет не хватать…» Но это, к счастью, будет потом.       Наконец «огненный» голышом прокрадывается в комнату, что Анар словно чувствует, потому сразу просыпается: тянет вперед руки, затем немного копошения, и горячее слегка влажное после душа тело оказывается под тем же одеялом. Без лишних слов подминает гостя под себя.       Анар сейчас лежит в типично женской позиции, как ему всегда казалось: снова обнимает итальянца за шею, а колени сами собой разъехались, как только партнер на него полез, обозначая для обоих, что мышка поймана. Он оказывается неожиданно тяжелым для своей нетолстой и неперекаченной комплекции, и Анар, все еще с закрытыми глазами, полностью сосредоточенный на остальных чувствах, ощущает, что Дамиано немного веса переносит на руки рядом с его головой и пока просто на нем лежит. Дышит нечасто, но тяжело и почти вплотную к его лицу: дыхание в приоткрытые губы.       Почему-то стремно смотреть ему в глаза, и в мизерном расстоянии между лицами, кажется, начинает пахнуть озоном, как перед грозой — нарастает напряжение. Актеру бы самому притянуться к губам и прекратить это бездействие, но уже понял, что прямолинейная властность Дамиано, направленная на его персону, слишком приятна.       Хочется, чтобы тот сам всё сделал. На всё за него решился и не уточнял.       Вероятно, ни с кем и никогда Анар не простил бы себе такого поведения, но Дамиано для него слишком исключительный. Он попробует себя потом не мурыжить за это: не будет кривить душой и прикидываться, что его к чему-то склонили.       «Только, блин, не спрашивай — просто сделай!» — хотя просить он тоже не будет, ибо это тоже включение в процесс.       А меж тем они примыкают друг к другу слишком большой поверхностью тела, и пах — не исключение. Актер понимает, что удавалось сохранить подобие статус-кво только за счет того, что Дамиано как лег на него, так и прилип.       Но тот еле ощутимо приподнимается и начинает раскачиваться корпусом вправо-влево, перенося вес с одной руки на другую: Анар не знает, что сейчас чувствует молчаливый итальянец, но у него от этого трения членами все тело прошивают мурашки — похоже, и под кожей тоже. Оттого он изгибается торсом вбок и выдыхает сладко, а как только губы тянутся в довольной улыбке, их накрывает рот партнера, который все это, видимо, с замиранием сердца наблюдал.       Дамиано целует не так дико, как во дворце: чувственно, изучающе-медленно, и самое приятное для Анара — не физические ощущения, от которых продолжает извиваться под ним и непроизвольно шарит ладонями по лопаткам, а знание, которое итальянец ему словно через слюну передает.       Сейчас он в постели именно с ним. Не с бывшей, не во имя того, чтобы ее забыть и даже не потому, что новый партнер — это всегда любопытно. Дамиано сейчас хочет именно его — заполучить, физически и морально, полностью.       И актер не позволит себе мрачную мысль (ее время еще придет), что момент иссякнет, ночь закончился и с огромной долей вероятности их быстрый роман — тоже. Зато эту ночь им реально словно вселенная спродюсировала.       Потом трясучка от волн возбуждения захватывает и мозг тоже, и Анар больше ни о чем серьезном не думает. «Когда же», «давай», «трогай меня» — только мысли, даже на слова сил нет. Он воображает себя изнеженным принцем, которого взял в плен пират: а что, Дамиано, со всеми его татушками, серьгами и чернющими глазами идеально на роль пирата подходит. Так же идеально, как он сам — на роль принца.       Губы итальянца переходят на шею «взятого в плен», и тот шумно и рвано дышит через рот, пока влажная дорожка из поверхностных поцелуев не прерывается весьма неповерхностным засосом в месте, где шея переходит в плечо. Анар стонет от яркости всполохов, расходящихся от этой метки, чисто для проформы впиваясь ногтями глубже в лопатки негодяя, безмолвно вопрошая, не охренел ли он: завтра метка явно расцветет всеми красками. Итальянец только хмыкает, как заканчивает мучить кожу — очевидно же, что Анар не злится. Анару офигенно.       Дамиано больше не наглеет и пока обрабатывает грудь, ребра и живот, обходится без засосов, хотя сдерживать темперамент и делать все медленного ему сто процентов сложно: порывистые собственнические ласки выталкивают из актера стоны, негромкие, но только потому, что хочет слышать, как Дамиано, путешествующий по его телу, тоже увлеченно постанывает сквозь поцелуи и вылизывания. Когда коварно зубами берет в заложники сосок парня, тот прогибается и от очередного перелива тока по крови почти кончает, голося уже громче. Итальянец подсовывает ладони под влажную от пота спину и снова нависает, смотря впритык своими блядскими глазами и довольно улыбаясь. Довольно и нахально, а у часто дышащего Анара на лице только смятение, как у человека, которого впервые ласкает другой и который только что осознал, как же это нереально приятно.       Плавным кошачьим движением, не разрывая зрительного контакта, итальянец скользит ниже и наконец привстает, усаживаясь между ногами актера и стискивая коленки. На лице — победная улыбка, и Анар всей поверхностью кожи чувствует, как же Дамиано кайфует от того, что видит: раскинувшийся на кровати любовник, покорный любому его желанию. Любовник — шведский стол: выбирай, что хочешь.       Анар думает, что неплохо бы к этому человеку испытать что-то кроме донельзя правильного желания — например, противоречивое недовольство по поводу того, что Дамиано, весь из себя такой уверенный, сейчас все-таки совсем не интересуется, хочет ли партнер дойти до конца. Ну реально: гнуть пальцы и изображать, что «я не такая», нужно было раньше и более настойчиво, а теперь на это ожидаемо плевать, даже ему самому.       Итальянец тянется к тумбочке, чтобы вытащить очевидные в этой ситуации предметы. Анар не смотрит, уводя взгляд вбок — наконец начинает немного нервничать.       — Только растяни меня нормально, — бормочет тихо вместо того, в чем по любому следовало бы признаться. Как сказать-то? «Меня никто еще не трахал»? «Я анальный девственник»?       В результате он не говорит ничего, но не только потому, что решился молчать, как партизан, а потому, что действия Дамиано сначала путают, а затем сразу заставляют рвано заскулить и задергаться, напрочь отключая соображалку подневольного парня.       Итальянец снова ложится сверху и, совершенно не покушаясь на его задницу, берет в обхват оба члена. Мокрая от смазки рука быстро скользит, оглаживает, пару раз сбивается с ритма, чтобы вроде бы притормозить, но уткнувшийся лбом в лоб итальянец жмурится, сжимает подушку свободной рукой прямо у уха Анара, хаотично облизывает губы, свои и чужие — и наконец расслабляется полностью, отпускает себя. Выстанывает так сладко, что Анар кончает следом — кажется, только от этого стона. Или от горячей струи, ударившей снизу. Или от всего сразу.       В отходящем от эйфории мозге формируется одна удивленная, то ли приятная, то ли нет, мысль. И все-таки Дамиано до конца не пошел.

***

      До рассвета оставалось часа два. После разрядки обоим захотелось покурить, и больше к теме секса они не возвращались — еще днем прочувствовали, что им просто хорошо вместе, и хотелось этим чувством насытиться, пока была возможность. Сигареты уходили медленно, ими тоже хотелось насытиться, но не переборщить.       Голова Анара покорилась на груди итальянца: нос почти утыкался в пробитый сосок, обрисованный татушкой-сердечком. Ему бы хотелось наиграться вдоволь с этой занятной игрушкой, долго-предолго его облизывать и теребить, заглядывая в поплывшие глаза напротив, но… Всему свое время. Возможно.       А пока он просто мерно покачивался в такт вдохам и выдохам, в такт сердцебиению, скидывая пепел в большую цветную пепельницу, которую они разместили посередине кровати, прямо на белье: из-за внушительных размеров и то ли бордового, то ли фиолетового цвета мимо сосуда промахнуться было сложно даже в полутьме.       Дамиано что-то рассказывал, Анар подхватывал, они фыркали и посмеивались, будто пытаясь отогнать реальность, в которой время неумолимо стремилось к рассвету.       — Скажи, — Анар затушил последнюю для себя на сегодня вредную палочку, желая поразмышлять на почти философские темы, — ты мог бы с кем-нибудь сбежать от всего? Просто от всего отречься, кроме одного человека?       Почему-то был уверен, что вопрос не родит у Дамиано болезненных воспоминаний о бывшей, и спокойный голос в ответ стал тому подтверждением.       — Думаю, в этом мы с тобой похожи, — итальянец тоже докурил и устроил ладонь на кудрявом затылке, занимавшем его грудь. Вплелся пальцами в волосы, и Анар был близок к тому, чтобы утробно замурчать, как часто делали его кисы дома.       — Я хочу всего, — продолжил Дамиано, — я отчаянно хочу добиться высот в том, что делаю. Но так же сильно хочу любить и быть любимым. У счастливого человека этого должно быть поровну, я так считаю. А ты разве нет?       — Мудр не по годам, мой мальчик, — Анар хмыкнул. Помолчал немного, прислушиваясь к ощущениям, и выдал ту правду, которую раньше себе озвучить не решался, — в идеале должно быть именно так.       Он мог сколько угодно убеждать себя, что для вполне хорошей жизни ему достаточно и себя самого: успешного, окруженного друзьями и чудесами, которые можно и нужно находить в каждом дне. И это было правдой — если говорить о хорошей жизни. Но одиночество, отсутствие любви, совершенно точно лишало эту жизнь возможности стать на сто процентов полноценной. Достичь пика в плане того, что ты можешь себе дать.       — Так зачем тебе полумеры? — итальянец не дал погрузиться в размышления.       — Думаю, это все очень сложно реализовать по факту. Особенно с нашими амбициями.       — Сложно, но можно, — Анар почувствовал нежный захват своего подбородка, затем тяжелую голову заставили развернуться к говорящему. Дамиано явно было важно внушить ему свою правду, — я смог в это поверить, значит и ты сможешь. А как поверишь — побежишь добиваться всеми возможными способами. Я тебя знаю.       Он так улыбался, такую уверенность транслировал своими красивыми глазами, что не проникнуться было нереально. А еще столько интимности было в их нос к носу и неспешных неглубоких поцелуях после, что Анар непреднамеренно совершил преступление против себя: допустил мысль, что речь не об абстрактном личном счастье. Речь об отношениях конкретно между ними.

***

      Самолет шел на снижение. Чем ближе к Москве, тем дальше казались его фантастические день и ночь без сна, проведенные с фантастическим человеком. И тем серьезнее казалось это преступление против себя: психика, зараженная влюбленностью, ощущением чего-то чуть ли не сакрального, что он прямо сейчас, все больше с каждым долбанным километром, упускает, орала благим матом.       Но сделанного не вернуть, да он и не хотел бы ни за какие коврижки. Только не понимал пока, как убить в себе глупую веру, которую безответственно зародил в нем Дамиано. Или все-таки дать ей еще пожить?..