Невозможная любовь

На другой день он не взял меня с собой - уехал срочно в командировку. Его не было, когда полицаи устроили настоящую облаву в лесу. О том, что они арестовали десять наших мне сказал следующим утром дедка Вилок. Мы толпой стояли возле Штаба, рассчитывая на новости, но никаких новостей не было. Мы знали - вот в этом здании прямо сейчас жестоко пытают наших ребят, чтобы вызнать у них, где их товарищи. Вышел полицай и приказал расходиться. Мы тихо расходились, стараясь не смотреть друг другу в глаза. На улице я встретил Пашку - он толкнул меня плечом, обернулся, глянул свирепо. Глаза его мне совсем не понравились. Он не знал о задании, которое мне дали, и считал меня переметнувшимся, немецким прихвостнем. Я молча прошел мимо. Сейчас и без того горя хватает. Я пришел домой, где было слишком пусто без Ханса. Бабушка готовила ужин. - Даже если бы он и был здесь, он ничего бы для них не сделал, - сказала она, вытирая глаза краем расшитого передника. Это было точно. Что он мог для них сделать? В доме сегодня стояла мертвая тишина. Все разбрелись по своим уголкам, даже девчонок было не слышно. Невидимая стена страшной беды нависла над нами. Ханс приехал на следующее утро. Он, конечно, уже все знал, и нашел минутку зайти со мной поздороваться. И вроде как позавтракать. На самом деле налил мне чаю с сахаром, вручил бутерброд с маслом и сел в свое кресло. К картошке не притронулся, сидел да на меня смотрел. - Ханс, их казнят? - спросил. Он кивнул головой. Насколько у него в этой фуражке внушительный вид... - А когда? - Завтра на рассвете, - сказал он ровным голосом. Что тут скажешь? - Ничего нельзя для них сделать? - горько спросил я. Он поставил кружку с чаем на стол: - Ничего, Ванья. Был поздний вечер, он пришел домой из метели, и выглядел еще более гордым и неприступным, чем даже обычно. И молчал весь вечер, словно воды в рот набрал. На меня волнение какое-то напало, я места себе не мог найти. Наконец он закрыл двери. Развязал галстук, подошел ко мне, обнял за спину - я упал в его объятья, как покосившееся деревце. Он погладил меня по спине, назвал своим любимым и отвел в постель. И там обнял, взял своей рукой мою руку, и так мы уснули, и мне больше всего на свете хотелось, чтобы завтра никогда не наступало. Завтра, тем не менее, все равно настало. Я разлепил глаза, и увидел, что он одевается. Он обернулся ко мне, сделал шаг к кровати, наклонился, и коснулся губами моего лба. Отстранился: - Не ходи. Я вздохнул, сел: - Ну, нет. Я тоже там буду. Он был уже в мундире, обнял меня, поцеловал еще раз, теперь уже в нос. Я закрыл глаза и прижался щекой к его груди. Так мы постояли с минуту, потом я стал одеваться ну очень уж быстро. День был холодный - снег хрустел под ногами. Я думал о том, что увижу впервые, как умирает человек, и внутри живота разливалась ледяная пустота. Люди уже собрались, и немецкое командование тоже уже заняло почетные места. Группенфюрер Шмидт посмотрел на меня, как курица, пустыми и бессмысленными глазами. Вооруженные Солдаты привели осужденных. В одной легкой одежде, босых. И изрядно избитых - солдатам приходилось их тащить, мало кто мог даже просто переставлять ноги. Вся деревня, как один человек, смотрела на них, не отрываясь. Не имея другой возможности, с ними прощались вот так - единым безотрывным взглядом. Так мы обещали их помнить. Всегда. Я заметил Пашку Верхогляда возле помоста слишком поздно. Лицо его было застывшее, словно замерзшее. Последние шаги он проделал очень быстро. Выставленный караул не успел остановить его. Звонко крикнул какие-то слова - я не смог понять, какие. Размахнулся что есть силы, и ... Упал навзничь, на спину, широко раскинув руки, прямо возле помоста. Командор Штейн опустил маленький револьвер. Все переполошились. Немецкое командование повскакивало со своего насеста. Командор поднял руку, требуя тишины, подошел к упавшему юноше, и что-то взял из его руки, показал всем. Это была граната. Судя по всему, он признал снаряд не опасным. Гранату унесли, порядок был восстановлен, но казнь было решено отложить. Осужденных увели, народу был дан приказ расходиться. На ватных ногах я шел домой, один. Командор отбыл в Штаб. Я его ждал, очень-очень ждал. Все смотрел в окно - мне казалось - время остановилось, солнце никак не желало отправляться на закат. Но он пришел, с порога объявил, что казнь отменена, партизан решено отправить в Германию, в лагерь для военнопленных. Немедленно сделалась суматоха, бабушка заплакала... Это была радостная новость. Из плена можно вернуться домой, а из могилы нельзя. Для людей, которые уже смотрели на петли, завязанные для них - это надежда. Командор пошел к себе, двери закрыты. Я еще покрутился я на кухне, да и пошел к нему. Закрыл двери, смотрю - а на столе две тарелки вместо одной, и та самая памятная бутылка вина без горлышка. Мы сидели вместе и ужинали, как люди в настоящей семье. Командор включил радиоприемник. У меня перед глазами было лицо Пашки, в тот момент, когда он еще стоял в толпе. Как будто ему было очень холодно. - Ханс, а почему граната не взорвалась? - спросил я. - Он не выдернул кольцо, - сказал мне командор, - у меня была одна секунда, Ванья. - А если бы он успел?? - я вскочил на ноги. - Все, кто находились на помосте, и шесть метров рядом с ним, погибли бы. И ты, - сказал Командор мягко. Сказал, как какую-то постороннюю вещь, не имеющую отношения к делу. Шесть метров! Погибли бы все, кто стоял в первых рядах. - Гражданские молодые люди мало имеют представление о боевом оружии, - только и сказал Командор. Я как в ту минуту видел глаза Пашки, остановившиеся, смотревшие в небо. И Командора, опустившего руку с пистолетом. Все были на работе, а девочки в школе, но он все равно закрыл дверь. Я подумал, он что-то хочет мне сказать, а он вместо этого с порога обнял меня, заглянул в глаза, его лицо от моего так близко... - Я так соскучился по тебе, - выдохнул он, обнял мое лицо ладонями и поцеловал меня в нос. - Ханс... - Я так скучал, - повторил он, чуть запрокинул мою голову и поцеловал меня прямо в губы. Это был мой первый поцелуй, и, не смотря на это, я отстранился. Все во мне стремились к нему, чтобы никогда, никогда не разлучаться, но мы не могли... Мы были обязаны не делать этого. - Ханс... Он схватил меня в объятья, прижал к себе, и поцеловал еще. Что-то нашло на меня, какое-то болезненно-манящее чувство... Я наслаждался каждым его прикосновением, но, когда он снова наклонился, чтобы поцеловать меня еще раз, я мягко отстранил его от себя: - Ханс, мы не должны. Он кивнул головой, положил мне руку на плечо: - Будет так, как ты захочешь, Ванья. Вечером мы читали с ним газету. Немецкую - так он придумал учить меня своему языку. Я сидел-сидел, да и устал, глаза начали слипаться. Он отложил газету, взял меня за руку, потянул за собой. Посадил на кровать, сам рядом сел, обнял. Он держал меня в объятьях, и смотрел на меня, не отрываясь, словно не мог на смотреться. И мне бы только чтобы эта минута не заканчивалась. Вот так бы и быть с ним все время. Он задумчиво заправил прядь волос мне за ухо, и погладил меня по груди, в том месте, где остался шрам. - Покажи, - требовательно сказал он. Дождался, пока я сам сниму рубашку, расстегну все пуговицы. Он снимал с меня рубашку, как карту разворачивал. Тонкие пальцы скользнули по шраму, он покачал головой. - Этот человек - животное. Я опустил глаза, хотелось сказать, что они все такие. Но ведь это не так. Он - не такой. Ханс наклонился и поцеловал шрам. Меня бросило в краску, я смутился, и еще мне стало жарко. Я испугался этого чувства, сел, отодвинулся от него. Он не подал вида, что его это задело, но я почувствовал, что это так. Он скорее наклонился погасить лампу. А раньше никогда не выключал ночник, надо же. Я скорее потянулся к нему, к ласковому теплу его тела, ставшему самым важным в жизни. Я приникал к нему, словно к живительному источнику, и в этот момент мне не было стыдно и страшно, и ничего противоестественного в моих объятьях тоже не было... Он зашел ко мне - я был занят мундиром. Стоял и смотрел на меня молча, как любовался. Я обернулся к нему, улыбнулся, он взял меня за ремень, придвинул к себе, обнял. - Я хотел поговорить с тобой, - сказал он мне. Я любовался ясными его глазами. Кивнул ему. - Ванья, от чего тебя лечили в детстве? - спросил он. - От инфекции. Легких, - вспомнил я. - Ванья, я хочу, чтобы тебя осмотрел доктор. - Зачем? - только и сказал. Как представил осмотр, так сразу не по себе сделалось. - Я знаю, ты не любишь. Я хочу быть уверен, что с тобой все в порядке. - Но со мной все в порядке, - улыбнулся я. - Я хочу быть в этом уверен, - просто сказал он, и я понял, что возразить мне нечего. За мной заехал адъютант Шнитке. Поздоровался со мной, словно как с равным. Меня удивило это, но вида я не подал. Машина остановилась возле их новенькой больницы. Надо же, сколько всего понастроили. Понятно, собираются тут остаться на вечные века - на нашей-то земле. Адъютант Шнитке провел меня, посадил возле кабинета. Постучался. Дверь открыла мед сестра, в белоснежном халате и крошечной такой же белой пилотке поверх темных волос. Но, самое главное, в кабинете обнаружился Командор - он о чем-то спорил с доктором, рыжим, кудрявым, с добродушными интонациями в голосе. Командор был похож на ледяную скалу. Он опустил ресницы так, что, еще немножко, и он закрыл бы глаза и тогда стал бы похож на неимоверно гордую ледяную статую, которая решила поспать. Доктор кивнул кудрявой головой и разразился речью на тему: " ладно, я сделаю так, как Вы скажете". - Командор Штейн прав, а доктор Траубе - не прав, - подписывая какие-то бумаги, радостно протянул доктор, - все, быть по-вашему. Видите, я всегда иду у Вас на поводу, будьте довольны, герр Командор, будьте довольны. Штейн вновь открыл глаза, посмотрел на меня, в два шага преодолел разделявшее нас расстояние, сгреб меня за шкирку и поставил перед доктором. Тот посмотрел на меня с уморительной улыбкой и надел очки. - Ваш личный слуга, Командор? - спросил он, вставая из-за стола и снимая с шеи длинную черную тонкую змею, которую я раньше как-то умудрился не заметить. Командор перебирал какие-то тонкие папки большого формата, и не смотрел на меня больше. - Снимай рубашку, - сказал мне доктор. Я обернулся на адъютанта Шнитке, но, оказалось, он уже исчез. Дверь была закрыта. Пришлось раздеваться. - Ну, быстрее, - сказал доктор, - послушайте, Командор, он всегда так все медленно делает? Вы же сказали, он хороший слуга. - Лучше и быть не может, - задумчиво сказал Командор, - Иван просто стесняется. Так, а это что такое? - воскликнул он с недоумением, разглядывая одну папку - как его вообще взяли в армию? Доктор отошел к столу, взглянул в возмутившие командора документы. - Ну а что Вас так не устраивает? Искривление носовой перегородки, но легкое. Командор бросил на стол тонкую папочку: - Чтобы завтра это легкое искривление отправилось в самый глубокий тыл. Если рядом снаряд взорвется, я его на руках понесу? - Вы оччень много внимания уделяете медицинским вопросам, - одобрительно покачал головой доктор, - Я оформлю перевод, - он взял черную змею за голову и приставил к моей груди. Хвост этой "змеи" он вставил себе в уши. Голова у "змеи" была металлически холодной. Похоже, это такая слушалка оказалась. Доктор слушал меня, а я ждал, чтобы все это кончилось. Командор взглянул на меня из-под ресниц. Наконец, доктор кивнул головой: - Ну, снимок, пожалуй, все-таки сделаем. Медсестра провела меня в соседнюю комнату, и велела встать к огромному белому ящику. Вышла, через минуту вернулась и вывела меня оттуда. Доктор сидел и что-то писал. - Предчувствие Вас не обмануло, Командор Штейн. Я пропишу для этого русского юноши курс лечения. Первую инъекцию сделаем прямо сейчас. Мною занялась медсестра. Но меня сложно было напугать каким-либо лечением. Так что и эти уколы не смогли. Но, самое главное, как показали последующие события, они спасли мне жизнь.