Невозможная любовь

Даже зимой работы в колхозе хватало. Молотили зерно. Люди приходили домой только спать. Я на что-то надеялся. Либо на то, что чувство мое, ненормальное, горячечное, пройдет, остынет. Либо на то, что Он приедет, и я снова его увижу. Он приехал снова. С важными лицами, генералом немецким и еще какими-то высокими чинами. Я увидел его с ними на улице - он на меня и не глянул. Я отчетливо ощутил, что не хочу больше жить. Я не могу прекратить это, оно от меня не зависит. Я - предатель, а еще - недочеловек, отвратительное, противоестественное ... существо. Уродец. Поковылял на склад. Пока у меня не было работы из-за отъезда командора, я отметился в приемной Штаба и взялся помогать там. Не справедливо, что женщины работают, а я, фон барон, картошку хорошую ем. Но уже к концу дня пришел на склад немец, и вызвал меня. Провел с собой, как провинившегося, прямо в родную избу, и поставил прямо под ледяной взгляд командора Штейна. Он посмотрел на меня - у меня сердце в пятки, я понимаю, что он сердит, даже очень, глаза прищурил, словно кот, а у самого даже голос в первую секунду пропал, от возмущения. Спросил меня, почему я ослушался его приказа. Я принялся что-то нести про пользу немецкому командованию. У него брови даже поползли вверх. Или он не ожидал такого? Махнул рукой, отпустив меня, я прошмыгнул на кухню, там сидела бабушка. Говорит мне: - Черт - то наш немецкий, пришел, увидел, что тебя нет, развернулся так, что едва дым от сапог не повалил, да как чухнул в Штаб, только его и видели. Видать, крепко ты его разозлил, а? Бабушка улыбнулась мне. А вечером случилась оказия. Они ванну принимать изволили. Я что, натаскал воды, нагрел. Ванну откуда-то он добыл, откуда, интересно? Я представлял себе, как приходит наш коммандор Штейн к завхозу, стоит и глаза свои на него щурит высокомерно. А тот вокруг него -чего изволите, мол, ваше подлое командование? А командор Штейн, не глядя на него, и говорит - извольте подать ванну, только мраморную. Завхоза даже в баранний рог скрутило, он и говорит, верно - у русских свиней нет мраморной ванны. А есть только оцинкованная, наподобие гроба, в которой они огурцы маринуют... Так было, или нет, а командор Штейн залез в эту ванну, полотенце на голову нацепил, сидит, книжку почитывает... Мне вручил чайник, чтобы я ему кипятка подливал. А на меня нашло что-то, я сижу, картошку чищу и нет - нет, да на него взгляну. Это мундир, оказывается, надо винить, что наш командор похож на скалу непробиваемую. Этот черный мундир с длинным пальто в сочетании с его осанкой и этими их погонами-эмблемами создают образ не человека, а корабля - прямой, словно палка, идет, взгляды бросает свысока - ну, чисто крейсер Аврора.... Человек самый обычный. Не богатырского телосложения, даже хлипкого слегка. Никаких там бицепсов, обычные руки, белая грудь без единого волоска... Потом уже осознал, что я на него пялюсь, мне стыдно стало, я глаза опустил и вниз смотрю. А он говорит - подай мне полотенце. Полотенцем простыня работала у нас. Я ему подаю, а сам глаза вниз, и чувствую, краснею, как перед девушкой. Он даже брови свои белые поднял - не понял, похоже. Слава Богу, полотенце, то есть, простыню, взял, и я смог ретироваться на кухню. А там бабушка. А мне бы щеки свои горящие спрятать. И чувство, правда, словно бы подглядывал за женщинами, когда они купаться ходят. Тьфу, прости Господи. Да что это такое со мной. А потом мне приснилось, что я попался на чем-то, а он в дверях на кухне. Я пытаюсь мимо прошмыгнуть, а он меня хвать за плечо, прижал к косяку, рот ладонью зажал... Я проснулся, мокрый от пота, как кутенок. Никакого Командора, ночь, все спокойно. А потом случилась беда. Немцы как-то узнали про партизан. Вернее, что мы, деревенские, им помогаем. И устроили засаду в лесу, что бы задержать виновных, и все у них вызвать, пытать, а потом повесить. Но мы-то, конечно, об этом не знали. Собрали передачку, и готовы были завтра вечером ее отнести. Эти вылазки в лес были нашей единственной радостью. А в лесу волки, поэтому поодиночке не ходили. Время было самое удачное - у немцев вечер в клубе. На эти вечера они собирались все, не так часто у них такие мероприятия. Дядя Петр собрал уже посылку, и мы готовы были, как только начнется у немцев, сразу идти. А меня брали с собой в первый раз, конечно, мне не терпелось. Взяли бы нас, как тетеревов на поляне, только вот за сутки кое - что случилось. В этот день командор наш все время пропадал в Штабе. Я на кухне был, по хозяйству, и тут он заходит. Посмотрел на меня свысока взглядом своим прозрачным, и говорит: " всякий порядочный юноша считает своим долгом не покидать населенного пункта с наступлением темноты". У меня прихватка из рук упала. А он на меня смотрит внимательное внимательно, просто просвечивает глазами насквозь. Я прихватку поднял, да и говорю: " совершенно с Вами согласен, Герр Штейн". Этот взгляд меня словно заговорил. Смотрю на него, и глаза опустить не могу. Спрашиваю: " А почему Вы говорите мне это, Герр Штейн? " Тут он глаза опустил, посмотрел куда-то вниз, потом поднял на меня снова. Подошел, поднял прихватку. Стоит с ней, смотрит на меня. Он меня предупредил! Он, немецкий командир. Он... А сам на него смотрю, понимаю, надо опустить глаза, прикинуться, что впервые обо всем этом слышу, но не могу. Только смотрю в его глаза, и свои отвести не могу. - Я говорю тебе это, потому что судьба одного такого человека мне не безразлична, - ответил по - русски. Да так чисто! У меня дыхание перехватило. Он говорит мне... Говорит... Что я ему не безразличен. На моем родном языке. Когда успел выучить? Он взял мою руку - пальцы тонкие, длинные, красивые. Вложил мне в руку эту самую прихватку. Меня в жар бросило. Рядом печка, конечно, от нее идет тепло, вот только оно здесь не при чем... Я стою и даже эту руку опустить не могу. И он ее не отпускает. Стоим так и смотрим друг на друга, как заколдованные. Он мне улыбнулся. Извиняюще так. И пожал мне руку поверх пальцев, бережно так, как девушке или ребенку. И что-то где-то нарушилось. Я не мог понять. Мир завершения вокруг. - Вот так, Ванэчка, - сказал он, и я, еще не понимая, что делаю, упал перед ним на колени и руку ему поцеловал. Он поднял меня, заключил в объятья. Я не думал больше ни о чем. Не думал, что он враг, что я совершаю страшное, неискупимое преступление перед Родиной, перед родными, перед всеми людьми. Не думал больше о том, что мои чувства противоестественные, аморальные... Я чувствовал его рядом, и для меня это было самое блаженное ощущение в жизни. Он повел меня за руку, усадил в свое любимое кресло. Сам опустился на колени, рядом, и руку мою в свои взял. А я сидел, боясь пошевелиться, боясь своим дыханием разрушить то, что происходило между нами. Я смотрел на него, словно видел в последний раз, стараясь запомнить каждую черточку его лица. Мне казалось, я сейчас заплачу. Он хотел что-то сказать, но лишь сел рядом и обнял, так ласково. - Все будет хорошо, - прошептал он мне по - русски, при этом шепелявя, как маленький, и это настолько мило прозвучало, что я не выдержал, и рассмеялся. Потом вспомнил про партизан, и говорю ему: - Я пойду, скажу им? Можно? Он посмотрел на меня серьезно, и головой кивнул. Я схватил с полки пальто, смотрю, он за мной взглядом следит. Я сказал ему, ну, я пошел, а он кивнул мне. Так у него это получилось интересно -значительно так... Я сказал, что услышал случайно про засаду в лесу. Дед Пантелей обозвал немцев иродами дознавучими. Все расстроились, что долгожданная встреча с партизанами не состоится - мы готовились к ней, собрали изрядно продуктов, вещей. Главный вопрос был - как? Как немцы узнали? Получалось, что кто-то их предупредил. Но кто? Разошлись по домам мы в мрачном настроении. Мне четыре раза сказали слушать каждое слово Коммандора, пообещали снабдить всеми учебниками немецкого языка, что только есть в деревне. Домой я шел на подгибающихся ногах. Сейчас открою дверь, увижу его. И что случится? Мы не имеем права на такие чувства. Мы должны прекратить это. А мне-то как раз, строго-настрого наказали от него ни на шаг не отходить, и каждое слово понимать. Сердце билось тревожно, мне было волнительно и радостно. Вот сейчас я его увижу. Он посмотрит на меня, скажет что-то... Но когда я зашел домой, то обнаружил, что мое место уже занято. В моем уголке, на брошеном на пол овчином тулупе лежал человек, увязанный тряпками так крепко, что нельзя было сказать, молодой он, или старый. Он мучительно кашлял и дышал с хрипами. Бабушка суетилась вокруг него, увидела меня, отвела в сторонку. - Это Пашка Верхогляд. Из Ильинок. Помнишь? Эту историю мы все будем помнить долго. Верхогляд - это не фамилия, это прозвище, которое характеризовало первого парня из соседней деревни очень даже точно. Таким он и был - красовался себе, пока все соседские девчонки по нему с ума сходили. Но только до того дня, как немцы пришли в деревню. А потом все знали - он не кончит добром. Потому что дерзил фрицам и задирался на каждом шагу. Он и не кончил - вступился за девчонку, и целая толпа солдат на месте забили его прикладами почти до смерти, а потом оттащили и бросили в карцер, в подвал, который промерзал насквозь. Там Пашка пролежал недели две, как выжил - никому не ведомо. И вот теперь он почему-то здесь. - Наш коммандор сказал, что я лекарка, поэтому буду его лечить. Чтобы он смог работать. У меня сердце петухом поет - Коммандор спас еще одного человека от мучительной смерти. А у нас дома теперь будет лазарет - для больных и раненых. Мой матрас оказался свернут рядышком. Бабушка махнула мне на дверь комнаты, где располагался наш хозяин. - Будешь при нем. И днем, и ночью теперь. Иди. А то увидит, что не идешь, осерчает. Но тут Он вышел сам. Глянул поверх Пашкиной головы, кивнул мне: - Ты есть мой личный помощник. Будешь нести папка в Штаб, будешь нести мои вещи. Проходить в комнату, не будешь спать, будешь готов выполнить любой мой приказ. Я кивнул головой, поклонился. Он таким кораблем проследовал вперед, не удостоив меня больше единым взглядом. Потом напоказ холодно приказал подать ему ужин. Я взялся накрывать на стол, а бабушка готовила для Пашки грелку - грудь прогревать, и целебный напиток из сушеной малины. Командор поужинал и приказал закрыть дверь, включить радио. Я дверь закрыл, оглянулся - и увидел его взгляд. Он смотрел на меня ласково, странно видеть такое выражение в его ледяных глазах. Двери закрыты, мы с ним теперь одни. Мной овладело смущение - не знаю, как себя с ним держать, что говорить, что делать. Взялся гладить мундир, а сам нет нет, да и посмотрю на него. А он книжку в руках держит, а смотрит поверх, на меня. Потом он сказал выключить свет, я выключил - все, теперь нас не побеспокоят. На его столе всегда горел ночник - удивительно, он не спит без света. Так что я мог рассмотреть его полностью. А он меня к себе поманил, и взял за руку, когда я подошел. Какие у него при этом были глаза! Они светились, и в них было счастье. Он обнял меня за плечи, прижал к себе, и я почувствовал, что только так и надо мне теперь. Только так - чтобы быть с ним вместе. Мне хотелось обнять его. Но я не мог уговорить себя насмелиться. Наконец, решился, положил руки ему на талию, и мне показалось, это так же нормально, словно там им место. Словно мои руки всегда должны были обнимать его, а теперь просто восстановлен ход вещей. Он смотрел на меня, улыбался мне легкой, рассеяной полуулыбкой, которую тем не менее так странно было видеть на его ледяном лице, и так мы сидели с ним. Потом он поднялся, подошел к двери, закрыл ее на крючок, вернулся ко мне, подал руку. За руку отвел меня на свою кровать, мы уселись рядом. Я смотрел на него, и счастье мешало мне дышать. Я не думал больше ни о чем, не задавал себе больше никаких вопросов - просто не мог больше. Держал его руки в своих, а у самого голову дурманит, и в животе холодок. Он сел у стены, обнял меня, прижал к своему плечу, и сидит, мою руку в своей держит. Так мы сидели с ним, и я не понял, как провалился в сон. В коридоре больной кашлял нехорошо, надрывно. Я просыпался, а командор ничего, спит себе, как заколдованный. Я смотрел на него - лицо расслабленное, красивое. И очень мирное. Полежал, полюбовался им, да и пошел к себе на матрас. Утром я проснулся, а он не спит. Лежит и смотрит на меня. Я встретился с ним взглядом и обрадовался. Кто бы мог подумать - можно так радоваться, если кто-то просто находится поблизости. Было уже порядочно времени. Я пулей подлетел с матраса. Он мне улыбнулся тепло-тепло. - Ванэчка. Я буду плохой - но только если люди. Ты должен понимать. - Я понимаю, Герр Штейн, - кивнул я. - Ханс, - и смотрит на меня. - Ханс, - послушно повторил я. - Много лутше, - он наклонился, поцеловал меня в лоб - прикосновение нежное-нежное, как пушинка упала, или лепесток шиповника коснулся моей кожи. Он надел фуражку. Бабушка что-то говорила, но слова ее падали на пол тяжелыми глухими булыжниками, и ни одно из них не имело для меня смысла. Я машинально гладил форму, а солнце за окном стояло еще слишком высоко - это значит, что до того, как я его увижу, пройдет еще полдня. Мне хотелось только услышать его голос, тембр, интонации. Увидеть его - тонкие снежные брови вразлет, тонкую переносицу, линию скул - я не мог жить больше, чтобы не видеть его. Без него не дышалось, свет дня в окнах казался мне больше не бел. Я мечтал о том миге, когда скрипнет дверь, и появится его высокая стройная фигура. А до той поры ничто больше значения не имело. Резкая боль в пальцах - конечно же, я припалил руку утюгом. Я сунул пальцы в рот, перехватил утюг в другую руку. - Ванечка, ты не заболел, часом? - спросила бабушка. Мне захотелось плакать. Если бы можно было такое вылечить - я ведь не дался бы. Я - предатель моей страны и всех ее людей, не заслуживаю дальше жить, но я еще и предатель своего естества. Меня следует расстрелять немедленно - но, умри я, вдруг Он огорчится? По-настоящему? Я видел лучистые его глаза, когда он на меня смотрит, видел его улыбку - она была нежной и доброй - ни на кого я не видел, чтобы он так смотрел. Умру я - ему будет больно - и я убью это хорошее в нем - разве я могу после этого желать смерти? Выходит, я обязан жить со своим грехом. Как так - когда умереть должен и сделать этого нельзя? Меня бросило в жар, я поставил утюг и положил себе руку на лоб: - А почему ты так решила, бабушка? - Ты за минуту два раза менялся в лице. Что-то гнетет тебя? Расскажи. Тебе легче станет. Я неопределенно показал рукой вокруг, но ничего не сказал - побоялся, что голос меня выдаст. Сказать, что ко мне пришло противоестественное чувство? К врагу? Что будет, если я признаюсь в этом? Я знаю, что. Больше она никогда не посмотрит на меня, ни единого раза. Я для нее умру. Поэтому я не могу ничего сказать. Даже бабушке. Мы с ней раньше часто разговаривали по душам. Обсуждали всех моих несостоявшихся "невест", которых я так разочаровал. Что не взглянул на них. И она вздыхала -да, и с Нюрой была бы красивая пара, и с Галей. Мы гадали тогда с ней вместе - почему же мне никто не по нраву, и она вздыхала. Знала бы она причину, да уж. - Немец этот? - вдруг угадала бабушка. Я чуть в подпол, к мышам, не провалился. - Ты на него как посмотришь, так, кажется, взглядом прожгешь. Вот оно. Боже мой. - Иван, ты не вздумай. Тебя повесят. Он - враг. Но они все враги. Этому что - нибудь сделаешь - другой придет. А тебя уже не будет. Пропадешь ни за что. Терпи. Мы все терпим, и ты терпи. Слышишь меня? Тонкая длинная игла, пронзившая сердце, начала таять и исчезла. Вот как бабушка поняла - что я его убить хочу. Его - убить? А вдруг его в самом деле убьют - прошибла меня мысль. Он же все время на передовой. Поганый палец взялся болеть и дергать, как ненормальный. Я понял, что не переживу этого, просто не знаю, как такое можно пережить. Убьют его - я умру. Бабушка по своему поняла - начала суетиться надо мной, руками замахала: - Он не плохой. То что немец -это да. Но не было бы в живых ни Нади, ни Паши, если бы не он. И Пьера бы не было. Подумай, слушаешь ты меня? Скрип двери, я оборачиваюсь - а время еще рано - и вдруг вижу его. У меня сердце провалилось куда-то - он пришел, он здесь! Вид холодный и непреступный, холодно, но учтиво, попросил бабушку подать обед - она вышла из комнаты почти бегом. Подходит ко мне, смотрит вопросительно - я улыбаюсь, показываю ему палец. Быстрый взгляд на дверь - он берет мою пострадавшую руку в свою и целует пониже волдыря. И тут входит бабушка. Командор Штейн, не выпуская моей руку, продолжает яко бы уже начатую фразу: - ... настоящее неуклюжее русское существо. Мундир погладить не можешь! Отпускает мою руку, и продолжает картинно возмущаться: - Поросенок ты есть, хрюшка. Мадам, извольте выдать этот неуклюжий слуга Рейха сливочного масла для наложения повязки. Бабушка потрясенно смотрит на Штейна, кивает, хватает меня за здоровую руку и ведет на кухню. Я в ужасе - она нас видела, она все поняла! Бабушка отрезает тонкий ломтик масла, кладет в чистую тряпочку, и молча привязывает к моей руке. Я молчу - прикосновение холодного масла к ожогу так приятно. - Надо же. Хоть и немец, а какой он у нас хороший, - роняет бабушка. - Заботливый, - говорит бабушка, и, вздыхая - а знаешь, что Пашка лучше? Пошел сегодня к этому, распорядителю. А без нашего - то немца, знаешь, где бы он был? Слава Богу, она ничего не подумала - выдыхаю я. А могла ли она вообще такое подумать? Видела ли она такое где - чтобы двое мужчин... Не в нашей деревне точно. И не в соседней. Сраму бы хватило на тысячу лет - дошло бы и до меня. И не в другой соседней деревне... Возвращаюсь в горницу, командор кивает мне: - Адъютант должен сопровождать немецкий командор на торжественный вечер. Я могу звать адъютант Шнитске, - быстрый, незаметный взгляд на дверь, и добавляет - если тебе не хочется. И быстро: - Пойдешь со мной? Я киваю, смотрю на него. - Карашо. Он за неполных три месяца так выучил язык, как это сделать никак невозможно, особенно, если учесть, что в основном он общается с немецкими солдатами и офицерами на немецком же языке. А он говорит сложными предложениям без единой заминки или ошибки. А иногда ошибается в самых простых словах - начинает говорить на немецкий манер. Я сделал для себя вывод, что это он так волнуется. Когда волнуется, начинает говорить неправильно. Ему почему-то хочется, чтобы я пошел с ним на этот "торжественный вечер". И вместе с этим, он готов вызвать своего бывшего адъютанта с самого фронта, только чтобы я этого не делал. Командор Штейн ненавидит такие вот мероприятия. Сколько раз я видел, как он на них собирается. В такие минуты он становится подчеркнуто холоден и строг, даже глаза свои голубые, как небо, прикрывает белыми ресницами до половины, а подбородок его острый начинает смотреть вверх. Между тем, я знаю, он хорошо относится к своим офицерам. А вот сидеть с ними за одним столом не любит. Вот такой человек.