Невозможная любовь

На удивление, никакой обиды нам от нашего немца не было. В доме он появлялся не чаще, чем пару раз в неделю, все остальное время был при войсках, и то, только ночевал, и опять уходил. Даже ужинал редко. Он вообще не был похож на важную персону - ел что бабушка готовила, форму всегда готовил себе сам. Он ни разу не повысил на нас голоса, ни разу никого не обозвал, как у его брата принято было, "русскими свиньями", даже когда младшая наша девочка уронила на ковер чашку с горячим чаем. Просто спокойно сказал ей убрать - и все. А мы, признаюсь, перепугался за нее, особенно мать. Потом в нашей деревне построили Штаб, и он стал бывать у нас дома почаще, после совещаний с командованием. К нам в деревню как раз съехались важные немецкие чины, как мухи на мед. Да, наших бы снайперов сюда. Но ведь нет же. Однажды он подошел ко мне - блестящие лаком сапоги остановились рядом с моим лицом. Ну, думаю, вот и до меня дело дошло. Сердце екнуло, почему-то. А ведь я смелым себя считал. - Покажи свою рану, - говорит. Голос безразличны такой, словно с пеньком разговаривает. Ну, я давай повязку разматывать, чего уж там. Говорит - покажи, надо показывать, не спорить. А он стоит и терпеливо ждет, пока я тряпицу размотаю. Не говорит, мол, там, быстрее, или скорее, просто ждет. А тряпица присохла, отдирать больно, я ее дергаю, а она нивкакую. Командир этот немецкий тогда взял со стола чайник, носком сапога толкнул меня в грудь, не сильно, а только чтобы уложить меня на спину, и водой из чайника на повязку полил. - Снимай, - говорит. Я давай ее снова разматывать. Отодрал все, рану стало видно. Тут он меня совсем удивил. Присел надо мной на корточки, и свою руку прямо в белой перчатке взял да и положил мне на ключицу. - Тут больно? "Нет", - говорю. Он тогда палец на грудину мне поставил и говорит: - А тут? Я и говорю, нет. Он тогда взял и на ключицу мне двумя пальцами нажал. У меня искры в глазах, но сдержался, не ахнул даже. И тут, чувствую, дышать мне полегче становится. Как будто грудь наконец воздухом смогла наполнится. И не больно больше. Герр Штейн поднялся, отошел от меня - а я валяюсь, воздух ртом ловлю. Вернулся этот необыкновенный немец через минуту, в руке у него был блестящий рожок на цепочке. - Лежать,- сказал он спокойным своим голосом. Я улегся, он еще раз окатил меня из чайника, бросил на грудь полотенце. Я стал вытираться, а он терпеливо ждал, пока я закончу. Я опустил полотенце, тогда он наступил мне носком ботинка на плечо, и на рану мою хлынул черный поток. Я вскрикнул, но больше от удивления - что это такое, течет, но не вода... Потом сообразил, что это порох. Он покрыл всю рану коркой, жгло, конечно, но терпеть было можно. Потом господин Штейн взял бинт, и какой-то пакет, положил мою руку, где надо было подержать - и в одну минуту прибинтовал так, что не вздохнуть, ни выдохнуть. И так ловко это у него получилось, сразу было видно - перевязку не в первый раз делает. После чего он отошел, а я стал с изумлением ощупывать свою грудь. Ничего больше не болело, дышалось хорошо, в горле неизвестно откуда стала появляться какая-то вода, или кровь - приходилось ее откашливать и глотать. Господин Штейн вернулся через минуту, бросил передо мной жестяную банку. - Тебе следует поесть, - резюмировал он, развернулся на каблуках - даже полы пальто мотнулись, и ушел. В банке оказалась тушенка. Давно уже мы тушенки не видели - ну, мы ее на всех и поделили. Диковинный немец пришел вечером, взглянул на меня внимательно. Я сидел на своем матрасе, поклонился ему, глаза в пол опустил. - Вставай, - сказал повелительно. Я поднялся - получше, чем раньше, подошел к нему. Он оказался выше меня на целую голову. Стою, украдкой его разглядываю, и думаю - вот ведь немецкие портные, пошили же форму. Сидит как влитая... Как у них такое получается? - Подними эту руку вверх, - сказал он. То есть, я думаю, он это сказал. В немецком я не силен. Я тогда руку с больной стороны поднял, он опустил ресницы - видимо, я угадал, и вроде бы, он доволен. Отвернулся, жестом отпустил меня, и ушел в комнату. А немного погодя пришла бабушка, и принесла мне целый узелок - а там чего только нет... Картошка вареная, хорошая, лук, хлеба кусок, и даже сало... Я испугался, подумал она со стола взяла, смотрю на нее - она только руками на меня замахала: - Не украла, не боись. В жизни ничего не брала, и у этих не взяла бы... Немец - то наш, чего утворил. Пришел ко мне, и на стол показывает. А там у меня картошка и каша. И говорит мне, прямо так и сказал - зови свою семью. Глянул своими глазами прищуренными, и ушел. Вот так так. Я и позвала девчонок. Пока он не передумал. Вот, тебе собрали. А с продуктами уже совсем худо было. Жили впроголодь. Особенно тяжело приходилось, у кого дети маленькие. Тем - то не объяснишь. Плакали, есть просили. Бабушка тогда стала со стола все собирать, и в три или четыре семьи относить - для ребятишек. Там получалось по-немногу, по ложке каши -но -хорошей, с маслом. Или по морковочке, но не мерзлой. Взрослому на один зуб, а ребятишкам как раз. Так что, две или три наши, деревенские, матери, ходили у нас под окнами теперь. Просили хоть что - нибудь. И мы - сами не съедим, им отдадим. Тем временем выздоровел я совсем. Ну, думаю, надо в Штаб идти, а то как бы снова не наказали - за безделье. Но вышло - иначе. Пришел вечером наш командир немецкий, посмотрел на меня, едва глаза скосив, указал на меня своим жезлом, и высказал: - Будешь мой личный помощник. Ну, что. Помощник так помощник. Тем более, никто моего согласия не спрашивал. Будем надеяться, не увезет же он меня в Германию свою, и только. Работа у меня оказалась не пыльная - следить за мундиром и обувью моего высокого начальника, да на стол подавать. А бабушка наша теперь только готовить должна была, да дом прибирать. Только, как я уже сказал, наш хозяин форму свою никому не доверял. Я готовил только воду для стирки, да утюг. И сапоги чистил. Он вообще был преувеличенно аккуратен во всем, что касалось одежды. Даже дома всегда ходил застегнутый на все пуговицы, отглаженный и причесанный. Я ни разу не видел его в одной рубашке или вообще без оной, как некоторых там. Вечера у нас долгие, вот, сядет наш командир немецкий за стол, с картами, а иногда и с книжкой, радио включит, чай пьет и сидит, думает. А волну не немецкую - нашу включал. Зачем оно ему было, непонятно. Только вот сидит, слушает. А мне тоже бы послушать -там такие романсы - даже и раньше, до войны, я таких не слышал. Вот и кручусь рядышком - так он один раз взял и на стул мне указал. Так что, сидим, каждый своим делом занят -он - за книгой да за чаем, я - по хозяйству. Доверил он мне в конце концов свой мундир гладить, ну, сижу, глажу, например. Потом, мундир закончится, я ему спокойной ночи, и ухожу. А так хотелось еще послушать. Тем временем настоящая беда у нас в деревне приключилась. Сын нашего бригадира, дяди Коли, Пьер, вступился за сестру. Отпихнул от нее немецкого офицера. Тот его по голове, и в карцер. Старший офицер вынес приговор - сорок плетей. А столько ни одному человеку не выдержать. Ну, мать Пьера бросилась Старшему этому, групенфюрреру Шмидту, в ноги, да не отпускала. В итоге, еще ей десять плетей он назначил. Экзекуцию назначили на утро. Плохо мы все спали эту ночь, наутро стали собираться - казни у немцев показательные, не придешь -сам плетей получишь. День холодный был, и шел небольшой снежок. Сначала к столбу привезли мать Пьера. Плакала она, и губы все в кровь. Потом стонала, потом уже кричала. И в толпе плакали, вздыхали, накрепко сжимали зубы. Но что мы могли? Против автоматчиков - ничего. Мать Пьера отвязали без памяти, унесли на руках домой. Настала очередь Пьера. Сестры его там были, смотрели. Ни одного стола, ни единого крика от Пьера никто так и не услышал. Матери закрывали дочерям глаза, многие плакали.Отец Пьера стоял с застывшим выражением лица, и смотрел. Все понимали, что парень доживает последние минуты своей жизни. Розги давно уже не оставили ни клочки кожи на его спине - сплошное кровавое месиво. Пьер давно уже был без памяти. Вдруг на помост незнамо как оказался командор Штейн. Взглянул из-под белых своих ресниц на умирающего парня, на забрызганный кровью помост, медленно вскинул руку. Казнь приостановили. Герр Штейн что-то сказал группенфюреру, тот засмеялся, за ним засмеялись и офицеры. Герр Штейн развернулся и пошел прочь с помоста. А Пьера отвязали от столба, положили на рогожу на живот, и двое солдат потащили его домой. Пьер не умер. Он почти две недели пролежал без памяти, всю зиму не вставал, и на его спину нельзя было больше никогда смотреть без слез - но он выжил. Но он точно умер бы, не вмешайся тогда командор Штейн. А в феврале не вернулась из районной школы учительница. Из школы вышла, а к нам, за пятнадцать километров, не пришла. Командор Штейн узнал об этом, взял троих своих людей на мотоциклах, и они уехали в ночь. Пурга как раз была. Бабушка тихо плакала, сказала -мол, лютая смерть досталась молодой совсем девочке. Никто ни на что не надеялся - у нас знают, если человек не пришел домой в зиму, то он уже не придет. Хорошо потом если какая-то вещь от него найдется - последняя весточка родным. А чаще всего и такого не бывает. Звук мотоциклов возник тогда, когда никто его не ждал. Люди высыпали на улицу. Наш немецкий командор на руках держал тонкую женскую фигурку. Длинные косы разметались по плечам. Он держал ее так, как никогда не держат трупы. Мать бросилась перед ним на колени, но он на нее даже не взглянул. Передал молодую учительницу с рук на руки и ушел в наш дом. Когда несчастную уложили на кровать, одежда стояла на ней колом- до такой степени она замерзла. Учительницу звали Надей, Надеждой. Ее левую голень покрывала чудовищная рваная рана. И обморожена она была практически вся. В тот день она так и не пришла в себя, но когда мы при помощи ее непрерывно плачущей и причитавшей матери уложили ее в постель, пришел наш хозяин. Он принес фляжку и знакомый уже мне рожок. Из фляжки он напоил нашу пострадавшую чем-то очень крепким, водкой, но какой-то очень уж пахучей, а потом засыпал рану порохом, велел забинтовать и ушел. Наша Надя пришла в себя через день. Рассказала, как волки вышли перед ней из леска, загнали на заимку. И когда уже вожак принялся рвать ее за ногу, неизвестно откуда появились немцы. Волки убежали, а немецкий командир на руках донес ее до мотоцикла, посадил перед собой и вот, привез. Мы боялись, она никогда уже не сможет наступить на больную ногу. Но этот порох оказался воистину чудо действенным средством - рана под твердой черной коркой зажила уже через месяц. Остался правда грубый белый шрам. Но разве это беда для человека, которого волки в лесу зимой уже есть начали? Еще шапку она тогда потеряла. Так дедушка Вилкой, ходил на охоту, летом эту самую шапку нашел и принес ей. Надя честь по чести испекла пирог и пришла как-то вечером к нам, опустилась на колени перед командором и этот пирог ему приподнесла. Так пирог он взял, а на саму Надю даже не глянул. Она отвесила ему земной поклон, и тихо исчезла. А пирог какой вкусный был... Командор Штейн вечером угостил меня. Я смотрел украдкой на него, на тонкий профиль, горделивый прищур ледяных глаз - и пытался разгадать его загадку. Что за человек он, пришелец, захватчик, но, одновременно, и спаситель. Что-то притягивало меня в нем, я не знал, что, и не мог понять, и не мог перестать думать об этом. Притягивало с самой первой минуты, как я его увидел. Раз завладело вниманием и больше уже не отпускало. Первый раз мысль взяла и оформилась в моей голове примерно так: "командор Штейн красивый". Я не понял, не мог понять, с какой стати мне приспичило любоваться этим человеком, но именно так и было. Он... Он был весь какой-то цельный. Весь изо льда. Все люди, обычные, с носами, веснушками, косами, бородавками... А этот - воплощенная зима. Как по внешности, так и по характеру. Именно эта цельность, когда одно идеально подходит под другое, и все вместе составляет одно целое, как одна половинка ножниц подходит под другую и только вместе они ножницы, и вызывала у меня такой восторг перед ним. А потом я понял, что просто им любуюсь - высоким лбом, разлетом бровей, тонкими руками, походкой, стремительной настолько, что, кажется, воздух начнет сейчас дребеждать от слишком резкого в него вторжения... Его белыми волосами, когда они спадают на лоб, горделивым прищуром глаз, красивыми руками, и как он ставит ноги... В нем все было какое-то, как оно, мне давно и втайне казалось, и должно быть, только я никогда об этом не знал. Он был как поэма, слог которой идеально выдержан, как отточенное лезвие, прекрасное в своей остроте и законченности. Я поймал себя на мысли, что жду момента, когда увижу его, и, счастлив, когда это случалось, счастлив как в минуту, когда, например, снова видел мать - после трехмесячной, например, разлуки, и долгого, долгого ожидания... Когда этот человек просто оказывался поблизости, это был как дорогой, долгожданный подарок. На сердце у меня начинали петь петухи, а все вокруг казалось краше и еще более родным и любимым. Я пытался опровергнуть это нелогичное ощущение. Говорил себе, что это враг, вражеский офицер, и его работа побыстрее загнать весь наш народ в братскую могилу вместе с женщинами и маленькими детками. Ничего не помогало. Только я видел его, словно бы всходило мое личное внутреннее Солнце. Я начинал тупо улыбаться и нести, что придет в голову, это если он меня о чем-то спрашивал, а такое случалось часто. Мне казалось, он выделял меня едва ли не из всех людей - мог дружелюбно что-то заметить или даже схохотнуть - а при других он никогда этого не делал. Все это бывало только, если мы с ним наедине. При других людях он снова становился ледяной скалой. Быстрой ледяной скалой. А если он меня ни о чем не спрашивал, просто находился поблизости, то было не лучше - я ничего не замечал вокруг, против воли мне хотелось то и дело смотреть на него, и тогда мое личное внутреннее солнце снова всходило. Это было как первая капель после долгой-долгой зимы, когда ты ждал ее много месяцев каждый день, и уже казалось, что она не случиться. Я ждал, когда увижу его, и пытался это спрятать. Но когда видел, терялся, начинал нести какую-то околесицу, или просто ронял и ломал все, что попадалось под руку. Я понял, что просто напросто люблю этого человека, когда он уехал на передовую. Что это чувство и называют любовью, потому что иначе и быть не может. Я места себе не находил, мне показалось, зимнее скупое солнце вовсе перестало заниматься своим главным делом. Бабушка меня спросила, не заболел ли я, потому что "почернел весь. Осунулся." А у меня одно внутри - только его увидеть. Я понял, что влюбился во врага, врага всего нашего народа. И дал клятву покончить с этим грехом. Если понадобится, рассуждал я, ради такой цели не жалко и жизни. Я взялся исполнять задуманное, но все вспоминал его взгляд в тот последний день. Я не знал тогда, что он уезжает, и он посмотрел на меня... Так мать смотрит на любимое дитя, которым втайне гордится. Я знаю - я не ошибся, мне не показалось, потому что я готов был сквозь землю провалиться. Я дал клятву избавиться от моего порочащего чувства, но вместо того я скучал по нему до такой степени, что снова заболел. Я лежал и болел, а к бабушке приехал зять, и рассказал, что наши снова отступают. Что было хорошее положение, и контратаковали, но приехал какой-то немецкий прыщ в черном пальто и фуражке, и немцы выдолбили нас из леса, и теперь мы отступаем, и отступать неизвестно сколько. Я не понял, что они говорили дальше. Я просто закрылся подушкой, лежал, и чувствовал себя предателем. Я заслуживаю смерти - только вот, я ничего, совсем ничего не сделал для этого. Так само получилось.