Невозможная любовь

Теперь я думаю - верно, от рождения было со мной нехорошо. Я по счету девятый - мама уже двух старших дочерей замуж отдала, когда я родился. Крепко ей было не до меня, в колхозе все время, да на огороде. А я из болезней не вылезал - все время в сельской больнице, а через раз - в районной. Только в школу пошел, опять в больницу положили. Учителя ко мне в больницу ходили, спасибо им, и земной поклон - так и учился. Потом мама умерла - так мне сказали только через месяц. Сестры меня из больницы забрали, и так я и жил - то у одной сестры, то у другой. Как мне четырнадцать лет минуло, все мои болезни разом обо мне позабыли. Доктора направили меня в Алушту, в детский оздоровительный лагерь. И вот как только я оттуда приехал, как отрезало - ни разу больше не болел. И в больнице больше не лежал. Белые коридоры, белые шторы, белые плинтуса на полу, белые ночники, запах процедурного кабинета - все это осталось позади. И халаты накрахмаленные моих наставников, их высокие белые колпаки - тоже. Теперь немного скучал я по Алуште, и более всего - по кедрам. Подойдешь к такому, размером со школу, больше, поймаешь в ладонь кисть зеленых игл, а она длинее моей ладони. А аромат какой от хвои - этого не передать, дышать только - и не на дышаться. Простор, конечно, и море, и скалы - но мне милее всего кедры эти запомнились. Тут, как болеть перестал, мне такое раздолье настало... Весь день на речке с мальчишками, придешь домой, залезешь в сенник, и лежишь, смотришь, как идет солнце на закат... В колхозе я работал помощником инженера, большей частью на межевании, так что объездил всю округу. Поселили меня к старикам Ергушевым, целую комнату дали, с кроватью и столом - так что зажил я прекрасно. Проработал я полгода - направление в училище дали, поехал учиться в район. А вернулся - председатель дал мне ставку инженера. Стал я тогда первым женихом на деревне, особенно, как приоделся, из райцентра приехал. Так я подшучивал - только скоро грустно мне от этой шутки скоро стало. Девушки у нас все хорошие, скромные. Но никто в сердце не запал. Скоро уж выговаривать мне люди стали - отчего, мол, не женишься... Ну, записался я в стройотряд, так два года и минуло. А потом мне не повезло. Сорвалось крепление у лебедки - и полный ковш бетона прямо на людей угодил. Я не помню этого, конечно. Стоял, с людьми разговаривал - все, темнота. Очнулся опять в больнице. Ни рукой пошевелить, ни ногой. Обходы, обходы, много умных слов от врачей... Кормили меня с ложечки, руки, непослушные, и не думали шевелиться. Больше всего мне глаза врачей не нравились, когда они на меня смотрели. Так всю зиму пролежал. Но потом руки, а потом и ноги понемногу стали слушаться. Выписали меня в начале лета - красота, как раз луга зацвели. Я ходил, смотрел на эту красоту, и наглядеться не мог. Воистину, как в природе все устроено... Нам, людям, до того, чтобы что-то подобное построить, далеко еще. Вот я ходил и мечтал про города, какие они будут, когда мы так научимся, как матушка-природа. И тут война началась. Гитлеровская Германия без объявления войны напала на нашу страну. Но меня, конечно, в армию не взяли, хотя я и ходил, просился - много раз. Не взяли даже в связисты. На всю деревню остались только председатель, зоотехник, и еще парочка таких же, как я, инвалидов. Так что работы хватало. Да мы и не сидели, сложа руки. Так прошел год, новости приходили безрадостные, и на его исходе война пришла в нашу деревню. Мы знали, что так случится, слушали сводки по радио. Линия фронта сначала была в ста километрах, потом приблизилась на половину, и мы часто просыпались по ночам от кананады. Потом пришли наши войска. Как мы были им рады! Мы встречали наших солдатушек, как родных. Штаб организовали в сельпо - круглые сутки наши командиры там думали думу, как отстоять район. Мы узнали, что наши будут отступать рано утром, когда жена председателя появилась на улице, и от рыданий она не могла сказать ни слова. Ее увели в дом, там она все и рассказала. Мы подготовили к аккупации, как могли. Можно ли вообще хорошо подготовиться к приходу врага в твой дом? Немцы вошли в деревню рано утром. Так странно было слушать чужой язык на родных улицах. Да и сами улицы вдруг показались нам какими-то неуловимо изменившимися, чужими. Еще первый снег как раз пошел. Мы шли на объявленый митинг словно бы совсем по чужой деревне. Немцы организовали Штаб в доме председателя, в сельсовете сделали столовую, расквартировали своих по деревне. Во всех домах провели обыски. Все имущество объявлялось теперь собственностью Рейха. А мы должны были им прислуживать. Только в наш дом не явились новые хозяева. Мы сначала обрадовались, но потом подселили к нам еще одну семью, из соседней деревни, молодую женщину с двумя подросшими дочерми и свекровью. Они и сказали, что наш дом оставили для важного человека, какого-то там особого командира. Командира этого мы не видели, приходил какой-то важный немец в очках, показывал, как ему следует прислуживать, то есть, как к нему входить, как кланяться, как подавать обед, как выходить. Немец уехал обратно на фронт, мы так поняли, что это был ординарец того чина, который должен был почтить нас своим присутствием. Но еще до того, как мне пришлось увидеть первый раз эту важную персону, я попал под раздачу к новому начальству. Я задержал в поле лошадей, которые должны были возить провизию на фронт немцам. Их главный по снабжению, высокий немец с белым шрамом во всю щеку, сначала ударил меня толстой железной палкой, которую всегда носил с собой, а потом - несколько раз еще ногой. И приказал всыпать мне плетей. Секли прилюдно, перед сельпо был выстроен помост для этого дела, и столб, к которому привязывали провинившихся. Случалось это часто, за неделю до меня наказали бабушку и молодую девчонку - их поймали на мелком воровстве. И девочка до сих пор еще не опомнилась - лежала пластом. После ударов окованного железом сапога идти я не мог. Дежурный решил со мной не церемониться, и всыпать мне плетей прямо на месте. Я не помню этого, потому что потерял сознание еще до начала экзекуции, но бабушка Марфа потом рассказала мне, что бил он вполсилы и только половину от назначенного. Ему потом, вроде бы, даже взыскание за то назначили. Я остался лежать на улице, без памяти. Бабушка позвала нашего зоотехника, дядю Ваню, и вдвоем они положили меня на рогожку и так в дом притащили, положили на матрас. Так я и лежал - много ли мне было надо? Верно, еще от того раза, на стройке, не отошел. Очнулся - пошевелиться не могу от боли, видно, ребра сломаны. Не могу даже перевернуться. Бабушка кормила меня, поила, выносила. Низкий ей поклон, не она - я умер бы еще тогда. Приходил мой мучитель, хотел посмотреть, какой я еще работник. Пнул меня один раз, я не поднимаюсь, ну, он ушел. Я думал, я помру. Дышать трудно, одышка и хрипы какие-то. Рана открылась на груди, болит, течет оттуда что-то, то ли кровь, то ли сукровица. И на каждое движение -боль. Бабушка вздыхала надо мной, бедная. А зоотехник, мой тезка, приходил перевязки делать. Так я и лежал, когда пришел к нам тот самый командир, расквартированный на наш дом. Помню, распахнулась дверь, и вошел давешний ординарец, а с ним еще один человек в форме офицера Вермахта, высокий, стройный, с совершенно белыми волосами и бровями. Немцы все вообще-то на одно лицо. "Но только не этот человек", - подумал я, едва взглянув на него. Он отличался от них, отличался ото всех. Господин Штейн, как его называл ординарец, оглядел из под белых ресниц свое новое жилье, едва скользнув по мне взглядом, и подошел к бабушке. Слегка наклонил голову в знак приветствия, и сказал несколько слов на немецком. Ну, я понял, он сказал: " Добрый вечер, сударыня." Бабушка представила наших квартирантов. Этот человек жестом руки отпустил их и спросил бабушку про меня. Бабушка так и сказала - получил взыскание, уже выздораливает. Наш новый хозяин сказал ей несколько слов, и направился к двери. Обернулся напоследок - словно морозный день на меня посмотрел. И вышел. Хлопнула дверь - ординарец вышел тоже. Бабушка присела возле меня: - Вот он какой, новый хозяин, - вздохнула она. И больше не сказала ничего. Посидела минуту и заторопился по хозяйству.