Вечное лето

Предрассветная дымка стелется по водной глади. Петя ёжится от прохлады раннего утра, смотрит на только начавшее светлеть небо. До сих пор трясет от недавнего кошмара, заставившего его подорваться с бешено стучащим сердцем, которое теперь по ощущениям бьется где-то в горле. У бассейна совсем свежо, от воды тянет хлоркой, а от сада – травами душистыми. Душу бередит, голову дурманит. Ветер доносит запахи до боли яркие, собой укутывая, волосы на голове ероша, словно успокаивает. Как давно он Нину не видел, а тут приснилась снова. Только вместо лица сплошное кровавое месиво, и лишь глаза из него яркие злые смотрят, а рот белозубый в изломанной усмешке изогнулся. Болью прошивает, Петя давится, себя за плечи обнимает, шагая ближе к бортику. Утонуть бы, захлебнуться, чтобы больше не видеть, не знать, не помнить. Танюха крепко спит, на природе всегда слаще. Под утро Персик пришел, улегся у её кровати, а когда Петя на своей постели сел, нервно одеяло отталкивая, пёс только глаза чуть приоткрыл и ухо поднял. – Спи, мохнатый, рано ещё. И Персик успокоился, расслабился, засопел снова. А Петя тихонько оделся, сигареты взял и во двор скорее вымелся, жадно ртом хватая воздух, как выброшенная на берег рыба. Вода холодная настолько, что в первые мгновения ему кажется – он точно задохнется. Крупной дрожью сразу же разбирает, колотит до зубов клацающих, челюсть ходуном ходит. Одежда на лежаке рядом скомканная, Петя резко окунается по горло и чувствует остро, как холод замогильный с болью смешивается. А Нине больно было перед смертью? Страшно? Или быстро: один выстрел, и всё закончилось, когда фонтан кровавый ошметками по стенам разметался? И как решилась она, такая светлая, такая умная? Петя в клубе, себя не помня, остатки души за дозу продавал, а она в это время Танюху к матери с отцом отвезла, сказала, что по делам нужно отлучиться. Сама в квартиру вернулась, взяла петино табельное, в рот себе сунула и на курок нажала. Дура. Дура. Дура. Петя плывет вперед, рассекая упавшие в бассейн листья, мусор, ветки. Ноги ледяным под водой схватывает и жалит, там, внизу, ещё холоднее, ещё хуже. Именно так, как нужно, чтобы все мысли из головы выветрились. На середине останавливается, на спину откидывается, лениво двигая руками и ногами. Когда головой на воду ложится, кричать хочется. Отпустить, на дно поргузиться, захлебнуться к херам собачьим. Даже расплакаться духу не хватает, слезы не идут, только глотку дерут на подступах где-то. Расслабиться, перестать себя на плаву поддерживать трепыханиями жалкими, чтобы над ним сомкнулось наконец, затопило. Рядом всплеск, вода колышется. – Петь! Петя! Какого хера. Игорь его из-под воды выдергивает, глаза по пять копеек. Прижимает к себе, смотрит испуганно. Петя мокрое с ресниц смаргивает, губы синие облизывает, хватается за широкие голые плечи, тупо таращится в разлет ключиц, на росчерки шрамов, как грудь у Грома вздымается тяжело, и водой её омывает на каждом движении. С волос течет, лицо мокрое. – Ты чего творишь… Он Петю сжимает, а тот и не двигается почти, раскинулся, как кукла изломанная. – Купался. – Видел я, как ты купаешься. А Танюшка как же? – Не знаю, чё ты там подумал, но я не собирался, понял? – Ну конечно, только полный дебил будет в бассейне топиться. Греби, вылезать надо, холодно же, заболеешь. – Да я и так не особо здоров. Что-то где-то перемыкает внутри, словно пробки вышибло, и Петя лезет мокрыми ледяными губами к Игорю. В голове пусто, только словно бьётся кто-то одинокий и испуганный по стенкам черепной коробки. Кто-то, кого наружу бы выпустить, иначе задохнётся, умрёт без света. Игорь не сразу отвечает, но постепенно его губы размыкаются, впуская Петин язык, и он выдыхает, целует тоже, хватая за скулы, лицо его ладонями сжимая. Их снова под воду тянуть начинает, и Петя жмется крепче, ногами дергает, обвивает ими бедра Игоря, сжимает крепко, рукой за загривок хватается, углубляя поцелуй. Сердце стучит заполошно, прыгает в груди как мячик. – Дурак, – пыхтит Игорь, дико смущённый. В глаза не смотрит, тащит Петю к бортику, наружу выталкивает и сам рядом валится тяжело. – Надо баню топить и греться, иначе сляжем оба. Петя кашляет, на спину переворачивается, трясется мелко. – Я сейчас вернусь, – бросает Игорь. – Колеса мои захватишь? Там на тумбочке рядом с Танюхиными конями, сразу увидишь. Игорь кивает, скрываясь в доме. Петя в небо утреннее залипает, пение птиц слушает. Мысли в голове хороводом. Светло уже совсем, солнца стыдливое тепло покрытую мурашками кожу облизывает, льнет к посиневшим губам, путается в мокрых волосах. Игорь из дома возвращается, замотанный в полотенце, Пете на плечи тоже набрасывает – огромное, банное, в нелепый пёстрый узор. – Прогреется и пойдем. – Блять, я думал ты пошутил. – Какие тут шутки, родной, ты бы себя видел, тебя колотит как бешеного. Посидишь немного и на завтрак двинем. Танюшка спит ещё, я проверил, а остальные уже поднимаются потихоньку. У Пети в горле застревает "И Олег?", но вместо этого он спрашивает: – Давай покурим сначала? – Давай. Они курят “Винстон”, пригретые тёплыми солнечными лучами. Дышать немного легче становится. Петя теперь только понимает, что на нём, кроме полотенца и промокших трусов – ничего. Игорь рядом такой же, успел шорты, в которых за ним в воду спускался, стянуть. Влажные волосы забавно вьются на затылке. Петя таблетки глотает, запив водой из маленькой пластиковой бутылки, которую ему вынес Игорь вместе с лекарствами. Скоро отпустит. Внизу живота покалывает неясно, будто дрожью внутренности раздирает. Нина бы сказала, что бабочки. Если это и бабочки, то мёртвые, думает Петя. Или полудохлые, как он сам. В жаркое нутро бани Петя вваливается такой растерзанный собственными мыслями, что не замечает, как Игорь трогает его за плечо, мол, пора выходить. Его и хватает только на то, чтобы кивнуть и попытаться изобразить улыбку. Игорь и одежду чистую сухую ему принес, а Петя даже не понял, когда он успел. – Папа, где ты был? У Танюхи, которая уже сидит за столом и за обе щеки уплетает блинчики, волосы в красивую хитровыебанную косичку заплетены. Сбоку приколот розовый цветок, сорванный в саду. Юлька сидит рядом, Танюхе чай в чашку подливает, целует её в макушку почти невесомо, а Танюха за вареньем тянется. Петя сколько не смотрел эти видео на ютубе, как там чего заплетается, так и не врубился. Кончилось всё тем, что он попросил Тамару Григорьевну Танюхе прически мутить, и та согласилась, поэтому в будни Танька ходила красивая, а по выходным с кривым хвостиком от Пети. Юлька Пете улыбается, перехватывая его взгляд. У неё такой же цветок приколот, и она осторожно отпивает горячий кофе из пузатой кружки. Петя кивает ей, как он сам надеется, с благодарностью, потому что именно благодарность он испытывает каждый раз, когда кто-то вот так заботится о его Танюхе. На Олега посмотреть в разы сложнее: тот у плиты в смешном розовом фартуке колдует над сковородой, а рядом на большой тарелке возвышается горкой новая порция блинов. Очень не хочется привлекать к себе лишнее внимание, но остатки элементарной вежливости требуют поздороваться, и Петя бросает быстрое смущенное скомканное: – Доброе утро всем. Танюх, я во двор покурить ходил. Ты как поспала? – Хорошо! Эй, щекотно! – смеется, когда прискакавший на кухню Персик лезет под стол, отираясь об её голые ноги мохнатым боком. – Сдрысни, попрошайка, – вошедший следом за псом Игорь плюхается на стул рядом с Танюхой. – Ты полную миску своей еды слопал, куда тебе ещё? Гром переоделся, причесался, пахнет от него так же, как вчера пахло от Олега, когда они хватались друг за друга в потёмках кухни. Если бы Нина рассуждала, она бы сказала как-нибудь красиво: ноты смолы, специй и рома. А Петя так не умеет, его просто придавливает этим ароматом и неясным темным желанием. Один запах на двоих? Так сахарно, что хочется глаза закатить. – Ну можно я ему дам кусочек? – канючит Танюха, умоляюще глядя на Игоря. Глазами хлопает, щеки надула забавно. Игорь кряхтит смущенно, смеется. Гром еще не знает, какие веревки Танюха из него будет вить, если захочет. Крепкие, первоклассные. На Пете вот уже хорошо натренировалась. – Против этого лома нет приема, дядь! – искренне веселится Петя, хватая блинчик с блюда. – Блин, Олег, а чё так вкусно-то? Дико стрёмно после вчерашнего, но общаться как-то надо. Поэтому Петя натягивает самую гадскую свою улыбочку, по памяти наощупь вживаясь в уже почти позабытую роль. Давно он эту маску не примерял и не думал, что пригодится еще когда-нибудь. Олег оборачивается к ним, обводит всех серьёзным взглядом, скрестив руки на груди. И тоже не выдерживает, фыркает, потому что Игорь действительно выглядит позорно проигравшим. Танюха опускает руку под стол, довольный Персик, громко чавкая, сжирает кусок блина и машет хвостом как маятником. – Теперь он не отстанет, – ворчит Игорь. – Ну и ладно. Живот заболит, ко мне скулить не приходи, понял? – Ко мне придёт, – Олег вытирает руки о полотенце и, заменив опустевшее блюдо полным, тоже садится за стол. Волосы идеально уложены, одежда без единой складки. Он будто не с ними на лоне природы ночевал, а в “Хилтоне” где-нибудь. – А Бустер где? – Спит, – закатывает глаза Юля. – Его теперь до обеда можно не ждать. – Ну и хорошо, нам больше достанется, да, Танюшка? – смеется Игорь. Довольная Танюха, вся перемазанная в варенье, отвлеченно кивает и старательно кормит блином жирафа Сеню. Петя силится понять, откуда в Олеге столько внутренней выдержки. Военный? Он военных среди отцовских коллег много повидал, и не все были такими. А Олег вот был. От него веяло сокрушительным принятием всех и всего, и Пете от этого почему-то становилось стыдно. До ужаса хотелось себя внутренностями прогнившими вывалить и, зажмурившись, ждать, как этот стойкий оловянный солдатик отреагирует. Попытается понять, или отлаженная программа даст сбой именно на Пете, на его скелетах в шкафу и холодящих душу тайнах. Где там предел, где точка невозврата. Олег наливает себе чай, взгляд Пети через стол перехватывает и подмигивает ему, дернув уголком рта. Будто мысли читает, зараза. – Персика обвиняешь, а сам-то не лопнешь? – спрашивает Петя, глядя, как Игорь с удовольствием жует и тут же подкладывает себе и Танюхе ещё по блинчику. – А я вместительный! Танюш, ты в сметанку вот макай, вкусно будет, – говорит Игорь с набитым ртом, хитро зыркнув в сторону Пети. – Мы ещё Олежу попросим пиццу сделать как-нибудь, ты пиццу любишь? – Да! С колбасой особенно! – совершенно искренне отвечает Танюха. – Слыхал, Олеж, принцесса с колбасой заказала. – Слушаю и повинуюсь. Петя сыто расплывается на стуле, слушая их болтовню. Накрывает мгновенно, и чувства такие яркие вдруг, как в детстве, когда они семьей на дачу ездили. Отец, если в настроении, его с собой на рыбалку брал, и хорошо было вот так время вдвоем провести. А потом вернуться в дом, а там накрыто уже, и мать его за плечи обнимает и ворчит, что нос обгорел (“Ты почему без кепки пошел, Петь?” – “Да брось ты, он мужик, не мороженое, не растает!” – “Юр, ну причем тут это…”). После обеда можно было под деревом на пледе развалиться и дремать, впитывая размеренное шуршание дачного поселка со всеми его странными не городскими звуками: газонокосилка жужжит на соседнем участке за высоким забором в унисон пчелам, гудящим над мамиными клумбами в аккуратном палисаднике; бубнит где-то новостями радио и плещется вода в бассейне, мяукает кошка, заливисто чирикают птицы, заливается хриплым лаем собака. У Прокопенко участок поменьше, чем был у Хазиных, и дача намного проще. Но Пете здесь внезапно уютно и хорошо. Он делает глоток из кружки с кофе, улыбаясь своим мыслям, из которых его, предсказуемо, вырывает Танюха: – А мы будем купаться? Петя давится кофе, Олег удивленно на него поглядывает. Игорь вроде расслаблен, улыбается так спокойно. И на Пете вдруг взгляд останавливает. Чего ж так ладони потеют, сука. Петя в ответ скалится, потому что он не привык отступать. – Будем конечно, когда вода немного потеплее станет, к обеду, да, Петь? О, пардон муа, Дмитрий вызывает-с. – Они забыли, что у тебя отпуск? – с напускной вежливостью интересуется Олег. Петя чувствует, что Олег настроен далеко не дружелюбно и готов неизвестному Дмитрию, названивающему Игорю, высказать всё, что о нём думает. Прямо и без цензуры. – Они забыли, что у них есть совесть, – бросает Игорь, хмурясь на свой тренькающий какой-то базовой мелодией смартфон. – Ладно, я по быстрому переговорю и снова весь ваш. *** Петя сбивается, считая дни. Это странно, выводит из равновесия. О прошлом напоминают только редкие звонки Паши, а ещё сообщения от матери и отца, которые он смахивает, обещая себе прочитать позже (но почти никогда не читает). Быстро, стремительно его утягивают дачные будни, и он теряется в улыбках, долгих вечерних разговорах в беседке, Игоревых мини-концертах, когда они все вместе поют под его гитару, и Петя, который всегда отчаянно фальшивит, вдруг орёт громче всех, отпуская неловкость и привалившись к теплому боку сидящего рядом Олега, а тот и не против: скалится ему дружелюбно, руку свою на плечо закидывает, подпевает. С Олегом у них не совсем просто, но постепенно становится лучше, особенно когда однажды глубокой ночью Петя, проблевавшись в туалете, и натужно кашляя, врезается в Олега в дверном проеме. Его колотит от вечернего холода и собственных нервов, и Олег как-то сразу всё понимает, тянет к себе за руку, а потом вдруг обнимает: крепко, уверенно. Петя его тепло впитывает, прикрыв глаза, слушая, как сверчки поют во дворе и воет где-то далеко собака. А потом, совершенно неожиданно для себя, выпаливает: – У меня трава есть. Хочешь покурим? Сжимается почти сразу, думая, что зря он это ляпнул, и потянуло же дурака рот свой открыть. Но Олег даже не дергается, продолжая его по спине гладить тёплыми ладонями, и дыхание размеренное не сбивается ни на такт, греет его макушку, будто волнами накатывая. Как океан: мудрый, спокойный, но дохуя глубокий и таинственный. Океан Петя любит. Проникся, когда в Америке несколько летних каникул подряд провел. – Давай. Давно не курил. Они сидят на крыльце, Петя в Олеговой куртке тонет, и передают друг другу тлеющий косяк. Хочется себя убедить, что он совсем не любуется тем, как Олег втягивает щеки, и как сухие губы косяк обхватывают, и даже здесь он всё делает слишком идеально, как заправский любитель травы, несмотря на свое скромное “Давно не курил”. Пока Петя затягивается, Олег про детдом рассказывает, смеется: – Мы с Серегой в первый раз там и попробовали. Один парнишка у кого-то стащил немного, а мы не знали, сколько чего надо, интуитивно всё: папиросной бумаги у нас не было, так мы сигареты Серого выпотрошили, он еще возмущался, что добро переводим. Сам Серый с двух тяг отъехал, хихикал потом как дурачок, а после слезами горючими залился, представляешь глазами хлопает, трясется весь, говорит “Олег, мне кажется, у меня сейчас сердце остановится”. – Это называется “сесть на измену”, – говорит Петя, улыбаясь. – Такое в первый раз бывает со многими. Ну или если с порцией переборщить. – Серый тогда вообще слабенький был, его и с полбутылки дешевого пива размазывало, – отвечает Олег, передавая косяк. Пальцы пальцев касаются. – А мне ничего, нормально. В следующий раз курил, правда, уже только когда в спецназе служил. Были моменты, когда хотелось расслабиться, но от алкоголя слишком быстро плывешь, фокус сбивается, концентрация. Если форс мажор, запороть можно по пьяни, а там таких ошибок не прощают. Вот один мужик и посоветовал, он же и доставал время от времени. Он не спрашивает Петю про порошок, и Петя ему за это признателен. Когда косяк дотлевает, заворачивает его в платок, в карман задний пихает. Согрелся уже, в куртке жарко даже. Стрекот сверчков и ночные тихие птичьи переливы из звуков в ощущения обращаются и словно через всё тело проходят, где-то в солнечном сплетении концентрируясь. Они с Олегом молчат немного, прежде чем Петя решается сказать: – Я Игоря поцеловал. Олег к нему поворачивается, смотрит внимательно. – Я знаю. Игорь сказал. – Злишься? – Нет. – А на меня? – И на тебя. Подмывает объясниться, может извиниться даже, но Петя вдруг отчетливо понимает, что Олегу его объяснения не нужны, и извинения тем более. В нём ни напряжения не чувствуется, ни ревности. Что-то у них с Игорем настолько глубокое и доверительное, даже любовью это называть неудобно. Потому что… ну чего любовь? Любовь и у него была. И отношения были, и свадьба даже. Но такого – нет. Такое, наверное, и называют “раз и навсегда”. Сложно оценить масштабы, но вызывает невольное уважение. Олег больше вообще о ситуации с Игорем не спрашивает, разговор идет дальше, звонким мячом перепрыгивая с темы на тему, пока не затухает, как косяк, с первыми отголосками грядущего рассвета, когда темное ночное небо вдруг начинает выцветать, становясь сначала грязно-серым, а потом подергиваясь стыдливыми розовыми разводами. – Хера мы засиделись, – присвистывает Петя и трёт уставшие глаза. – Затянулся твой сеанс психоанализа, Волч. Пальцы травой пахнут и Олегом, парфюмом его тем самым с хитровыебанными нотками благородства. А в груди тепло яркими угольками ворочается, словно палкой кто-то его костер затухающий разворошил, подул на него, заставляя снова разгореться. Олег на прозвище своё волчье щурится добродушно, и Петя понимает, что вот теперь без злости он это сказал, без зависти, без желания поддеть, а искренне выдохнул, со всей признательностью. За дачу, за заботу о Танюхе, за то, что не обвиняет его ни в чем, хотя видел уже болото его краем глаза. Значит, получилось у них лёд растопить, по крайней мере, Петя на это очень надеется. – Денег с тебя не возьму, но обещай, что сейчас прямиком спать ляжешь. А то я заметил, что ты имеешь обыкновение ночами по дому шастать, как бешеный кошак, – тихо говорит Олег, отмахиваясь, когда Петя начинает стаскивать куртку, мол, ничего, потом отдашь. – Ну да, то поблевать, то пакетами пошуршать, – ржёт Петя. – Я в Москве так привык, знаешь, потому что с Танюхой другого времени с собой наедине остаться не было. Вот и стал ночным животным. – Понимаю, – серьёзно отвечает Олег. Рассказывать, как он ночами долбил, Петя пока не хочет. Хотя что-то смутно ему подсказывает, что и это он Олегу вывалит со временем. Если кому и можно, то ему только. С той ночи Петя перестает рядом с Олегом напрягаться, смеется над его шутками расслабленно, кидает тихое “Волч”, словив на это теплом топящую улыбку стоящего неподалеку Игоря. Олег, конечно, подкалывает часто, и вообще из всех присутствующих единственный с Петей и его болезнью не церемонится: над худобой шутит, трясет баночкой с колесами, изображая маракас, но Петя не в обиде, не смотря на укоризненные Громовские “Олег, ты чего”. И Пете это нравится, потому что так легче намного, чем когда как с хрустальным, как Юля, которая боится задеть лишний раз и извиняется постоянно за всё подряд. Дача ему всё больше какой-то хиппарьский калифорнийский фестиваль напоминает. Музыка у них постоянно играет, Игорь с гитарой то и дело разгуливает, сдвинув панаму на затылок и докапываясь до всех подряд (хуже всего, когда они начинают петь с Бустером блатные песни, от которых уши вянут, и тогда Петя быстро ссылает Танюху смотреть мультики). Петя и не думал, что в его памяти столько песен хранится, но вот, пожалуйста, вспоминает одну за другой, слова как-то сами всплывают, тем более, что у Игоря репертуар разнообразный. К восторгу Танюхи, в один из вечеров они разводят костер, над которым все вместе жарят нанизанные на шпажки сосиски. – Прям как в лагере! – говорит Юлька, и Игорь согласно кивает. Петя молчит, в его лагерях такого не было, зато они как в кино зефир на палочках жарили, примостившись на берегу океана. Персик подбегает, тыкается ему в пальцы, скулит смешно, потому что сосика оказывается слишком горячей. – Торопыжка! – кричит Танюха, зарываясь своими маленькими ладонями в мягкую шерсть. Петя их обоих обнимает, поддаваясь накатившим чувствам. Немного смущается, ощущая на себе взгляды, но быстро на это забивает, потому что похер. Потому что ему так хочется сейчас. И скоро, возможно, ещё скорее, чем он сам думает, у него больше такой возможности не будет. Поэтому нужно, нужно до боли под ребрами каждый момент поймать, чтобы к больным местам прикладывать. А моментов много. В несколько дней влезает больше, чем было у него за последние несколько лет после смерти Нины. Один из таких моментов Петя чувствует точно, когда сидит в вечерней сумеречной прохладе, закинув босые ноги на Игоря, а подошедший Олег укрывает их обоих пледом. У всех троих на головах сплетенные Юлькой и Танюхой венки, Петя пьяно хихикает над тем, как Игорь, изображая в лицах, рассказывает какой-то древний дурацкий анекдот. Бустер уехал в город по делам, а Юлька с Танюхой пошли в дом укладываться спать, потому что незадолго до этого Танюха начала клевать носом, качаясь в гамаке. Персик за какой-то живностью в траве охотится, припав на передние лапы и виляя хвостом. Спокойно, сонно, в Пете всего пара бокалов вина, но его внезапно развозит от тепла Игоря рядом. Поэтому когда вдруг боль наваливается, скручивая диким спазмом, Петя к ней не готов. Поплыл, расслабился. Всегда ведь ждал, готовился мысленно, поэтому настолько ярко не чувствовал, когда она приходила снова и снова. Оттого сейчас больнее в несколько раз. Петя жмурится, всем телом каменеет, напрягается. – Петь? – Игорь его по плечу гладит, подорвавшись. – Болит? Он кивает, зажмурившись. В уголках глаз предательски слёзы горячим подступают. Игорь его к себе прижимает, на Олега смотрит, и тот без слов понимает, быстро в дом за таблетками идёт. Он уже знает, они оба знают, где лежит, и сколько Пете нужно. Быстро, торопливо проглотить под успокаивающий шепот Игоря, запить прямо из рук Олега, откинуться и глаза закрыть. И хочется думать, что момент испорчен, что нельзя его вклеивать в сборник лучших, но не получается. Потому что боль медленно, очень медленно, но отступает. А Олег и Игорь, зажавшие его между собой, по волосам гладят наперебой, сбивая смявшийся венок, горячими сухими губами ласково целуя в покрытые испариной виски, в четыре руки обнимают. Петя едва не захлебывается, чувствуя, как чья-то ладонь, забравшись под плед, аккуратно его щиколотку гладит. И неважно уже, кто, потому что все невыплаканные слёзы, которые он в себе давил, вдруг проливаться начинают, прут наружу вместе с глухими сдавленными рыданиями. – Тише, родной, всё нормально, – это Игорь, к уху тесно прижавшись, шепчет. – Сейчас всё пройдет, пройдет. Петя кивает, вытирая лицо ладонями, мокрое горячее по щекам размазывая. Солоно. И губы у Олега соленые, когда он его целует, а следом и Игоря, глубоко, отчаянно, всё невысказанное в этот поцелуй вкладывая. Венки цветочные с их макушек стягивает, зарываясь пальцами в волосы – мягкие вьющиеся у Игоря и жесткие колючие у Олега. В какой момент они все втроем в поцелуе сливаются, Петя и не замечает даже. Языки переплетаются, мокро и жарко, слюни по подбородку, но так насрать. Он боится глаза открыть, потому что внутри всё дрожит и кажется, если посмотреть на них таких сейчас, если подумать, как он плавится под их губами и руками – его закоротит, как провод оголенный, и перегорит он весь сразу, без остатка, без возможности восстановления. – Блять, – на это только и хватает. Короткое, жалобное. Его снова в крепкие объятья зажимают, теплом окружив, не давая дернуться, и он выдыхает, откинув голову Олегу на плечо и чувствуя, как Игорь его продолжает целовать, но спокойнее уже, без надрыва: прикрытых век сухими обветренными губами касается, каждого по очереди, потом в нос, щеки, губы, подбородок. К шее спускается, лижет под ухом, не сдержавшись, и Петя тихо стонет, цепляясь своими пальцами за пальцы Олега. Внизу живота горячее живое чувство разливается, топит собой всё тело, каждую мышцу заполняя словно жгучей лавой. Может, и поторопился Петя. Может, бабочки в его животе не такие уж и мёртвые.