Колдун и Бабочка

      Песок шепчет ему, скользит сквозь пальцы, словно вода, ласкает кожу нежнее шелка, оседает на губах колючей пылью, забивается в горло, заполняет легкие. Он и сам весь из песка — мертвый, сухой, рассыпающийся на части. Высушенный, выжженный, словно пустыня. И видения будущего — лишь миражи, дрожащие над горизонтом иллюзии, которые потом выплавляются в изумрудном стекле, становясь реальностью.       Он видит будущее — или он просто создает его, выбирая одну из сотен тысяч вероятностей?       Бруно сидит в своей пещере, а песок танцует вокруг него, искрясь призрачной зеленью. Хаотичные, неясные всполохи, утягивающие в свой хоровод.       В детстве он боялся своего дара, он ненавидит его, он истово, всей сущностью желает избавиться от него. Каждое видение приносит боль, каждое пророчество режет ему ладони острыми гранями — дару нужна плата, и кровь была лучшей разменной монетой. Он смиряется с ним, став подростком, как смиряются с долгой болезнью. Он больше не пытается неуклюже замаскировать горькую истину пророчеств. Ты умрешь через два года, а ты не будешь счастлив в браке. Твой третий ребенок уйдет за горы и не вернется.       Правда горька. Правда режет сердце и душу. Никому не нужна правда, всем нужна сладкая ложь. Но мать просит его смотреть в будущее, еще и еще, видеть только хорошее, исключительно хорошее, «Почему ты не можешь сделать то, о чем тебя просят?!» В какой-то момент головная боль после пророчеств сливается в одно пугающее бесконечное мгновение темноты, и несколько дней он существует в хаосе из неявных и невнятных видений, видит то, что будет через десятки, сотни лет вперед. Мать впервые боится не его, а за него, сестры рыдают возле его кровати: он слышит их плач за жарким шепотом песка, но ничего не может сделать. Когда он просыпается и выбирается из спальни, щурясь от кажущегося ярким света, то видит, что его комната изменилась. Вверх тянется лестница с неисчислимым количеством ступеней, и все вокруг засыпано песком.       Он делает предсказания, даже когда его не просят, и за ним навсегда закрепляется слава вестника беды. Даже вскользь оброненные слова приобретают вес стеклянной пластины — умершая на следующий день рыбка, раннее облысение святого отца… Попытка подбодрить сестру в день свадьбы становится ураганом. Предсказание для самой старшей из своих племянниц оборачивается превращением девочки в «лицо семьи». Идеальное, совершенное лицо, словно цветок в смоле. Лишенный аромата, лишенный жизни — навсегда застывший в безупречности. Разбитое сердце второй племянницы, желавшей знать, будет ли в ее жизни такая же любовь, как у родителей.       Он рад бы вырвать себе язык, выколоть глаза, чтобы не видеть, не говорить, не предрекать — но не хватает смелости.       Он сторонится собственной семьи, и лестница в комнате все выше и выше.       Он почти не помнит Камило, почти не помнит Мирабель — намеренно отсекает все связи. Он — пустыня, выжженная пустошь, на которой только песок и руины. Мертвое не должно мешаться с живым. И если Камилито легко принимает правила игры, которую ему предлагает семья: не говори о Бруно, не приходи к Бруно, не вспоминай о Бруно, то Мирабель, не иначе как чувствуя отношение своей матери, тянется к нему. Сбегает из детской и ревет на весь дом, стуча кулачками в его дверь — почему не в дверь Джульетты, или хотя бы абуэлы — ведь Альма никогда не упустит возможности обнять младшую внучку, которую зовет своим сердечком… Только к нему. Раз за разом. И, естественно, будит всю семью.       Он сдается через неделю, слишком тоскливо звучит плач трехлетнего ребенка в ночи. И едва в дверь стучат, он распахивает ее.       — Тебе надо спать, — говорит он, беря Мирабель на руки. Та воркует что-то на особом, сонно-детском языке, где мешаются сны, фантазии и реальность. — Да-да, согласен, это ужасно. А теперь иди в детскую.       — Нет. Хочу каску.       Он очень хочет рассмеяться: какие сказки, sobrina, я их и не помню уже, все, что рассказывала когда-то мать, скрылось под песком и стеклом, умерло, рассыпалось… Но несет ее в детскую, на ходу сочиняя какую-то байку из обрывков видений, старательно выбирая такие вещи, которые не напугают ребенка. Там его видит сонный Камило — и издает вопль, от которого еще долго звенит в ушах.       Ее дверь так и не появляется, он смотрит в будущее, и впервые предсказание двоится. Словно она неподвластна будущему, словно она неподвластна его дару. Он разбивает предсказание, уходит внутрь Каситы, взяв с Долорес обещание никогда, никому и ни за что не говорить об этом, и вот здесь, в темноте, в тишине и одиночестве, он понимает, что нашел свое место.       Он существует в своей собственной пустыне, а семья… выбросила его, словно мусор. Ушел — и поделом. С глаз долой из сердца вон. Не говори о Бруно. Не упоминай Бруно. Его дар бесполезен и приносит горести. И собственное сердце останавливается совсем. Оно уже не из камня — оно из песка. Постучишь по камню — тот отзовется звуком. Постучишь по песку — и ничего не услышишь. Песочное сердце равнодушно к упрекам, к сплетням и жутким байкам, песочному сердцу не нужно ничего и не нужен никто. Он учится находить в хаосе видений более менее связанные обрывки, из которых сочиняет странные истории, где правда и вымысел мешаются друг с другом. Он находит крыс, или это они находят его, и молчаливо принимают чужака в свою стаю. Года текут песком, засыпают его с головой, но он и не против.       Она приходит в его пустыню словно весна, и песок оживает, и он вспоминает, что в мире есть краски, что в мире есть запахи и где-то там, за холодными стенами его пустынной гробницы, светит солнце. Он, одичавший, озлобленный, мертвый изнутри и снаружи, пытается сбежать от нее — но возвращается, услышав крик: «Помоги мне!» Слишком это похоже на тот отчаянный детский плач в ночи. Он вытягивает ее из провала, огрызается, твердит ей, чтобы она уходила прочь, забрала с собой все эти яркие цвета и краски, оставила его тут среди мертвого песка и руин, но Мирабель выслушивает все это с понимающей — слишком хорошо понимающей улыбкой. Она смотрит на него и она видит его. Не его дар. И он сдается, потому что даже песочное сердце может вновь забиться в груди. Потому что даже мертвое, сгоревшее дерево может вдруг зазеленеть. Потому что солнце всегда встает — даже над руинами.       Бруно открывает глаза, и песок послушно падает на пол. Мысли его блуждают в пересечении времен — прошлое и будущее сплелись теснее, чем змеиная свадьба. Он ведет плечами, привычно раскладывает травы и листья — когда-то придуманный им же самим ритуал, ставший необходимостью. Задает вопрос: «Будет ли брак Каролины и Эрнеста счастливым?» — и песок взмывает куполом. Он видит девушку и юношу, видит, как они приносят клятвы в церкви, зажигают свадебную свечу. Видит, как растет их семья. Видит обычную, долгую и счастливую жизнь, и уже готов забрать пластину, но замечает еще кое-что. Он видит, как Каролина плачет ночью. Видит, как она подолгу смотрит в окно. Но это, в конце концов, прекращается, и их семейная жизнь с Эрнестом остается долгой и… несчастной?       Бруно откладывает пластину с предсказанием. На одной стороне — большая семья: муж и жена, четверо детей, крепкий дом, хозяйство… На другой — силуэт плачущей девушки, ссутулившейся над столом. Завтра он отнесет его Альме, это их новый уговор. «Если хочешь, чтобы я предсказывал — сообщай новости сама». Голова привычно пульсирует болью — лишь однажды предсказание не закончилось мигренью. Когда рядом с ним была…       Он слышит шепот старухи Меме и смеется — сухим, мертвым, как песок, голосом. Он нашел ее, свою destino — или, точнее, это она нашла его, бросившись в погоню, не испугавшись жуткого силуэта. Стало ли ему от этого легче? Нет. Стал ли он сильнее? Нет. Это кажется очередной издевкой жизни: единственная, кто тебе нужен, твоя судьба, твое предназначение — твоя же sobrina, та самая, что так рвалась к тебе в детстве. И впору держаться бы за то смутное, уже почти забытое воспоминание, но его уже поглотил жадный песок. А в груди поселился огонь, который никаким песком не затушить. И с каждым днем, с каждым взглядом он только разгорается сильнее, настолько, что скоро и вовсе сожжет. Себя не жалко, а вот опалить крылья Марипосите — это преступление, за которое и смертной казни мало. Только тянет, тянет к ней; свернуться у ног, видеть ласковый взгляд, слышать голос — но ведь этого мало. Тянет коснуться — и страшно, что сожжет, убьет свое чудо. А она не боится, тянется, прикасается — и оглушает осознание, что в глазах у нее отголоски того же огня, что бушует у него самого в груди. И в ушах все еще ее шепот, хриплое, рваным выдохом его собственное имя, услышанное в Касите — когда он ночевал там, устав от пугливых взглядов.       Он сжимает пальцы в кулак, раня ладонь ногтями, обхватывает голову ладонями, жалея, что не может лишить себя памяти вместе со слухом и зрением.       Хриплый, звериный вой бьется под сводом пещеры.       Что же делаешь ты со мной, sobrina?       Что же я сам с собой делаю, amada mía?