Колдун и Бабочка

      Миг, когда Касита восстановлена, кажется нереальным, будто сон. Мирабель смотрит на знакомые стены, на привычную крышу, дверь — и не может избавиться от ощущения дежавю. Словно ничего и не произошло, словно время вернулось в изначальную точку. И тем страшнее держать круглую дверную ручку с литерой «М». Антонио помогает ей дойти до двери, и Мирабель беспомощно оборачивается к семье. Ей кажется, что как только она вставит штырек в паз, Касита рассыплется песком, будто в детстве. Но этого не происходит — напротив. По двери, по стенам, по всему городу проносится волна золотистого света и тепла, от которой покалывает кончики пальцев, а волосы становятся дыбом. Касита оживает, и Мирабель чувствует…       Что она не рада.       Нет, она улыбается, она счастлива, она в порядке, она в полном порядке и она рада за семью.       Она отходит от основного веселья, и смотрит на празднующую толпу со стороны. Слышит вновь прорывающиеся просьбы: «Джульетта, у Франциска с утра был жар, ты сможешь…», «Луиза, нам необходимо подправить стены…», вы ведь теперь сможете, вы сумеете, вы должны, помогите же нам, возьмите на себя все наши проблемы!       — Всегда голодные. Всегда им мало, — слышит Мирабель за спиной и оборачивается. У Бруно нет в руках крыс, и смотрит он на горожан. — Как ты, sobrina?       — Я в порядке, — заученно отвечает она, и Бруно щурится.       — Мне можно не врать.       Она опускает голову. Их никто не услышит — кроме, разве что, Долорес, но она сейчас воркует с Мариано, и выглядит так, словно окружающих не существует.       — Я не в порядке, — тихо отвечает Мирабель. — Я понимаю, что, вроде как… вернула чудо в семью, и это хорошо. И это прекрасно. И…       Она осекается, борясь с желанием выложить все, как на духу: что она боится, что опять будет «той самой Мирабель», которая такая обычная среди необычных, единственная бездарность среди одаренных, словно она не родная в этой семье, а чужачка, которую приняли из милости. Что всего этого озарения и понимания, осенивших абуэлу, хватит ненадолго, и снова и снова семья будет выкладываться до полусмерти, выжимать из себя все соки, лишь бы город был доволен… В конце концов, она просто машет рукой.       За спиной слышны шумные тосты и взрывы громкого смеха.       — Хочешь сбежать, Марипосита?       — Да, — она отвечает даже не задумываясь, и Бруно, хмыкнув, протягивает руку. На их уход никто не обращает внимания, да и отсутствие вряд ли заметят… Как обычно.       Они сидят вдвоем на холме за домом, впереди — зеленая чащоба, за спиной — отголоски шума и веселья. А над головами у них небо, и Мирабель впервые чувствует спокойствие. Бруно протягивает ей апельсин.       — Откуда это? — с подозрением спрашивает Мирабель, перекатывая его в ладонях.       — Стащил из сада старухи Ремедис. Надеюсь, она не против, — Бруно салютует небу, и Мирабель тихо хихикает. Хоть и говорят, что краденое всегда вкуснее, этот апельсин кажется кислым, словно лимон, они кривятся и морщатся… но съедают его целиком, исключительно из упрямства.       — Кажется, сеньора Ремедис все-таки в обиде, — Бруно качает головой, вытягиваясь на траве и глядя в небо. — Или тут исключительно мое везение.       — Может, просто сорт такой? — предполагает Мирабель, разглядывая его — тайком, бросая быстрые взгляды из-под ресниц, делая вид, что это просто случайность, и краснеет, когда они встречаются глазами. Он ей действительно нравится. Он ей больше чем нравится, и если суждено гореть в аду за такие мысли — то пускай.       — Тогда нужно стащить еще один апельсин, но уже с другого дерева, — Бруно приподнимается на локтях, смотрит на нее — и Мирабель рада, что в опустившейся темноте не видно, как у нее дрожат руки.       — Ну и чего мы тут сидим? — спрашивает она, вскакивая на ноги.       — Знаешь, Марипосита, мне думалось, что последнее, чем ты будешь заниматься — это красть апельсины в компании своего tío… — Бруно поднимается следом, и они пробираются в сад Ремедис, светлая ей память.       Недолгие поиски приводят к еще одному дереву. Единственный апельсин висит на самом верху, и Мирабель уже готова сдаться, но Бруно, сбросив руану, забирается на дерево, проворчав, что это не труднее, чем пробираться в стенах Каситы, и срывает его. И этот плод сладкий, словно мед. Возможно, Ремедис их простила… или действительно, все дело в сорте.       Они возвращаются к Касите — шум и не думает стихать, несмотря на поздний час, до ее слуха доносится музыка и ритм кумбии. Она как наяву видит танцующих родителей и горожан, яркие краски и свет — и не хочет туда уходить.       — Марипосита, тебе уже пора в кроватку и видеть сладкие сны, — Бруно придерживает ее за плечо, кивает в сторону двери, но Мирабель упрямо качает головой из стороны в сторону.       — Я не хочу спать. Правда. Можно мы еще посидим тут? — она вспоминает про запрещенный прием, и добавляет: — Пожалуйста, tío…       Бруно в ответ улыбается, наклоняется ближе — так, что снова накрывает волной запахов трав и кофе, к которым теперь добавились нотки цитруса, и шепчет ей на ухо:       — Пожалуйста, sobrina…       Ей повезло, что Бруно рядом — потому что ноги мгновенно подкашиваются, а сердце колотится где-то в горле.       — Это нечестно!       — Использовать твой прием против тебя же? — Бруно смеется, держа ее за локти, пока Мирабель пытается прийти в себя.       — Я больше не буду, — бурчит Мирабель, делая шажок назад. Голова кружится так, словно она выпила что-то крепкое, в глазах пляшут звезды. Они возвращаются в Каситу, и снова никто не обращает на них внимания. На пороге своей комнаты Мирабель останавливается, чувствуя комок в горле.       — Может, поцелуешь на ночь? — выдавливает она, глядя в пол, на стены, куда угодно, лишь бы не в лицо.       Он касается губами ее лба, и кожа горит огнем.       — Buenas noches, mi linda.