Catalyst

      — Не сдерживайся завтра. Чонсон поворачивается к Хисыну не сразу, продолжая бездумно смотреть перед собой. Впервые он настолько устал, что ему даже тяжело пошевелиться. Голову словно наполнили булыжниками, как карманы утопленника. Интенсивные тренировки, подготовка к экзаменам, бесконечные тесты, горы домашки, взваленная на плечи ответственность за успех его квиддичной команды и мысль, о боже, эта треклятая мысль, не дающая покоя ни на секунду, мысль, что через месяц он покинет стены родной школы. Чонсон признавал, что был сентиментальным, но не до такой степени, чтобы страдать по месту, в которое он, при большом желании, может попасть снова, просто уже не в качестве обучающегося. Больше сбивало с толку осознание, что он оставит позади то, что составляло огромную часть его жизни: друзей, уроки, квиддичные матчи, тайные вылазки за огневиски и сливочным пивом, полуночные прятки от патруля в коридорах замка. Всего этого, во всём своём первозданном и неподдельном виде, уже не будет. Хисын и Чонвон были единственными, кто собирался оставаться в его жизни дольше, чем все остальные... и всё остальное. Да, присутствие Ли рядом помогало бороться с этими навязчивыми мыслями, но одновременно с этим рождало совершенно новые. Что если и они переменные в этом уравнении его жизни? В конце концов, они все были в нестабильном положении: не способные рассчитывать на поддержку семьи, сбегающие подростки, которым придётся полагаться только на самих себя. Ничто не мешает родственникам заявиться на порог их временного обиталища, предоставленного Джеюном, надавить на больные точки и вернуть всех домой, схватив за шкирку, как нашкодивших котят. Чонсон знал, что этот страх был отчасти иррациональным. Насколько он знает, нет ничего такого, что могло бы заставить их троих передумать и вернуться к той жизни, от которой они сбегали. По крайней мере, он надеялся, что нет. Хоть Хисын и излучал волны спокойствия, исцелявшие его тревожащуюся душу, Чонсон не мог выкинуть из головы свои опасения. Чонсону было стыдно. Правда стыдно. Стыдно за то, что даже после того, как Хисын успешно доказал ему, что ему можно доверять, какая-то часть Чонсона всё равно боялась, что Ли сбежит. Чонсон знает каково быть выброшенным в мир самостоятельной взрослой жизни без подготовки и подробного плана. Первое время Паку было тяжело настолько, что он подумывал вернуться обратно, в тепло родительского дома и кошелька. Чонсон не хотел и боялся, что подобные мысли посетят и голову Хисына. Но больше всего Чонсон не хочет, чтобы от предстоящих трудностей Хисыну было плохо. Стремительность, с которой на Чонсона наваливаются все эти переживания, добавляет, как ни странно, ещё больше переживаний, особенно сейчас, когда они с Хисыном выкроили время встретиться незадолго до отбоя, в вечер накануне их совместного матча, и этот матч, в свою очередь, добавляет ещё больше волнений и тревоги. Замкнутый круг, кажется. — М? — непонимающе хлопая глазами и наконец повернув в сторону Хисына голову, мычит Чонсон. — Не сдерживайся завтра на матче, — повторяет Хисын, заглядывая гриффиндорцу в глаза. — Не будем смешивать игру и личную жизнь, окей? Если надо будет зарядить мне по башке бладжером, сделай это. Чонсон грустно усмехается, запустив пятерню в свои отросшие чёрные волосы. Мерлин, он не стригся сто лет. Он чувствует себя растрёпанной бездомной дворнягой. Хисын ещё не знает о том, что Чонсон поручил Николасу целиться по Хисыну и Ичжуо, традиционно охраняющей слизеринские кольца. Собственноручно отправить своего парня в больничное крыло было бы историей из разряда маггловских комедий, и Чонсон не хотел становиться их главным героем. Хисын необходим ему невредимым, с целой ясной головой и полным набором конечностей. — Я не буду, — пожимает плечами Чонсон, отводя взгляд. Он лукавит и откровенно блефует. Вся тактика, которую он выстроил на предстоящий матч, направлена на то, чтобы он никаким образом не смог причинить Хисыну боль. По крайней мере лично. — Хорошо, — улыбается Хисын, роняя голову на спинку дивана, продолжая смотреть на Чонсона так, словно кроме них двоих в этом мире нет больше никого. — Ты не боишься? — спрашивает Чонсон с явно слышимым удивлением в голосе. Он помнит, каким бледным стал Хисын, когда прочёл упавшее ему в руки за завтраком, опасно близко к тарелке с омлетом, письмо. Родители в нём писали, что обязательно посетят завтрашний матч. Слизерин против Гриффиндора. Ни один родитель не желал пропускать подобное событие. — Немного, — улыбается Хисын, и у Чонсона больно сжимается сердце. Хисын точно пытается скрыть, насколько сильно его пугает завтрашний день, но Чонсон чувствует его тревогу, потому что и сам испытывает то же самое. — Я боюсь до усрачки, — усмехается Пак, и Ли прыскает в кулак, заметно расслабляясь. — Ладно, — сдаётся слизеринец, устраиваясь поудобнее на диване. — Я тоже. — Придётся реально делать вид, что мы ненавидим друг друга, — задумчиво кивает Чонсон. Все те сценки, которые они проворачивали перед друзьями, не шли ни в какое сравнение с предстоящим. — Для родителей. — Или просто игнорировать, — хмурится Хисын. — Этого вполне хватит. Пак вновь кивает, тяжело выдыхая, комкая в кулаке футболку в месте, где бьётся сердце. Ему так неспокойно, что это уже начинает изрядно напрягать. — Хей, — мягко тянет Хисын, бережно накрывая чужую ладонь своею. — Ты чего? Всё будет хорошо. — Я не знаю, — хмурится Чонсон, делая судорожный вдох. Он переводит взгляд на Хисына, от чьего беспокоящегося участливого взгляда ему становится совестно. Весь этот белый шум не должен передаваться и ему, Чонсон должен оградить его от бессмысленных лишних забот. Хисыну и так своих хватает более чем. Чонсон знает, что самое тяжелое останется позади завтра, когда они отыграют матч, сыграют свои роли на потеху публике и встретятся в тишине и спокойствии их Неверленда, всегда готового окутать их тем теплом, которое уже смело можно назвать домом. Знает, но иррациональное беспочвенное чувство страха облепляет сознание своими склизкими щупальцами. Пак кладет ладонь на щёку Хисына и наклоняется к его лицу, касаясь его губ своими. Слизеринец отвечает на поцелуй уже почти инстинктивно, но Чонсону почему-то мало. Он сминает чужие губы, аккуратно проводит по ним кончиком языка, вырывая судорожные вздохи. Мало. Вторгается в чужой рот, встречается с чужим языком, чувствуя скручивающееся глубоко внутри живота возбуждение. Всё ещё мало. Хисын бездумно сжимает пальцы на чонсоновой талии, и это подначивает гриффиндорца перекинуть ногу через Хисына и усесться ему на колени, углубляя поцелуй. Ли продолжает сжимать его бока, притягивая ближе. Кислород покидает лёгкие Чонсона с ошеломительной скоростью, и вскоре он отрывается от губ слизеринца, загнанно дыша, зарываясь в его волосы пальцами в поисках хоть какой-нибудь поддержки. Ли сцеловывает мокрую дорожку вниз от чонсонового рта к шее, оглаживая покрывающуюся мурашками кожу горячим языком. Чонсон впервые за долгое время не слышит гул и раздражающее жужжание роя мыслей в голове. Он откидывает голову, глотая воздух открытым ртом, словно выброшенная на берег рыба, и позволяет целовать себя там, где его ещё никогда не целовали: в место между плечом и шеей, в оголившиеся за воротом футболки ключицы и дальше ниже, ниже, ниже. — Хисын, — почти вскрикивает Чонсон, когда язык слизеринца оказывается в опасной близости от его соска. — Прости, — тут же выпаливает Ли, почти что отталкивая Чонсона на расстояние вытянутой руки. — Прости меня, я не должен. Я далеко зашёл. Я должен был спросить. Прости, я... — Хисын, стой... — Это слишком быстро, мне надо притормозить... — Хисын... — Я просто не могу сдерживаться, когда ты такой... такой... — Хисын, пикси тебя подери! — громко раздраженно вздыхает Чонсон, чуть встряхивая старшего за плечи. Хисын смотрит на него так испуганно, что у Пака щемит сердце. Смущённо прикусив губу, Чонсон медленно стаскивает с себя футболку, вырывая из Хисына удивленный сдавленный вздох. Глаза у Ли такие большие, что он становится похож на испуганного оленёнка. Пак не удерживается от усмешки. И куда старший только растерял весь свой пыл. — Так тебе будет удобнее продолжать. Чонсон довольно улыбается, когда видит, как дёргается кадык Хисына, как старший кладёт руки ему на бока так медленно, будто Пак при малейшем неаккуратном движении под ним взорвется. Чонсон на самом деле готов взорваться, только по совсем другой причине: если Хисын продолжит медлить. Ли касается его оголенной, покрасневшей от стыда груди губами, тут же выдыхая так надломленно, почти на грани стона, будто он прикоснулся к святыне. Чонсон зажмуривается, пропуская пряди Хисына сквозь пальцы, жмется ближе, чувствует бедром твердеющее возбуждение слизеринца и стонет следом. Когда старший наконец накрывает губами его сосок, Чонсон дёргается всем телом, откидывая голову назад и почти что поскуливая. Он никогда не испытывал ничего подобного. Ему одновременно стыдно и хочется закрыться руками, потому что взгляд Хисына, губы Хисына, руки Хисына это слишком. Всего этого слишком много. Но вместе с этим Чонсону хочется довериться ему, открыть ему все те свои грани, о которых он сам даже не подозревал. Руки Хисына обнимают его за талию так крепко, что Чонсону волей-неволей приходится прижаться членом к хисыновому животу, отчего оба они надрывно стонут. Чонсон почти что задыхается от стыда, возбуждения и концентрированного счастья, но всё равно умудряется на пробу потереться о Хисына, чтобы убедиться, насколько это умопомрачительно приятно. — А, ах, подожди, — сдавленно выстанывает Чонсон, когда Хисын прикусывает зубами нежную кожу на его груди. Ли тут же останавливается, вскидывая безумный, подернутый дымкой возбуждения взгляд вверх. — В смысле нет, не останавливайся. Чонсон закрывает лицо ладонями, чувствуя, как щёки начинают судорожно краснеть. Боже, он выглядит, наверное, таким уязвимым: оголенный по пояс, с красной от поцелуев, укусов и стыда кожей. Несмотря на то, что ему всё происходящее было так нужно, так необходимо, смущение от неопытности давало о себе знать. Чонсону хотелось одновременно продолжить и провалиться сквозь землю. Хисын под ним нервно усмехается, мягко отстраняет ладони Чонсона от лица и подносит их к верхней пуговице своей безразмерной рубашки. — Поможешь снять? — хрипло, с явно слышимым волнением в голосе спрашивает старший. Его скулы такие же разрумяненные. Очаровательно. Чонсон кивает, делает пару глубоких вдохов-выдохов, вызывая у Хисына еле слышный смех, и начинает высвобождать пуговицы из петель. Пак знал, что у Хисына подтянутое тело, у него самого тоже, они всё-таки главные спортсмены школы, но увиденное всё равно вырывает из Чонсона тихий постыдный скулеж. Внезапная храбрость возвращается к нему, заставляет провести пальцами по чужой груди, соскам, прессу, вызывая у Хисына тихие, едва сдерживаемые вздохи. — И это всё мне, м? — шепчет Чонсон. Хисын откидывает голову на спинку дивана, когда мизинец Пака ныряет под кромку его джинсов, оглаживая нежную чувствительную кожу внизу живота. — Да, — выдыхает Ли, облизывая пересохшие губы. — Думаешь обо мне, когда касаешься себя? Если и существует Ад, в который так свято верит Джеюн, то Чонсон точно туда попадёт. Он сам же и краснеет от собственных слов, давит в себе порыв закрыть лицо руками и выбежать из Неверленда, но вздрогнувшее под ним тело Хисына и его высокий стон становятся его личной наградой за смелость. — Постоянно, — выдыхает Хисын, открывая глаза. Его зрачки такие расширенные, что Чонсону на мгновение становится страшно. Пак не удерживается от удивленного вскрика, когда Хисын меняет их позиции, роняя Чонсона на спину и нависая сверху. Ли выглядит так, будто загнал свою жертву в угол: хищно облизывается, раздевает глазами, несмотря на то, что на гриффиндорце и так уже нет верха. "Нихрена он не оленёнок," оторопело думает Чонсон. — Я думаю о тебе с тех пор, как увидел в раздевалках второго сентября. Ты стал ещё красивее. Настолько, что мне снесло крышу. Возбуждение окатывает низ живота Чонсона кипятком. О Мерлин, он пульсирует везде. Ещё чуть-чуть, и он начнёт умолять Хисына сделать хоть что-нибудь. Что угодно. — Пожалуйста, — шепчет Чонсон едва слышно, прогибаясь в спине и прижимаясь к Хисыну всем телом. Их члены трутся друг о друга сквозь несколько слоёв одежды, заставляя обоих парней громко застонать. — Можно... вот так? Хисын не отвечает, вместо этого принимаясь за дело. Он двигает бедрами навстречу чонсоновым движениям, стискивает пальцами разгоряченную кожу на чужой талии, вылизывает податливо подставленную шею. Чонсону настолько хорошо, что ему кажется, будто ещё чуть-чуть и он сойдёт с ума. Он крепко стискивает Хисына бедрами, обнимает его за плечи, неосознанно впиваясь ногтями в кожу. Он весь в Хисыне, весь в нём почти что растворился. В голове Чонсона не осталось ничего, ни единой мысли кроме имени Хисына, кроме него самого, кроме того удовольствия, которое он ему доставляет. Хисын сейчас словно обещает ему вечность. Чонсон практически не фильтрует, что именно вырывается из его рта. Если бы сейчас он мог заняться самоанализом, он бы заметил, как перестал сдерживать себя, как позволил своим стонам наполнить комнату, как стал активно подмахивать бедрами навстречу поступательным движениям Хисына. Он вообще мало что может сейчас: только выстанывать имя слизеринца, да тереться о него, как перевозбужденный подросток. Коим он, впрочем, и является. Движения Хисына рваные, хаотичные. По его вискам стекает пот, который Чонсон бездумно вытирает кончиками пальцев, пока целует его покрасневшие скулы. Глаза слизеринца то и дело закатываются от удовольствия, и Пак понимает, что ему осталось совсем чуть-чуть. Он и сам на пределе, запрокидывает голову, открывая полный доступ к своей шее, сильнее стискивает бедра, жмется к Хисыну ещё ближе, пока узел возбуждения не развязывается так резко, что он может видеть белые вспышки под веками. Хисын мягко треплет гриффиндорца по голове, гладит спутанные волосы, невесомо касается губами лба. — Чонсон-а, не спи, — его голос звучит так мягко и убаюкивающе, что Чонсон недовольно выпячивает губы и мычит что-то неразборчивое, так и не открывая глаза. Хисын смеётся, целует его закрытые веки, щёки, кончик носа. Это явно не помогает избавиться от дрёмы. Пак готов заурчать как довольный счастливый кот. — Завтра матч, соня. Нам нужно выспаться, — вздыхает Хисын, чмокая Чонсона в губы. — Понесёшь меня? — сонно бормочет Пак, запрокидывая руки Хисыну на шею. — Я бы с радостью, — тянет старший, поглаживая Чонсона по щеке. "Но нас могут увидеть", мысленно заканчивает за него гриффиндорец, распахивая глаза. Лицо Хисына так близко, что кажется, будто он собой заполнил весь мир. Чонсон хочет, чтобы это было правдой, хочет, чтобы мир состоял только из них двоих, сжался до размеров их комнаты и не выходил за её пределы. Хочет лежать так вечность, без белого шума, обязательств и забот, но он не может. С громким недовольным кряхтением Чонсон садится на диване. Стыдливость вдруг возвращается к нему так внезапно, что он не удерживается и прикрывает свой обнаженный верх руками. Хисын коротко смеётся и встаёт следом на поиски их откинутых вслепую вещей. Надевая на себя футболку, Чонсон морщится, наконец обратив внимание на то, как липко и неприятно теперь у него в штанах. — Всё нормально? — спрашивает Хисын, когда они идут по опустевшим коридорам замка. Чонсон за то время, что они собирались и выходили из Неверленда, не проронил ни слова. Пак впервые за долгое время чувствует себя таким... живым. Обновленным будто. Правда, немного ослабевшим, у него до сих пор дрожат ноги и чуть кружится голова, но ему настолько хорошо и чисто внутри, что он не может не испытывать благодарность. Чонсон сжимает холодную ладонь слизеринца в своей, подносит к губам и целует мягкую кожу на костяшках, которая завтра будет скрыта за грубыми квиддичными перчатками. — Я просто не хочу, чтобы этот вечер заканчивался, — вырывается у Чонсона. Хисын с пару секунд смотрит на него, прежде чем усмехнуться. — Ты драматизируешь. У нас таких вечеров будет предостаточно, — уши Хисына на этих словах стыдливо краснеют. — Не переживай ни о чём и выспись хорошенько, окей? — Окей, — кивает Чонсон. Он буквально заставляет себя разжать руку и выпустить хисынову ладонь. — Удачи завтра. — Тебе тоже удачи, — тепло улыбается слизеринец. — Сильно не плачь, когда мы порвём вас в пух и перья, — усмехается Пак и получает кулаком аккурат по плечу. Небольно, но достаточно, чтобы Чонсон драматично поморщился. — Иди уже. По дороге к гриффиндорской башне Чонсон досадливо стонет, когда понимает, что придется заглянуть в душ, прежде чем лечь спать, хотя веки сейчас хоть спичками держи в открытом положении. В гостиной за книгой снова сидит мучающийся бессонницей Сону. Чонсон старается выглядеть непринуждённо, когда вскидывает ладонь в приветственном жесте и уходит в спальню за чистым бельём и полотенцем. Возвращаясь из душа, наспех вытирая полотенцем влажные волосы, Чонсон снова проходит через гостиную. Сону окликает его и с понимающим видом кидает в руки два тюбика, названия которых Чонсон в полумраке комнаты почти не может прочитать. — Для твоей шеи, — поясняет Сону, что вводит Пака в ещё большее недоумение. — Вернёшь, когда заживёт. Чонсона не хватает сил на дальнейшие вопросы, догадки и так достаточно быстро настигают его, пока он поднимается по спиральной лестнице к мужским спальням. Зайдя в комнату, убедившись, что ребята всё ещё спят, Чонсон подходит к зеркалу и едва не удерживается от громкой ругани: его шея покрыта багровеющими засосами и следами от укусов. Пак с недовольством и раздражением щурится на тюбики в руках при лунном свете, льющимся из окна. В одном из тюбиков оказывается целебная мазь, в другом – тональное средство. Мысленно поблагодарив Сону за помощь и такт и обматерив Хисына, Чонсон прячет спасительные средства в ящик прикроватной тумбочки и кутается в одеяло почти с головой. Глупая мечтательная улыбка всё равно умудряется расцвести на его губах, прежде чем он быстро проваливается в глубокий безмятежный сон.

***

— Другое дело, — улыбается Сону, когда на следующий день Чонсон подсаживается к нему рядом за обедом. Взгляд Кима оценивающе окидывает его, задерживаясь на шее. Пак немного краснеет. Совсем слегка. Его команда уже одета в квиддичную форму. Кто-то накидывается на еду так, словно видит её в последний раз, кого-то от волнения традиционно мутит. Чонсон старается не налегать на слишком жирную и тяжело перевариваемую пищу. Лучше уж выбыть из игры, упав в обморок, чем прилюдно очистить желудок. Его взгляд невольно задерживается на самом младшем в их команде, налегающем на тайяки и яблочный сок. Пак делает себе мысленную пометку выловить свою команду после матча и провести небольшое собрание, где он выдвинет кандидатуру Рики на пост следующего капитана гриффиндорской сборной. Боже, матч ещё даже не начался, а он уже готовится скинуть с себя все полномочия. Ребята старательно не касаются темы того, что предстоящий матч последний для Гриффиндора в этом учебном году. А для кого-то последний в школьной жизни. Но некоторым и говорить вслух ничего не надо, чтобы дать понять, что эта мысль завладела их сознанием. Минджон с неохотой ковыряется в тарелке, вяло поддерживая всеобщий разговор о кубке и подсчете баллов. Эри помогает Николасу с подсчётами, но то и дело куда-то пропадает мыслями. Бомгю с присущим ему энтузиазмом и активностью перебирает альтернативные варианты развития событий и вслух размышляет, сколько баллов нужно каждой команде, чтобы выбиться вперёд (кроме Рейвенкло, которые уже отыграли три своих матча и теперь по праву отдыхают до конца года). Только сегодня в жестах Чхве больше дерганности, нервозности, даже напряжения. Чонсон знает их природу, но оставляет любые лекции и слова поддержки на потом. — Я буду очень краток, — начинает Чонсон, когда они все оказываются в раздевалках. Крики толпы слышны отсюда так отчётливо, что кажется, будто даже земля под ногами вибрирует. Пак неосознанно впитывает в себя этот момент, наслаждается им, смакует его, не позволяет себе не прочувствовать. Такое уже не повторится. — Я счастлив, что мне довелось играть бок о бок с такими классными игроками, как вы. Я очень рад, что вместе мы смогли создать столько счастливых воспоминаний и моментов. Они дорогого стоят. Я всегда буду ценить их, — Чонсон окидывает всех взглядом, и понимает, что если он действительно не завершит свою речь как можно быстрее, всё может закончиться всеобщей истерикой и слезами. Сону уже кусает свои губы и с силой впивается пальцами в края лавки. Тревожный звоночек. — Сейчас мы выйдем на поле и сыграем так, как можем только мы: по высшему разряду. Все сантименты оставим на вечер. Когда Чонсон вместе с командой выходит из палатки раздевалок, ему приходится сощуриться от яркого ослепляющего солнечного света. Рики, идущий рядом с ним, выглядит слегка недовольным. Гнаться за снитчем сегодня будет пыткой для глаз, зато будет легко найти этот золотистый шарик, под прямыми лучами солнца отбрасывающий солнечные зайчики. Легко как для Рики, так и для Чонвона. Обе команды подходят друг к другу, разделяемые только стоящей между ними Евон. Чонсон старается не смотреть на Хисына, потому что знает, что позорно покраснеет, как только их взгляды столкнутся. Потому что несмотря на волнение из-за предстоящего матча, последнего для их школьной спортивной карьеры, несмотря на готовность Пака играть без поблажек, ему... неловко. Когда адреналин попустил и голова стала яснее, Чонсон остолбенел от осознания того, что произошло в Неверленде вчерашним вечером. Сомнения, страхи, чувство эйфории и некоего перерождения смешались в один безумный коктейль, из-за которого Чонсон чувствовал только одно — смущение. Если он поднимет глаза на Хисына, он вспомнит обо всём, что случилось вчера, вспомнит о том, как звучал Хисын, когда находился на пике наслаждения, вспомнит, как Пак тёрся о него, как ненормальный. Он вспомнит всё и покраснеет так сильно, что его помидор вместо головы увидят с трибун для родителей, и тогда им всем конец. — Играем по-честному. Да, Минджон? — обращается Евон к гриффиндорке, тут же напустившей на лицо выражение полного недоумения. — Да, половина слизеринской команды? — Ниннин показательно громко усмехается, скрестив руки на груди. Тут даже не нужен слух, чтобы и без всяких слов понять по одной лишь её позе — она ничего не обещает. По команде судьи Чонсон садится на метлу, сжимая древко так крепко, что белеют костяшки. Он глубоко вдыхает и выдыхает, стараясь унять волнение, но почему-то вызывает этим лишь непонятно откуда взявшееся чувство дежавю и всплывшие перед глазами обрывки вчерашних событий. Пак не выдерживает, с треском и позором проигрывает самому себе, и поднимает взгляд. Хисын уже смотрит на него и, словно не заботясь ни о ком и ни о чём на свете, подмигивает Чонсону прямо перед тем, как раздаётся оглушительно резкий звук судейского свистка. Игроки тут же взмывают в воздух. Пак — с запозданием. Если бы он мог, он бы тут же закричал Арин, чтобы она вынесла слизеринскому вратарю и его команде первое предупреждение, потому что то, что сделал Ли, было явно против всех правил. Но Чонсону остаётся лишь тихо чертыхнуться сквозь стиснутые зубы и покрепче сжать в руках биту. Сегодня он победит и без этих трюков. Обязательно победит. Отбив летевший в Бомгю бладжер, Чонсон коротко оглядывает слизеринскую часть поля и старается игнорировать комментарии Субина о том, что этот матч последний для Гриффиндора в этом году. Если Пак позволит этой мысли вновь завладеть его разумом, он просто не сможет спокойно играть, думая только об одном. Но он справится. Он знает, что справится, потому что отпихивает эту мысль куда подальше, отбивает как несущийся на всей скорости бладжер. Главное для него сейчас — это абстрагироваться от всего внешнего. Сейчас для него должно существовать только поле, только игроки, только мячи и больше ничего. Часть болельщиков хором охает, когда один из бладжеров, который Чонсон не успевает отбить, прилетает Минджон прямо по прутьям метлы, отчего девушку перекручивает в воздухе, прежде чем ей не удаётся кое-как выровняться. На её чуть побледневшем лице написана смесь удивления и злости, когда Ким понимает, что теперь её метлу немного ведёт в левую сторону. Чонсон мысленно материт себя за оплошность и зыркает в спину удаляющемуся от них слизеринскому загонщику. Пак Сонхуну. — Втащи ему по башке, — кричит Чонсону Минджон и криво улетает в сторону слизеринских колец. "Потом мне втащит по башке Сону", — хмуро думает Пак. И выискивает глазами Рики, попутно отправляя в сторону Ниннин бладжер, столкновение с которым ей удаётся умело избежать . — Ники, — окликает Чонсон ловца, когда тот почти пролетает мимо него. — Смена планов: срочно ищи снитч, не тяни, сразу лови. У Минджон проблемы с метлой. Младший понимающе кивает и улетает, окидывая глазами пространство поля в поисках маленького крылатого шарика. — Прости, Чонвони, — шепчет Чонсон и, замахнувшись битой, бьёт по бладжеру прямо в сторону слизеринского ловца. Чонвон уворачивается почти в последнюю секунду, и трибуны взрываются криками. — Десять очков в пользу Гриффиндора! — объявляет Субин. Судя по визгам и вскинутым вверх плакатам, гол забил Сону, но Чонсон не позволяет себе отвлекаться надолго. Очередной пущенный Сонхуном в Эри бладжер Чонсон ударом биты отправляет в сторону Чонвона, но и в этот раз младший уклоняется. Сегодня он по-особенному внимательный, зато Сонхун по-особенному озверевший. Из-за этого Чонсону приходится оставить слизеринского ловца в покое и сосредоточиться на атаках Сонхуна. Совсем скоро Николас приходит на помощь, когда к непрекращающимся атакам присоединяется Тэхён. — Такое ощущение, что сегодня загонщики обеих команд решили подуэлировать в воздухе, — комментирует Субин, и зрители на это одобрительно шумят. Николас бьёт бладжер в сторону Ниннин, которая роняет квоффл прямо в руки летящей внизу Хикару. Эри не успевает долететь до правого кольца. Один-один. Всё, о чём может думать Чонсон, это о Рики и Чонвоне. Судя по младшим, праздно кружащим в воздухе поодаль от остальных, снитч ещё не объявлялся. Воспользовавшись небольшой паузой и всеобщей заминкой после гола, Бомгю подлетает к Арин, что-то активно пытаясь ей доказать и донести. Чонсону остаётся лишь догадываться о сути диалога, но судя по жестикуляциям Чхве гриффиндорец просил поменяться мётлами с Минджон. Судья отрицательно качает головой, но Бомгю не успокаивается, пока к нему не подлетает сама Минджон и не начинает тянуть за рукав в сторону. К договорённости они, видимо, не приходят. Чонсон чувствует, как по вискам начинает скатываться пот. Мало того что солнце нещадно греет, так ещё и бладжеры сегодня летят так резво и агрессивно, что от постоянных нагрузок начинает тянуть в мышцах правой руки. Краем сознания Пак делает себе мысленную пометку сделать после матча пару упражнений с упором на левую руку. Пока снитча всё ещё нигде не видно, слизеринцы забивают ещё два гола. Тревога начинает грызть Чонсона изнутри, пока часть зрителей ликует и празднует. Пак ядовито думает, что такими темпами они будут праздновать слизеринскую победу. Но его мрачным мыслям не было суждено прожить долго: Минджон, со своей виляющей в левую сторону метлой, смогла сбить Хисына с толку и забить квоффл в кольцо. — Три-два в пользу Слизерина, — напоминает всем собравшимся Субин, когда Рики вдруг бросается в сторону. Чонвон поспевает за ним. Чонсону приходится приложить усилия, чтобы не отвлечься. Его сердце судорожно бьётся в груди от волнения. Сейчас началась финальная часть их игры. Учитывая, что школьный золотой снитч был заколдован так, чтобы студентам было проще играть и не приходилось проводить многодневные матчи без перерывов на еду и сон, как это делают профессональные игроки, Чонсон был уверен, что судьба их последней в году игры решится в считанные минуты. И он прав. Чонсон опускается на землю вместе с сокомандниками, оторопело думая, какого чёрта всё закончилось так быстро. Несмотря на то, что матч длился почти целый час, у Пака всё будто измерялось в секундах. — Ники, Ники, — почти задыхаясь, выпаливает Сону, бросаясь в объятия к лучшему другу, сжимающему в руке золотой снитч. Их объятия, превращаясь в воронку, утягивают в себя остальных игроков, включая всё ещё не верящего в происходящее Чонсона и... Прямо над ухом Чонсона Бомгю истошно вопит, визжит, орёт и смеётся, и все эти оттенки восторга сменяют друг друга за считанные мгновения, потому что прямо перед их командой стоит никто иной как Кей. На секунду Паку кажется, что у него поехала крыша. Минджон сбоку побледнела так, будто увидела призрака, будто после Хогвартса нет жизни и их всех посетил не Кей, а его дух. Чонсон готов был поверить и в это. Их знаменитому гриффиндорскому выпускнику даже не дают ни слова сказать, утягивая в свою обнимательную воронку. Кей показательно кряхтит, ноет о грозящих сломаться костях и заразительно смеётся, одной рукой обнимая Чонсона, другой — пытаясь объять остальных. То есть, необъятное. — Ребят, я задыхаюсь, — охает парень, продолжая приобнимать Чонсона, пока остальные начинают потихоньку от него отлипать. Обнимавшиеся было вместе со всеми Сону и Рики вдруг заметно тушуются. Кей для них почти незнакомый человек в компании, несмотря на то, что все они учились на одном факультете и о Кее не знал только человек, лишённый и зрения, и слуха. Бывший (или таких не бывает?) гриффиндорец это замечает и тут же протягивает свободную руку для рукопожатия, попутно поздравляя с победой. Чонсон всё ещё не верит в происходящее. Окольцевавшая их толпа зевак и фанатов туманила разум и не давала внятно мыслить, не избавляя Чонсона от внезапного приступа дереализации. Пак почти инстинктивно вскидывает глаза над толпой, выискивая знакомую до боли макушку, но не может: людей слишком много, на поле даже успели спуститься взрослые. Родители Хисына и Чонвона могли быть поблизости. — Как ты тут... что ты... — пытается вымолвить Чонсон, переключая на Кея своё внимание. Пак честно не знаёт, на чём ему фокусироваться, и от этого голова ходит кругом. Кей лишь улыбается, укрепляя хватку на чонсоновом плече. — Как я мог пропустить такое? Чонсон почти тонет в рое голосов. Кей старается ответить как можно большему количеству людей, пока Чонсон наконец находит Хисына глазами. Ли выглядит заметно помрачневшим. Уставший мозг Чонсона не может понять, из-за чего слизеринец такой хмурый: из-за проигрыша команды или из-за присутствия где-то неподалёку родителей. Хисын, почувствовав на себе чужой взгляд, поднимает глаза, смотря прямо на Чонсона, да так остро, что Паку вдруг становится не по себе. Если Хисын пытается передать ему какое-то сообщение своим взглядом, Чонсон ничерта не может разобрать. — Боми, там наши родители, — вдруг вскрикивает Минджон, забывшись и позволив ласковой форме имени сорваться с губ. — О, мои тоже, — удивленно тянет Эри, и остальные в команде тут же начинают выкручивать шеи в попытках найти своих родственников в толпе. — Идите, — улыбается Кей. — Я тут буду до самой ночи, спасибо профессору Им и её доброте. Так что никуда не исчезну, пока вы будете с родителями. Когда Минджон, Бомгю и Эри исчезают в толпе, протискиваясь к родителям, остальные остаются принимать поздравления от стекающихся на поле гриффиндорцев. Чонсон чувствует себя в эпицентре хаоса, поздравляющие его лица сменяют друг друга, ладонь начинает болеть от непрекращающихся рукопожатий. — А вы чего к своим не идёте? — обращается к оставшимся Рики, Сону и Николасу Кей. — Моя мама и сестра много работают, не было времени приехать. Но они были на прошлой игре, — смущённо проговаривает Сону под внимательным любопытным взглядом Кея. — Мои родители магглы, так что... добираться сюда для них немного неудобно, — пожимает плечами Рики, и Чонсон готов поклясться, что впервые видит его таким... шёлковым. У Нишимуры блестящие щенячьи глаза и он чуть ли хвостом не виляет, со смесью восхищения и благоговения глядя на Кея. Чонсон чувствует укол ревности. — Это же ты знаменитый Ники! — восклицает Кей, отчего младший почти подпрыгивает на месте и краснеет от удовольствия. — Твоя игра бесподобна! Если бы я знал о твоём существовании во время учёбы в Хогвартсе, я бы в тебя клешнями вцепился и не отпускал. Планируешь заниматься квиддичем и дальше? — Да, — выпаливает Нишимура, активно кивая. — Собираюсь поступать в Академию. — Молодец, — тянет донельзя довольный Кей. — Очень надеюсь, что когда-нибудь мы сможем поиграть в одной команде. А ты? Сону, верно? — Да, — подтверждает Сону, нервно почёсывая предплечье. — Я собираюсь связать себя с драконологией. — Жаль, ты тоже круто играешь. Ну а о вас двоих я и так знаю, — повернувшись к Николасу и Чонсону, произносит Кей с напускным недовольством. — Предатели. Скоро из-за вас похерится вся гриффиндорская статистика, о которой ты постоянно трещишь, Джей. Как там было? По статистике... — По статистике Гриффиндор выпускает больше профессиональных игроков, чем другие факультеты, — хором произносит пятеро ребят, после чего они взрываются весёлым смехом. — Чонсон, — вдруг мягко и осторожно доносится за его спиной. Пак окаменевает. По лицам Кея и особенно Николаса Чонсон понимает, что он не рехнулся и ему точно не слышится... всякое. Что за его спиной действительно стоит она. Его сердце пропускает несколько ударов точно, пока он мучительно медленно оборачивается, надеясь, что она успеет расстаять, словно мираж. Но она всё ещё тут: одновременно похожая на себя прежнюю и изменившееся до удушающей боли в груди. Её роскошные блестящие черные волосы как всегда распущены, ни намёка на седину, лицо уставшее и немного осунувшееся. Чонсон с затаённым ужасом замечает больше морщинок вокруг глаз и губ. — Мам? — хрипит он, и ребята за его спиной начинают поспешно здороваться, спохватившись. — Пошли поговорим в более... уединённом месте, — произносит женщина, не удержавшись от пренебрежительного взгляда, скользнувшего по толпе на поле. Чонсон поворачивается к друзьям, встречаясь с их недоумённым взглядом. Если Сону и Рики не имеют представления о том, кто сейчас стоит перед ними, то Николас и Кей понимают более чем. Понимают они так же и то, что компания, в которой сейчас находится Чонсон, является для его матери страшным сном: три магглорожденных, один полукровка-метаморфомаг и во главе этой братии её чистокровный сын. Лучше не придумаешь. У Чонсона нет причин отказываться. Впервые за долгое время он чувствует, что не хочет бунтовать хотя бы в этом: отказывать матери в разговоре было бы слишком ребяческим поступком. Он это перерос. Кивнув ребятам на прощание, Чонсон уводит женщину с поля. Кругом всё ещё много студентов, профессоров и родителей, поэтому Паку не приходит в голову ничего лучше, как отвести маму к своему любимому месту: берегу Чёрного озера. Присев на голую землю под ивой, Чонсон выуживает из внутреннего кармана квиддичной формы продолговатый защитный футляр, достаёт из него волшебную палочку и трансфигурирует лежащие на земле ветки в небольшой стульчик. — Неплохо, — проговаривает женщина, смахивая со стула невидимую глазу грязь, и присаживается. Чонсон поджимает губы в ответ, не отрывая глаз от глади воды, чувствуя на себе пристальный взгляд матери. Пак ждёт, но женщина продолжает молчать. Смотреть. — Зачем ты здесь? — не выдерживает Чонсон после мучительной минуты тишины, поворачиваясь к матери. — Пришла посмотреть на твой последний матч, — пожимает плечами женщина, продолжая внимательно смотреть на Чонсона. — Нельзя? — И как тебе? — почти что выплёвывает гриффиндорец. — Ты молодец, — кивает миссис Пак после небольшой паузы. Сердце Чонсона больно сжимается в груди, заставив его отвести взгляд. К горлу невовремя подкатывает ком. — Ты не хочешь вернуться домой? — вновь заговаривает женщина в повисшей между ними тишине. — Нет, мам, мы уже это проходили, — вскидывается Чонсон. В его груди начинает распаляться знакомый пожар неповиновения. — Я сделал свой выбор. Я выбрал жить в мире с магглами и магглорожденными, и вы уже никак не сможете этого изменить. Я не собираюсь возвращаться в дом, где меня ненавидят за мои убеждения. — Тебя не ненавидят, — качает головой женщина, и её лицо внезапно суровеет. — Как я могу тебя ненавидеть? Я твоя мать, я посвятила тебе всю свою жизнь. Ты никогда не задумывался об этом? — Может, это и есть повод меня ненавидеть? Тот факт, что ты посвятила всю жизнь моему воспитанию, а я вырос вот таким. — Ты дурак, — убеждённо кивает мама. — Все ссоры между нами не значат, что я тебя ненавижу. — Это всё ещё не отменяет того, что я уже никогда не стану тем, кем вы меня хотите видеть. — Мы уже смирились с этим, — вздыхает женщина, переведя задумчивый взгляд на озеро. — Знаешь, не видя собственного сына целый год, невольно начинаешь задумываться, как мы до этого дошли. Сначала долго злишься, потом начинаешь думать, какой хитростью заманить тебя обратно, и только потом действительно задумываешься о том, чего хочешь именно ты. Чонсон почти не дышит. Впервые за долгое время он видит маму такой... мягкой. Почти уступчивой. Впервые за очень долгое время ему кажется, что сейчас с ней можно даже к чему-нибудь прийти. Он так боится спугнуть мгновение. — Мы никогда до конца не примем твою любовь к магглам. Никогда полностью не взглянем на мир твоими наивными глазами. Но ты наш единственный сын. Мы не должны продолжать жить так, как живём сейчас. Это неправильно, это ненормально. Чонсон чувствует себя маленьким мальчиком, который слишком долго пробыл без маминой ласки. Он чувствует себя максимально уязвимым. Это чувство появляется только рядом с Хисыном, теперь — снова с матерью. Что-то тёмное, дремавшее в нём слишком давно, тихо нашёптывает вновь, предлагает подчиниться и вернуться домой, снова стать хорошим сыном на радость родителям, но Чонсон знает, что как только вернётся домой, всё начнётся по-новой, какими бы речами сейчас не завлекала его мать. Возможно, им действительно намного лучше жить друг от друга поодоль, возможно, именно в этом кроется залог их счастья. — Я не вернусь домой, мам. Мне намного легче жить отдельно от вас, — мягко произносит Чонсон. — Хорошо, ты уже два года как совершеннолетний и имеешь право жить отдельно. Но не делай вид, что нас не существует или что мы мертвы. Мы твои родители, мы должны общаться друг с другом. Потерять единственного сына... ты хоть представляешь каково это? Врагу не посоветую такого испытать. Навещай нас периодически. Иногда в особняке становится так пусто, что просто жутко. — Не хотите родить мне братика или сестрёнку? И запаска, и вам нескучно будет, и глядишь чистокровный род продолжится, — не удерживается от издёвки Чонсон, тут же получая в ответ суровый взгляд матери. — Ты точно дурак! — восклицает женщина. — Ты хоть помнишь сколько мне лет? Какое рожать? — Возьмите ребёнка с сиротского приюта. — О Мерлин, уж лучше я рожу. Эти детдома — рассадник грязнокровок и сквибов. — Заведите собаку, — пожимает плечами Пак, скривившись от неприятных ему слов матери. — У твоего папы, вообще-то, аллергия на шерсть. — Лысую собаку, — усмехается Чонсон, проигнорировав внезапный укол боли при упоминании отца. — Как он, кстати? — Он хотел прийти на матч вместе со мной, но у него завал на работе. Плюс он посчитал, что со мной тебе будет разговаривать намного комфортнее, чем с ним. "И он прав", — мрачно усмехается про себя гриффиндорец. Если бы отец присутствовал при разговоре, всё бы обязательно закончилось выяснениями отношений. И они бы вновь зашли в тупик. — Он защищает тебя, знаешь? — продолжает мать. — Когда кто-то в его присутствии позволяет сказать о тебе что-то нехорошее, он защищает не только честь нашей семьи, но и твою. Чонсон вздыхает, поднимая глаза к небу, проглядывающему сквозь ивовые ветви. Ему кажется, что он всё ещё спит. Победа Гриффиндора, приезд Кея и его матери, весь этот разговор — это всё не может быть явью, это за гранью реальности. Скажи ему пару дней назад, что произойдёт всё это, он бы рассмеялся, но сейчас ему далеко не до смеха. Возможно, в этом и заключалась суть того белого шума, который Рики слышал в чонсоновом присутствии. Все эти события это причина того треклятого белого шума. — Но ему потребуется больше времени, чем мне, чтобы попытаться принять твои... убеждения, — произносит женщина и, перехватив полный скепсиса взгляд сына, раздражённо добавляет: — Да, я пытаюсь принять. Я приняла, что все, с кем ты общаешься, это грязно... магглорожденные и полукровки. И те предатели крови Чхве и Ким, населившие половину Хогвартса. И половину мира тоже. Чонсон усмехается, неверяще глядя на мать. Чтобы она, чистокровная до мозга костей, приняла его круг общения? Либо она очень хорошо врёт, слизеринка всё-таки, либо планета сдвинулась с оси. — Я рад, — подаёт голос Чонсон. — Рад, что мы поговорили. И он не врёт. Внутри него разливается такое тепло и... облегчение. Словно всё это время его придавливал груз, к которому он привык и присутствия которого почти не замечал, пока он наконец не исчез, оставив после себя невероятную умопомрачительную лёгкость. Чонсон был счастлив. Впервые за долгое время счастлив во всей полноте этого слова. Потому что слова матери давали ему обещание. Обещание, что всё обязательно наладится, даже если не прямо сейчас, то когда-нибудь. — Я снова общаюсь с Хисыном, — выпаливает Чонсон в каком-то странном резком порыве откровения. — Только не говори никому. — Да мне некому. Нас теперь половина чистокровных обходит за километр, — мрачно усмехается женщина, но её лицо тут же светлеет. — Я очень рада. Хисын отличный малый. И его родителям тоже однажды придётся смириться с тем, кого он выбирает себе в друзья. Им всем придётся. Потому что, как бы мы все этого ни хотели, чистокровный мир кардинально меняется. Благодаря вам. Хорошо это или плохо я уже не знаю. Они сидят какое-то время в тишине, погружённые в свои мысли, пока от озера не доносится громкий всплеск, от которого оба они синхронно вздрагивают. — Я не рассказывала, как мы с твоим папой познакомились? — вдруг улыбается женщина, повернув голову к озадаченному Чонсону. Гриффиндорец отрицательно машет головой. — Я с подругами из-за чего-то спорила и проиграла, и мне пришлось лезть в озеро в качестве наказания. Вошла во вкус, отплыла далеко от берега, мозгов же мало. И какая-то дрянь схватила меня за лодышку и начала тянуть ко дну. Подруги завизжали, начали кричать о помощи, а мимо как раз проходил твой папа с друзьями. Мы с ним вместе чуть не утонули, и его друзьям пришлось спасать нас двоих. Так что не смей тут плавать. — Да какое? Мне осталось учиться всего месяц, — вздыхая, проговаривает Чонсон. — Как подготовка к экзаменам? Вижу, дела с трансфигурацией у тебя стали лучше? — Да, Хисын помог, — улыбается гриффиндорец, начиная рассказывать о своих успехах в учёбе, о полученном опыте на летней подработке, о планах на будущее. О Чонвоне и Хисыне он говорить, конечно же, избегал. Завязавшийся разговор затянулся так, что они спохватились, только когда солнце начало клониться к горизонту. Миссис Пак, взглянув на свои наручные волшебные часы, громко охнула и вскочила на ноги. — Твой отец меня потеряет сейчас. Проводишь меня до своего декана? Воспользуюсь каминной сетью. "А меня сейчас потеряет Хисын", — округлившимися от паники глазами Чонсон украдкой взглянул на ожерелье, пока они шли в сторону замка. На удивление, холодное стеклышко было белым, что говорило о том, что Хисына не было в Неверленде. Учитывая вечернее время, он мог прийти к гриффиндорской башне или подождать его внутри. Чонсон готов был биться об заклад, что гриффиндорцы уже начали вовсю отмечать вторую победу факультета, и Хисын мог просто ждать его в гостиной. Либо он так же, как и Чонсон, задержался с родителями, что, если честно, порождало больше тревоги, чем хотелось бы. Постучав в кабинет профессора Им и дождавшись её разрешения войти, Чонсон открыл дверь, оказываясь в просторном помещении, заставленном книгами и куклами, изображавшими волшебных тварей, которых они проходили по защите от тёмных искусств. Эти куклы с первого курса внушали Чонсону безотчётный ужас и страх, зато теперь к седьмому курсу Чонсон наизусть знал, от каких существ ему лучше держаться как можно дальше. — Уже уходите, миссис Пак? — произносит, вставая из-за своего рабочего стола, Им Наён, декан Гриффиндора и преподавательница ЗоТИ. — Да, задержалась я что-то, — тянет женщина, осматриваясь вокруг себя тем своим фирменным, полным критики и осуждения взглядом, за который Чонсону всегда было стыдно. Гриффиндорец зыркает на мать, привлекая к себе внимание, на что она лишь недовольно закатывает глаза. — Береги себя, Чонсон. И навещай нас хоть иногда. Зачерпнув из протянутой профессором чаши волшебный порох, женщина заходит в камин. — Хорошо, — кивает Чонсон. — Пока, мам. Задержавшись на Паке взглядом, она позволяет уголкам губ подняться вверх в мягкой улыбке, от которой Чонсону тут же становится тепло, проговаривает тихое "я люблю тебя" и, произнеся название своего пункта назначения, кидает порох себе под ноги, тут же исчезая во взрыве зелёного дыма. Внезапное постыдное желание безбожно разрыдаться подкрадывается к Чонсону так внезапно, что он до боли и привкуса крови на языке прикусывает губу, лишь бы не позволить слабости одержать над собой верх. — Поздравляю с победой, Чонсон, — похлопав гриффиндорца по плечу, произносит улыбающаяся профессор Им. — Только отмечайте так, чтобы мне не пришлось вызывать ваших родителей. Приду проверю. Чонсон, улыбаясь, зная, что профессор никогда не воплощает свои угрозы в жизнь, салютует ей на прощание и уходит. Оказавшись в пустом коридоре, Пак вдыхает в себя воздух так, будто всё это время задерживал дыхание. Первый порыв — спуститься в Неверленд, что Чонсон и делает, несясь по коридорам, перепрыгивая ступени лестницы и чуть ли не врезаясь в проходящих студентов. В Неверленде нет ни одного намёка на сегодняшнее присутствие здесь Хисына: все вещи остались стоять так, как стояли вчера, а на меловой доске, которую они решили повесить на стену не так давно, не написано ни одного послания, только трансфигурационные формулы и схемы. Второй порыв — сломя голову понестись к Гриффиндорской башне. Чонсон всё ещё облачён в квиддичную форму, пот стекает по лицу и спине неприятными щекочущими струйками. Он чувствует себя взмыленной лошадью, но что-то внутри него, какое-то чувство беспричинной тревоги заставляло бежать без остановки. В последнее время у Чонсона явно нервы ни к чёрту. Ещё на другом конце коридора Чонсон замечает рядом со входом в гостиную факультета знакомую фигуру. Чонвон. Рациональная часть сознания подсказывает, что младший, видимо, не знает пароль и ждёт, когда кто-нибудь из знакомых придёт и впустит его, но другая часть, та самая, сжирающая его тревогой изнутри, напоминает, что Чонвон никогда не приходит один без Хисына. — Что случилось? — тут же выпаливает Чонсон, задыхаясь от жжения в лёгких. Подойдя к Чонвону, теперь гриффиндорец может видеть, каким встревоженным тот выглядит. — Что-то случилось, — произносит младший, и Пак еле удерживается, чтобы не закатить глаза, как это любит делать его мать. — С Хисыном что-то не то. — Чонвон, я тебя люблю, но клянусь Мерлином, если ты сейчас же не расскажешь мне по-человечески что случилось, я... — Он только что сказал мне, что наш побег отменяется. И что нам надо вернуться домой и слушаться родителей, и... не общаться с тобой. Вы что, поругались? Чонсон застывает на месте каменным изваянием. Сегодняшний день всё больше начинает походить на какой-то непрекращающийся абсурдный сон. Слова Чонвона кажутся Чонсону шуткой, и он начинает было смеяться, только взгляд Яна всё такой же встревоженный, да и младший никогда не был сильным любителем розыгрышей. Улыбка стекает с лица Чонсона слишком быстро. — Мы не ругались. Всё было хорошо. Я даже не помню, когда мы ругались в последний раз. Чонвон, я не понимаю, — качает головой Пак. — Думаешь, я понимаю? Я ничерта не понимаю. Он вернулся в гостиную после того как проводил родителей, я предложил пойти к вам в башню отмечать, и он резко начал нести что-то про то, что это всё неправильно, что мы совершили ошибку, что он поговорил с родителями и всё понял, что нам лучше держаться от тебя подальше, будто ты оказываешь на нас плохое влияние. Он звучал прямо как мои родители. Чонсон опускает пустой взгляд в каменный пол. Нет, этого не может быть. Это всё неправда, это всё не может быть правдой. Хисын не мог такое сказать, не после всего того, что он сделал для Чонсона, и не после всего того, что между ними произошло. Они же только вчера... Страх сковывает его так резко, что ему приходится облокотиться о портрет входа в гостиную, отчего рыцарь на картине взрывается недовольством. Пак чувствует, как кровь отливает от лица и всё холодеет внутри. Неужели... Неужели вчерашними приставаниями он оттолкнул Хисына? Неужели он действительно перешёл черту? Чонсону казалось, что всё происходило на обоюдном желании и согласии, но теперь он уже ни в чём не уверен. Что думает о нём Хисын? Что Чонсон готов отдаться любому за пару месяцев отношений? В этом причина? Паку плохеет с каждой секундой. Он почти теряет связь с реальностью, когда перед его глазами появляется лицо Чонвона, так близко, что он может рассмотреть каждую ресничку младшего, каждый оттенок коричневого в его глазах. Чонвон с силой сжимает его плечи и трясёт, игнорируя продолжающиеся ругательства от портрета, доносящиеся над ними. — Джей, ты мне нужен сейчас! Прямо сейчас! Я хочу, чтобы мы пошли к Хисыну и поговорили с ним. Тут что-то не так. Джей, я знаю, что тут что-то не чисто. Умоляю, Джей. Я прошу тебя, — просит Чонвон. Чонсон впервые видит его таким: глаза наполнены слезами, губы дрожат от сдерживаемого плача. Его вид оказывает на Чонсона отрезвляющий эффект. — Хорошо, — кивает Чонсон. Ему всё ещё не по себе. Страх всё ещё с ним, заставляет бояться предстоящего разговора с Хисыном и того, что он принесёт. — У меня есть одна теория, — произносит Чонвон, когда они вместе спускаются по лестницам, направляясь в слизеринские подземелья. — Почему Хисын так себя ведёт. — Какая? — тут же вскидывается Пак. — Потом, — отвечает Чонвон неоднозначно и, перехватив тяжелый взгляд гриффиндорца, тут же добавляет: — Мне нужно подтвердить её. Я посмотрю, как он поговорит с тобой. Чонсон гулко сглатывает и кивает. Ян был одним из самых разумных людей, которых Чонсон когда-либо встречал на жизненном пути. Если у него была теория, на то была своя причина. Если её надо было подкрепить доказательствами, значит надо их срочно предоставить. Когда они оказываются перед входом в слизеринскую гостиную, Чонсон вспоминает, каким оглушительно громким бывает сердцебиение. Ему кажется, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Никогда ему ещё не было так страшно. Если сейчас Хисын скажет всё то, что сказал Чонвону, Паку конец. Невозможно, чтобы после всего, что между ними произошло, Чонсон останется жить с разбитым сердцем. Он просто умрёт. Когда Чонвон тащит его через всю гостиную, гриффиндорец почти не обращает никакого внимания на поднявшееся улюлюканье от представителей слизеринской касты. Сегодня он враг народа как капитан сборной, победившей их факультетскую команду, но не его проблема, что они не могут смириться с поражением. Поднимаясь по винтовой лестнице к мужским спальням, Чонсон чувствует, какими ватными становятся ноги. Кажется, что ещё чуть-чуть и он просто не сможет стоять без чьей-либо поддержки, благо рядом с ним всё это время присутствует Чонвон. Не церемонясь, младший распахивает дверь в спальню семикурсников и гаркает на двух студентов. Даже несмотря на разницу в два года, те всё равно повинуются и пулей вылетают из помещения, оставляя удивлённого Хисына, почти дрожащего от страха Чонсона и разъярённого как тысяча фурий Чонвона. Чонсон соврёт, если скажет, что вид младшего не внушает ему благоговейный ужас. — Говорите, — почти что рявкает Ян, и встаёт между ними чуть поодаль, словно судья на матче. С затаённым ужасом Чонсон смотрит Хисыну в глаза и понимает, что... ничего в них не видит. Ничего, кроме недоумения. Может, Чонвону всё приснилось, причудилось, всплыло в голове галлюцинацией. — О чём мне разговаривать с предателем крови? — выплёвывает Хисын, и Чонсон еле сдерживается, чтобы не согнуться напополам, потому что слова Ли по силе равноценны с ударом по солнечному сплетению. — Что ты несёшь? — почти шепчет Пак одними губами. — Что с тобой произошло? — Я хочу, чтобы ты оставил нас с Чонвоном в покое, — продолжает наносить удар за ударом Хисын. — Что за резкая смена курса? Всё же было хорошо, какого хера, Хисын? — Нам с Чонвоном будет лучше, если ты не будешь отравлять нам жизнь своими идеями. — Тебе напомнить, что ты был первым, кто подошёл ко мне с извинениями, первым, кто хотел снова начать общаться? У тебя раздвоение личности? — злость начинает распаляться внутри Чонсона неминуемым пожаром. Ему больно настолько и эту боль никак не могут объяснить, что это начинает вызывать в нём невероятную ярость. Чем он вообще заслужил подобное? — Я жалею об этом, — кивает Хисын, глядя на него всё так же по-пустому. Безжизненным, режущим острее кинжала взглядом. Чонвон неотрывно следит за происходящим, пристально наблюдая за двоюродным братом. — Ты жалеешь о вчерашнем? — спрашивает Чонсон, сжимая руки в кулаки. Он знает, какой ответ последует, но он, словно форменный мазохист, всё равно задаёт этот вопрос, добивая себя окончательно. — Я жалею обо всём, — отвечает Хисын, и у Чонсона вдруг начинает гудеть в ушах. Чёрт бы побрал этот грёбанный белый шум. — Оставь нас в покое. Чонвон и я чистокровные, мы должны жить так, как велит нам долг. Твой же удел прозябать в нищете и грязи вместе со всеми с теми грязнокровками, с которыми ты общаешься. — Хватит! — рявкает Чонвон, подходя к Чонсону и хватая того за руку. — Джей, мы уходим. — Ты никуда не уходишь, Ян Чонвон, — угрожающе проговаривает Хисын за их спинами, пока младший тащит Чонсона за собой почти как тряпичную куклу. — Я ухожу куда и когда хочу, — кричит Чонвон напоследок, сбегает по ступеням вниз вместе с гриффиндорцем и выбегает в холодные подземелья. Они бегут так десять минут? Двадцать минут? Чонсон не знает. Время перестало иметь какое-либо значение. Вообще всё перестало иметь значение. Чонсон чувствует себя мертвее мертвеца. — Джей, пароль? — просит Чонвон и щёлкает перед его глазами, стремясь вернуть на землю. — Не время страдать, у меня для тебя хорошие и плохие новости. Я всё тебе расскажу, только, пожалуйста, назови пароль. Чонсон оторопело хлопает глазами, гляда на портрет рыцаря, перед которым они вдруг оказались. — Мерлиновы штаны... — Это ты так ругаешься или... — спрашивает было Чонвон, когда дверь в гостиную вдруг отворяется, впуская гриффиндорца и слизеринца внутрь. — Как профессор Им вам вообще такое разрешает? — бурчит младший, проходя внутрь. Гостиная факультета встречает их громкой музыкой и оглушительными овациями, на которые Чонсон может отреагировать только глупым хлопанием глаз. Его голова болезненно пульсирует, слова Хисына, разрушающие всего его по кирпичикам, эхом отскакивают от стен черепной коробки. Он не может сосредоточиться ни на чём, думать ни о чём, он не может видеть ничего, кроме пустого безжизненного взгляда, которым его одарил Хисын в слизеринских спальнях. Чонсон бы согласился на что угодно: на ненависть, презрение, брезгливость, что угодно в его глазах, но не на пустоту. — Вот вы где, — подходит к ним Сону, но при виде Чонсона ослепительная улыбка стекает с его лица. — Что такое? — Сону, пожалуйста, прости нас, — тянет Чонвон, внезапно сделавшись совсем мягким, почти что шёлковым. — Мы с Джеем спустимся к вам попозже, хорошо? — Ян одновременно просит и берёт со стола две бутылки алкогольного сливочного пива, продолжая утягивать Пака в сторону уже гриффиндорских спален. Слабая, еле брезжущая мысль появляется в голове Чонсона: "Кей". Но она также быстро потухает, когда Чонвон садит его на кровать и вручает в руки уже открытую бутылку. Когда он всё успевает? Что происходит с временем? — Начну с хорошего, — выпаливает Чонвон и присасывается к своей бутылке. Чонсон только и может что следить за тем, как дёргается кадык Яна, пока он осушает добрую половину бутылки. Паку бы сейчас дать младшему щелбана и прочитать лекцию о культуре питья, да только он чувствует себя настолько придавленным, прибитым к земле, что ни слова не может вымолвить. Он чувствует себя полудохлым флоббер-червём. — Хорошая новость — это не Хисын. То есть, — продолжает Ян, когда перехватывает недоумённый ошалелый взгляд старшего, — это Хисын, но он под Империусом. — Это очень сильное заявление, Чонвон-и, — качает головой гриффиндорец, так и не сделав ни глотка из бутылки. Если он сейчас выпьет или съест хоть что-нибудь, его желудок произведёт самоочищение. — Хорошо, вот тебе доказательства: у него абсолютно пустой, ничего не выражающий взгляд. Это раз. Он не объясняет ничего, не говорит о причинах своего поведения, только повторяет одно и то же. Это два. И три. Он говорит словами моих родителей слово в слово. Я не верю, что Хисын в добром здравии и памяти смог бы произнести всю ту грязь, которую он наговорил нам. Он под влиянием. — Чонвон... — ошарашенно протягивает Чонсон, всё ещё не веря в происходящее. — Империус непростительное заклинание. Ты думаешь, что кто-то из твоих родителей дошёл до такого? — Я даже знаю кто, — фыркает Ян. — Конечно же, это мой отец. Он судья Визенгамота, у него куча связей с чистокровными во всех мыслимых и немыслимых отделах Министерства. Я думаю, он способен на что-то более страшное, чем Империус. Чонвон не может удержаться от нервной дрожи, которую он буквально топит очередным большим глотком сливочного пива из бутылки. — Чонвон, я спрашиваю ещё раз: ты уверен в своих обвинениях? Это не просто какой-то Конфундус, это целый Империус. Подумай ещё раз, пожалуйста, кого ты обвиняешь и в чём. — Джей, — строго произносит младший. — Ты же знаешь, что Хисын никогда бы не сказал всего этого, если бы не был под чем-то сильным. Чонвон был прав. Как бы Чонсону не было порой страшно, что Хисын поменяет о нём своё мнение, вернётся к прежней жизни, он бы никогда так не сделал, никогда бы не сказал Чонсону всё то, что сказал сегодня. Никогда бы не разбил Чонсону сердце. Если Чонвон был так уверен, что это Империус, значит на то были весомые причины. Ян никогда не делал поспешных выводов, никогда не бежал впереди метлы со своими предубеждениями. Он всегда трезво оценивал ситуацию. И если он уверен, что его отец способен наложить непростительное заклятие на собственного племянника, значит так оно и есть. Чонсону нет смысла не верить Чонвону. — Хисын общался с родителями дольше, чем я. Моих я не проводил до камина, и я не знаю когда они ушли. Отец мог перехватить Хисына перед уходом и сделать то, что сделал. — А плохая? — Что? — растерянно спрашивает Чонвон. — Плохая новость? Ты сказал, что их две. — Плохая, — тянет младший, взъерошивая волосы на затылке. — Я не знаю, как развеять Империус самостоятельно. Я думал, ты что-нибудь знаешь об этом. Ты же на два курса старше. Чонсон снова очередной раз за день застывает на месте от жуткого осознания. — Его нельзя развеять извне, — произносит он с ужасом. — Мы не накладывали его, и мы не сможем его развеять. Это должен сделать твой отец, либо Хисын, но он уже под влиянием и вряд ли выберется сам. — Но теоретически он может выбраться сам, — цепляется Чонвон. — Может, но вряд ли. Уже прошло столько времени, а он всё ещё несёт всю эту херню. — Тогда что нам делать? — проговаривает Ян, обессиленно опустив плечи. — Нам же нужно что-то предпринять. Нельзя всё так оставлять. — Нельзя, — соглашается Чонсон, задумчиво прикусывая болящую от предыдущего укуса губу. — Надо что-то придумать. Какое-то время они сидят в молчании, каждый продумывая свой собственный вариант развития событий. Чонсон впервые за вечер прикладывается к бутылке. От "новостей" Чонвона ему немного полегчало, настолько, насколько это вообще возможно, когда ты понимаешь, что твой парень не расстался с тобой по своей воле, он расстался, потому что на нём Империус. Сюрреализм сегодняшнего дня цветёт и пахнет, и кажется, что ему нет конца и края. — Надо спуститься вниз к ребятам, — наконец спустя добрых десять минут проговаривает Чонсон и, прежде чем Чонвон успевает хоть что-то возразить, добавляет: — Я знаю, что надо делать, только нам нужна помощь.