Catalyst

      Чонсон впервые напился на пятом курсе, когда гриффиндорская сборная под чутким руководством Кея выиграла у Слизерина с большим отрывом. Тогдашний семикурсник Чанбин и его однокурсник с Хаффлпаффа Ханён протащили в их гостиную столько алкоголя, что казалось, словно они ограбили погреб в Трёх мётлах. История, в общем-то, стара как мир: и так опьянённый победой Чонсон решил попробовать принесённые ребятами напитки и к концу вечера его постоянной локацией стала последняя кабинка в мужском туалете. С тех пор Пак поклялся себе не напиваться до такого состояния, и ему удавалось сдерживать своё обещание. До настоящего момента. Пак разлепляет веки и тут же жалеет обо всех своих принятых решениях в жизни. Дневной свет, льющийся из окон, режет глаза, отдавая острой болью в голову, и Чонсон против воли кряхтит, поспешно зажмуриваясь. — Оно живое, — произносит рядом с ним голос, в котором Чонсон узнаёт Рики. Его слова болезненным эхом ударяются о стенки черепной коробки. — Слава богу, — проговаривает Сону. Чонсон, всё ещё не открывая глаз, слышит торопливые шаги около кровати. — Джей, пожалуйста, выпей это, тебе обязательно полегчает. Чонсон верит, что если сделает хоть одно движение, его непременно ждёт смерть. Гриффиндорец недовольно мычит, заставив Сону испустить усталый вздох. — Джей, клянусь тебе, если ты выпьешь это, тебе уже не будет больно. — Это яд? — кое-как хрипит Чонсон загробным голосом и снова жалеет обо всех своих действиях, потому что голову прошибает невероятной болью. — Пожалуйста, убейте. — Это противопохмельное зелье. Бомгю его передал вчера, перед тем как мы разошлись спать, чтобы я тебя им напоил утром. Чонсон знает, что какая-то часть клеток его мозга за этот вечер погибла и стала утрачена навсегда, но даже в таких условиях Пак почувствовал, что что-то здесь не складывалось. Где вообще сам Чхве Бомгю и почему он оставил своего друга на смертном одре? Пак вновь решается открыть глаза. Склонившись над кроватью, стоит Сону с маленьким бутыльком в руке. На полу рядом, привалившись к тумбочке, сидит Рики, что-то чиркая в своём скетчбуке. От подушки, на которой лежит Чонсон, приятно пахнет персиками и мармеладками. Он явно не у себя на кровати и явно не у себя в комнате. — Живой? — сонно спрашивает Николас откуда-то сбоку. Чонсон поворачивается к другу, помятому после сна и нашаривающему ногами тапочки, и наконец понимает, где именно оказался. — Что я делаю у вас в спальне? — морщится Чонсон от взрыва очередной головной боли. Сону цокает языком. — Сначала выпей зелье, Джей, а потом уже задавай вопросы. Чонсон побеждённо вздыхает и подтягивается на кровати. Сону кое-как помогает приподняться, перемещает подушку под спину Пака и, откупорив пузырёк, всовывает его в руки Чонсона. Гриффиндорец, знакомый со схемой, зажмуривается, выдыхает и опрокидывает в себя содержимое пузырька, тут же морщась от горькости и выдыхая пары зелья. — Это тебе не вчерашние шоты, Джей, — усмехается Рики, качнув головой. — Были шоты? — чуть не закашливается Чонсон, убирая пустой пузырёк в руки Сону. — Проще сказать, чего вчера не было, — продолжает младший. Чонсон сгибается напополам, схватившись за живот. Да, он точно знаком со схемой, не впервой пить наутро противопохмельные зелья рук Чхве Бомгю, но ему отвратительно и плохо каждый раз, как в первый. На мгновение Паку кажется, что его вывернет прямо на кровать, чей бы она ни была, хотя по тому, как бледнеет лицо Сону при виде позеленевшего Чонсона, он догадывается, что оказался на кровати Кима. Каким образом — это уже другой вопрос. Тошнота откатывает так же быстро, как и накатывает, и уже спустя несколько секунд Чонсон выпрямляется, задышав полной грудью и вытирая покрывшийся испариной лоб. Все симптомы запредельного похмелья отступают медленно и верно, как морской отлив. — Измельчённый безоар та ещё жуть, — поясняет Николас Киму, накинув полотенце себе на плечо и выйдя из комнаты. На пару мучительных мгновений в спальне повисает звенящая тишина, прерываемая лишь чирканьем карандаша в руках у Рики. — Мне не стоит знать, что произошло вчера? — наконец с опаской произносит Чонсон. — Ты вообще ничего не помнишь? — удивлённо проговаривает Сону, и Пак чувствует, как кровь застывает у него в жилах. Что именно, чёрт возьми, он должен помнить? — Ну, — тянет старший, почесывая затылок. — Я помню, как... Пак против воли делает судорожный вздох и произносит "О Мерлин" еле слышным шёпотом. Он точно знаком со схемой. Противопохмельные зелья Бомгю также помогают воссоздать те некоторые обрывочные воспоминания, застрявшие в уголках памяти, которые в обычное время всплывали бы последовательно и постепенно в течение дня или нескольких суток. Но не сейчас. Сейчас всё то, что его мозг мог и готов был вспомнить, нахлынуло на Чонсона силой цунами. — Не пугай меня, — обеспокоенно произносит Сону, нахмурившись. — Не так уж и плохо всё прошло. Просто тебя понесло, ты заливал в себя всё что горит, но в целом не было чего-то такого, за что могло бы быть стыдно наутро. Чонсон отрицательно качает головой. Сам факт того, что он напился до такого состояния, уже был для него постыдным. И напился из-за чего? Из-за долгожданной победы? Из-за радости от того, что долгие часы тренировок окупились? Из-за того, что Хисын отказался его целовать? Паку кажется, что ещё чуть-чуть и его лицо станет похоже на спелый тосканский томат, судя по тому, как горят жаром его щёки. — Так какого лешего я здесь оказался? — спрашивает Чонсон, пытаясь отогнать от себя атаковавшие его сознание смазанные фрагменты воспоминаний. — Ты ныл, что не хочешь спать под храп Бомгю и решил поприставать к Сону, — выдал Рики, не отрывая глаз от своего рисунка. — Ники, — укоризненно произносит Сону, кинув осуждающий взгляд на младшего, переводя его после на удивленного Чонсона. — Всё было не совсем так. Ты разнылся у меня на плече и заметил, что я вкусно пахну. Спасибо, кстати. Про храп Бомгю Ники сказал верно, ты решил что хочешь спать в моей кровати, и мы не стали тебя отговаривать. — Я разнылся? — повторяет Чонсон осипшим голосом, чувствуя, как даже грудь начинает покрываться пятнами от смущения. Внезапно захотелось открыть все окна в спальне, чтобы хотя бы немного остудиться. — Ты причитал о том, что Хисын не хочет тебя целовать, — вновь безмятежно проговаривает Рики, добавляя штрихов к рисунку. Пак резко поворачивает голову в сторону пятикурсника. Сону поспешно накрывает его руку своей ладонью, привлекая к себе внимание Чонсона. — Об этом знаем только мы с Ники, — заверяет Ким, заглядывая гриффиндорцу в глаза. — Рядом были только мы вдвоём, не волнуйся. Ты хоть помнишь, как вы с Хисыном чуть не поцеловались? — Да, — кивает Чонсон, гулко сглатывая. Конечно, он помнит. Тогда он ещё был не настолько пьян, чтобы этот момент стёрся из памяти, он был слишком волнительным и важным. Чонсону кажется, что такое невозможно забыть даже под литрами алкоголя. Он помнит этот эпизод у столов почти в мельчайших деталях: как лицо Хисына было умопомрачительно близко, как он бережно взял лицо Пака в ладони, как мимолётно коснулся губами его губ, совсем легонько и невыносимо коротко, этого было катастрофически мало. Он помнит и слова Хисына после того, как слизеринец отстранился от него. Слова, от которых внутри него сейчас словно не бабочки порхали, а жужжала целая стая пчёл. — Я бы был не против узнать подробности, — испытующе смотрит на него Сону. — В любой другой ситуации я бы не стал лезть не в своё дело, но эти твои наводящие вопросы про то, как узнать, что ты влюблён, были явно не на пустом месте. К тому же я рассказал тебе про Сонхуна, о чём знаешь только ты и Ники. Ты мне должен. Можем выгнать Ники, если тебе некомфортно. — Эй! — Нишимура наконец отрывается от своего скетчбука, обиженно уставившись на друга. — Я не знаю, что рассказать, — проговаривает Пак, взъерошивая и так торчащие во все стороны после сна волосы. — В смысле, это всё слишком непонятно и быстро. Я даже за своими чувствами не могу поспеть. — Это твой первый опыт, я так понимаю. — Ну, — тянет Чонсон, пытаясь вспомнить. Да, курсе на пятом у него был лёгкий интерес по отношению к кузине кузенов, Рюджин. Тогда она тоже попала в сборную своего факультета по квиддичу, они часто пересекались на тренировках, вечеринках и сдвоенных уроках. Чонсону нравилось её чувство юмора и то как у них сходились мнения и некоторые интересы. Но он не испытывал и половины того, что испытывал к Хисыну, и это вводило в ступор. Он просто не знал, с чем сравнивать. Он знал только, что теперь он смотрел на Хисына не так, как раньше, как когда они были маленькими. Тогда Хисын был для него старшим братом, но теперь... теперь ему не хочется называть его братом, это кажется чем-то непозволительным и неправильным. — Первый, — наконец побеждённо выдыхает Чонсон. — Я никогда не влюблялся. — Это мило, — улыбается Сону, вгоняя Пака в бóльшую краску, но тут же меняется в лице. — Чёрт, ты сказал, что он не хотел тебя целовать. — Не хотел, потому что я был пьяным, — качает головой Чонсон, зажмуриваясь. В голове эхом продолжали отдаваться слова Хисына, словно бережно сохранённые в сознании в отдельном ящичке. "Я люблю тебя". — Он не хотел делать это, пока я был пьяным и мог не соображать что происходит. Не хотел, чтобы мне было стыдно потом. — Вау, — выдыхает Сону. — А он хорош. — Вы противные, — тянет Рики, морщась и возвращаясь к рисунку, но всё так же оставаясь в комнате. — То есть он был не против поцелуя? — не обращая на младшего внимания, продолжает Сону, заговорщически склонившись к Паку. — Не против, — смущённо проговаривает Чонсон. — Вроде. — Послушай, — со вздохом произносит гриффиндорец, на секунду прикрыв глаза. — Я знаю этот взгляд. Ты не уверен, что твои чувства взаимны, ты думаешь, что напридумывал себе что-то, но нет. После того, как ты начал ныть про несостоявшийся поцелуй, я начал наблюдать за Хисыном. Он почти весь вечер глаз с тебя не сводил. Не в контролирующем смысле, а в бережном и заботливом. Он постоянно подавал тебе воду и подкармливал, чтобы тебя не развезло окончательно, беспрерывно спрашивал, как ты себя чувствуешь и надо ли тебе ещё что-нибудь. Он смотрел на тебя так, как будто ты был главным и единственным человеком в гостиной, да и вне её тоже. Так что, Джей, не тяни и поговори с ним. Хотя бы у тебя должен быть хэппи энд, иначе я за себя не ручаюсь. — Я не знаю, — спрятав лицо в ладонях, стонет Чонсон. — Мы не общались два года. Мы были лучшими друзьями до этого, это неправильно. — Лучшие друзья порой женятся друг на друге, — фыркает Сону. — В этом нет ничего такого. — Мои родители были лучшими друзьями, — вставляет Рики, и Ким начинает активно кивать. — Вот видишь. Эри и Николас тоже сначала дружили. Это довольно распространённый сценарий, что тебя смущает? Чонсон понимает, что и сам не знает. Может, это два года "не-общения". Или его неопытность в делах любовных. Чонсон понимает только, что к Хисыну его тянет ужасно. Настолько, что даже сейчас, сидя в кровати Сону и разбирая свои же чувства, отходя от похмелья и переживая стадии стыда и смущения, Чонсону хочется сбежать в Неверленд, хочется, чтобы Хисын почувствовал тепло от сделанного Чонсоном ожерелья на груди и пришёл к нему. Понимает, что их отношения уже больше двух месяцев совсем не похожи на братские. Понимает, что рядом с Хисыном спирает дыхание, что от его касаний пульс пускается в бешеный галоп, но этих прикосновений хочется ещё и ещё. Чонсон снова хочет почувствовать тепло его ладоней на своих щеках и мягкость губ на своих губах. Настолько хочет, что сердце невыносимо ноет под рёбрами. — Просто это всё ново для меня, — тянет Чонсон и задумчиво кусает губу. — И непривычно. — Эри хорошо натренировала тебя в прорицаниях? — вдруг спрашивает Сону, обращаясь к младшему. — Даже не проси, — отрицательно машет головой Рики. — Никаких заглядываний в ваше будущее. Разбирайтесь сами. Неправильно истолкованное пророчество может привести к непредсказуемым последствиям. — Ну расскажи хотя бы немного. — У вас двоих всё будет хорошо. Такое пророчество устроит? — Более чем, — лучезарно улыбается Сону и поворачивает голову к Чонсону. — Вот видишь. Раз всё будет хорошо, значит и бояться нечего. Для Чонсона это краткое пророчество не звучит убедительно, но в какой-то степени оно оказывает приободряющий эффект. Весь оставшийся день Чонсон попивает воду, вытравливая остатки алкоголя из организма, и собирается с мыслями. Почему-то разговор с Хисыном кажется ему страшнее, чем ссора с родителями и побег от них, поэтому Чонсон не на шутку пугается, когда чувствует, как нагрелось зелёное стёклышко на его ожерелье. Хисын в Неверленде и, вероятно, ждёт Чонсона. По крайней мере стёклышко не горит красным, а значит Ли не против его компании. Паку кажется, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди, когда он подходит ко входу в их убежище. Дрожащей рукой он поворачивает ручку появившейся в стене двери и, затаив дыхание, заходит внутрь. Хисын, конечно же, здесь, тут же поворачивает голову к вошедшему Чонсону и захлопывает книгу, выпрямляясь в кресле. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, глядя на Чонсона своими большими глазами. Под его тёплым взглядом гриффиндорцу становится немного легче и менее боязно. — Хорошо, — проговаривает Чонсон, медленно присаживаешь на диванчик. — У Бомгю лучшие антипохмельные зелья. Только не говори ему, что я это сказал, а то зазнается. Хисын усмехается. Чонсон улыбается, глядя на него. На несколько секунд между ними повисает пауза, и Чонсон чувствует, как липкий страх вновь завладевает всем его телом, сковывает конечности, сворачивается в животе тяжелым комом. — Послушай, я... — Ты помнишь, что... Чонсон нервно улыбается, запуская пятерню в волосы на затылке. — Начни ты, — просит Пак, пряча свободную подрагивающую руку в кармане толстовки. — Пожалуйста. — Ты помнишь, что было вчера? — спрашивает Хисын, крепко сжимая корешок книги до побелевших костяшек. — Я чуть не поцеловал тебя. Я помню, — произносит Чонсон и сам поражается, каким спокойным и ровным звучит его голос, пока ладони становятся мокрыми от страха. — И что ты думаешь по этому поводу? — А что думаешь по этому поводу ты? — задаёт встречный вопрос Пак, прекрасно понимая, что поступает нечестно, избегая ответа. — Я уже сказал тогда, — говорит Хисын и нервно сглатывает. — Если ты помнишь. Я хотел, чтобы ты вспомнил мои слова. Чонсону страшно сделать вдох. "Я люблю тебя". До последнего ему казалось, что эти слова — игра его воспаленного воображения, проекция его желаний на несуществующую реальность. — Почему? — проговаривает Чонсон, и взгляд Хисына наполняется непониманием. — Я не разговаривал с тобой два года, Хисын. Целых два года. Я не дал тебе шанс сделать свой выбор, решил всё за тебя, причинил тебе боль. Почему ты меня простил? — По той же причине, что и ты простил меня, я надеюсь, — хмурится Хисын. — Мы были детьми, мы поступали опрометчиво, зачем каждый раз вспоминать прошлое? Всё позади, Чонсон-а. И ты не ответил на мой вопрос. Чонсон прикрывает глаза. Он искренне не понимает, почему решиться на признание настолько сложно. Почему это по ощущениям схоже на то, как если бы его заставили пойти биться с драконом без волшебной палочки. Хисын явно намного дружелюбнее дракона, и Чонсон точно не получит от него физических увечий, только разве что душевных, если вдруг окажется, что Пак действительно выдумал себе те слова. Хисын выжидающе смотрит на него. Чонсон окидывает его взглядом. Раньше Пак никогда не думал о том, какой Хисын красивый. По детству это не играло никакой роли, в начале их разлада Чонсон был больше занят своим бунтарством, и только в раздевалке на квиддичном поле в начале их седьмого курса Чонсон наконец это заметил. Хисын вытянулся, в разы похорошел, стал совсем другим во всех отношениях. Может, не так уж это и удивительно, что Чонсон взял и влюбился. — Я трезвый и я всё ещё хочу тебя поцеловать, — проговаривает Чонсон вопреки бешено колотящемуся сердцу. Хисын смотрит на него так поражённо, что Пак против воли усмехается. — Ну, не только прямо сейчас, — поспешно добавляет он, когда молчание вдруг затягивается. — А в целом. И если я правильно запомнил те твои слова, то я испытываю к тебе такие же чувства. О Мерлин, теперь мне стало намного легче. Высказавшись, Чонсон едва не растекается на диване, заметно расслабляясь. Это было не так уж и страшно, как оказалось. — Хорошо, — потерянно проговаривает Хисын. — Это хорошо. Чонсон не удерживается, начиная счастливо посмеиваться. В его груди растекается невообразимо приятное обволакивающее тепло, словно его укрыли самым пушистым и мягким пледом на свете. Он настолько успевает погрузиться в это чувство эйфории, что не замечает, как Хисын подходит и садится рядом, только чуть прогнувшийся под его весом диван заставляет гриффиндорца распахнуть глаза. — Значит, мы можем начать встречаться? — произносит Ли, вопросительно глядя на Чонсона. Пак садится ровно, смущенно стонет, кладя ладони на свои горячие щёки, и коротко хнычет. — У меня совсем нет никакого опыта в отношениях. Тебя такое устроит? — Как будто у меня он есть, — фыркает слизеринец. Они оба смотрят друг на друга и одновременно начинают смеяться. — Чёрт, это ужасно неловко, — усмехается всё ещё донельзя смущённый Чонсон. — У меня нет опыта, потому что я не мог ни на кого смотреть. Я влюблён в тебя курса с четвёртого, — произносит Хисын уже ровным голосом. Сердце Чонсона падает куда-то в желудок. Он инстинктивно тянется рукой вперёд, накрывая ладонь Хисына и сжимая её в своей. Ли переплетает их пальцы, и одно это касание словно заставляет окончательно раскрутиться чувству внутри Чонсона. Он чувствует себя наполненным, целым. Наконец. — Прости меня. — Я же сказал, что простил, — улыбается Хисын, большим пальцем поглаживая ладонь Чонсона, отчего кожа гриффиндорца идёт мурашками. — Всё-то тебе надо повторять по сто раз. Чонсон усмехается, глядя на их переплетённые руки. От этой картины его сердце радостно трепещет. Пак чувствует себя самым счастливым на свете. — Это всё кажется настолько нереальным, — тихо проговаривает Чонсон, будто боясь спугнуть момент. — И странным, и одновременно правильным. Мы дружили с самого детства, потом не общались целых два года и теперь вдруг... встречаемся. Мы ненормальные. — Нормальность никогда нам не подходила, — с улыбкой качает головой Хисын. — Быть нормальным скучно. Они молчат какое-то время. Чонсон продолжает смотреть на их руки и впитывать это новое чувство разделённой любви, привыкать к нему, принимать его. Оно ощущается как счастье и безмятежность. Чонсону кажется, словно за дверью их Неверленда больше нет таких проблем, которые Чонсон не смог бы преодолеть. Он сможет всё, пока в его руке покоится рука Хисына. — Знаешь, — тянет Чонсон. Хисын вскидывает голову, вопросительно мыча. — Я бы хотел, не скрываясь, держать тебя за руку при всех. Обнимать тебя при всех. И... целовать. Но нам лучше этого не делать до выпуска ради вашего с Чонвоном блага. Слизеринец хмурится, сжав ладонь Чонсона. Пак знает, что прав, что им необходимо потерпеть до конца учебного года. Они и так рисковали, общаясь на людях, теперь Чонсон это понимает. На кону стоит свобода Хисына и Чонвона. Чонсон не хочет всё испортить. — Ты уверен? — спрашивает Хисын обеспокоенно. — Да, — убеждённо кивает Пак. — У нас есть Неверленд, этого должно хватить. Слизеринец кивает, поджав губы, играясь с чонсоновыми пальцами. Они сидят в тишине, наслаждаясь компанией друг друга, пока не наступает отбой и им приходится разойтись по своим гостиным. Когда Чонсон выпускает ладонь Хисына из своей, его вновь одолевает чувство страха и невероятная тоска. Ему кажется, словно он выдумал себе этот день, что с завтрашним утром всё вернётся так, как было: они с Хисыном продолжат дружить и ничего больше. Но на следующее утро, когда Чонсон бежит по коридорам, опаздывая на трансфигурацию, Ли вылавливает его и коротко переплетает их пальцы недалеко от входа в класс. — Я всё ещё люблю тебя, — улыбается Хисын и смазанно целует гриффиндорца в уголок губ. Весь урок Чонсон улыбается, как самый настоящий идиот, чувствуя на себе взгляды Хисына. Миссия не спалиться до конца учебного года вдруг кажется невыполнимой.

***

Хисыну кажется, что ещё немного и он задохнётся от нехватки кислорода. Горло словно сковывает в тисках, и паника накатывает стремительными всеразрушающими волнами. Звон посуды и приборов, гул голосов завтракающих в Большом зале студентов доносятся до него словно сквозь толщу воды. Письмо мнется от силы, с которой он сжимает бумагу. Он чувствует на себе взгляд с соседнего стола, знает, что Чонсон обеспокоенно смотрит на его побледневшее лицо и дрожащие руки. Хисын боится поднять голову. Не притронувшись к своей тарелке, Ли пулей вылетает из зала, продолжая комкать письмо в руке. Обгоняя мирно идущих учеников, Хисын летит в сторону хаффлпаффской гостиной. Завернув за нужный угол, слизеринец оказывается в нужном коридоре у нужной трещине в стене и произносит пароль настолько сбивчиво, что дверь в Неверленд появляется не с первого раза. Чонсон прибегает следом спустя несколько минут. На его лице неподдельный испуг, и Хисыну от этого почему-то становится стыдно. — Что случилось? — выпаливает гриффиндорец, подходя к Хисыну. — Родители? Дядя? — Родители, — кивает Ли, пытаясь отдышаться и успокоиться, но его попытки заканчиваются провалом. Чонсон хватает его дрожащие ладони в свои, успокаивающе поглаживая, и тянет в сторону дивана, заставляя Хисына сесть. — Они узнали? Хисын мотает головой из стороны в сторону. — Я не знаю. — Я могу прочесть? Ли кивает, продолжая смотреть на письмо в руках Чонсона, словно оно может нанести Паку вред. Это бредовая мысль, но Хисын никак не может отделаться от неё. Ему вдруг безумно хочется вырвать бумагу у Чонсона из рук и кинуть в горящий огонь. Ли бы так и поступил, если бы у них тут был камин. Они, в общем-то, думали его создать, но это трансфигурацинное заклинание было не по силам даже Хисыну. — Это может быть что угодно, Хисын, — произносит Чонсон неуверенно. — Ещё не время паниковать. "...Сынок, нам нужно серьёзно поговорить. Ждём тебя дома на пасхальные каникулы…" Хисын не представляет, каким может быть контекст этого разговора. Это может быть что угодно: начиная от успехов Хисына в учебе и его будущего, заканчивая побегом из дома и Чонсоном. Неопределенность сводила с ума. Но ещё больше сводили с ума разрушенные вдребезги планы. Хисын и Чонсон хотели провести каникулы вместе. Черт возьми, как же много всего Чонсон успел для них запланировать. Ли чувствует себя так, словно его вернули с небес на землю. Эти три недели с Чонсоном были самыми безмятежными в его жизни, даже несмотря на близящиеся экзамены и выматывающие тренировки. Они всё ещё были немного неловкими, смущались даже целомудренных поцелуев в щеку, нечего говорить про губы, и Хисын рассчитывал, что каникулы помогут им сблизиться, как в то время, когда они проводили вместе Рождество и Новый год. Конечно, родителям надо было всё испортить. — Мне придется ехать. — Хорошо, — произносит Чонсон и поджимает губы. — Я не хочу, — почти шепчет Хисын, качая головой и чувствуя, как начинает предательски щипать в глазах. — Хисын-а, — проговаривает Пак, заключая его лицо в ладонях, заставляя посмотреть себе прямо в глаза. — Просто продолжай играть свою роль, хорошо? Продолжай играть роль прилежного хорошего мальчика. Ради нас: тебя, Чонвона, меня. Обещай мне, окей? — Окей. Обещаю, — кивает Хисын, накрывая ладони Чонсона своими. — Я подожду тебя здесь. За меня не переживай, некоторые из ребят остаются в замке на каникулах, я не буду один. — А как же свидание на кухне с пончиками и булочками с корицей? — чуть ли не хнычет Хисын. — А пикник около визжащей хижины и в запретном лесу? Чонсон начинает смеяться, продолжая сжимать щеки Хисына между своими ладонями, отчего губы слизеринца смешно выпячиваются. — Сделаем это после каникул, — улыбается Пак, коротко потираясь своим носом о нос слизеринца. Ли чувствует копошение бабочек в животе. Чонсон точно должен заметить, какими горячими стали хисыновы щёки под его ладонями. — Главное сейчас — это внушить твоим родителям, что волноваться не о чем. — Странно слышать от тебя такое, — проговаривает Хисын, когда Чонсон выпускает его лицо из рук. Пак недоумённо хмурится. — Почему это? — Из нас двоих именно ты ненавидел хитрить и изворачиваться и делал всё в лоб и в открытую. Теперь ты советуешь мне хитрить... и изворачиваться. Я плохо на тебя влияю. — Потому что с твоими родителями по-другому никак, — фыркает Чонсон, и Ли замечает тень раздражения в его глазах. Хисыну не обидно, он и сам знает, насколько непробиваемая у него семья. У Чонсона всё было проще, там было место для бунтарства. У Хисына с Чонвоном его нет. — Ты общаешься со своими? — спрашивает Ли, прислонившись щекой к спинке дивана. Чонсон как-то сокрушенно вздыхает и начинает нервно ковыряться в обивке. — С мамой мы списываемся периодически. С отцом никак не общаемся. Мама говорит, что он интересуется моими делами, но гордость и обида не позволяют написать мне. — Ты хотел бы наладить с ними отношения? — Думаю, что да. Знаешь, я скучаю по ним. Сейчас, уже остыв, я понимаю, что, может быть, поступил слишком радикально, когда сбежал из дома. Я заставил сильно понервничать мать, заставил ещё больше злиться отца. Возможно, был способ по-другому доказать им, что мои убеждения имеют право на существование. А может его и не было. Но мне хотелось бы верить, что всё, что с нами произошло за этот год, заставило моих родителей по-другому взглянуть на мир и на меня, и на себя, пожалуй, тоже. Я попробую встретиться с ними летом и проверить насколько я наивный идиот. — Ты не наивный идиот, — качает головой Хисын. — Ты просто хочешь верить в лучшее, это нормально. Меня бы больше насторожило, если бы ты совсем не думал с ними поговорить. — Видимо, я уже не такой принципиальный, как раньше, — усмехается Чонсон, поднимая на Хисына взгляд. — Я же начал снова общаться с тобой. — Да уж, спасибо огромное, — подначивает Ли, легонько толкая Чонсона в плечо. — Так что если дома на тебя посыпятся обвинения, всё отрицай. Как там было? Пока не доказано... — Ага. Так я им и скажу слово в слово. Чонсон смеётся, переплетая их пальцы: ритуал, от которого Хисын никогда не устанет. На то время, что они остаются в Неверленде, тревога отпускает Ли из своих тисков, но стоит ему оказаться в слизеринской спальне, тревожные мысли начинают атаковать его, словно дементоры, почувствовавшие отсутствие рядом с Хисыном патронуса. Через неделю они с Чонвоном возвращаются домой, воспользовавшись любезно предоставленной школой сетью летучего пороха. Родители встречают их в поместье Янов, что для двух слизеринцев не приносит особой радости, но так уж было издавна заведено: все торжества проводились в доме Чонвона, более просторном, более роскошном и напоминавшем о высоком статусе его рода. Теперь этот дом напоминал Хисыну только о мире, в котором ему не было места. На Пасху приезжает и старшая сестра Чонвона. На вопрос почему с ней не приехал её муж девушка ответила как-то уклончиво, говоря что-то про завал на работе. Чонвон на эти слова сощурился, но вслух говорить ничего не стал. Старший брат Хисына и его жена с новорожденной дочкой остались в Швеции. — Мы хотели поговорить с вами о Пак Чонсоне, — произносит мама Хисына, когда после званого ужина они перемещаются в просторную гостиную. Чонвон резко вскидывает голову, отрывая взгляд от шахматной доски. Его старшая сестра ставит ему мат ладьей. Хисын задерживает дыхание, весь подбираясь, ожидая продолжения. В голове эхом отдаются слова Чонсона. "Продолжай играть свою роль". — Говорят, что вас часто видят вместе. Хисын чувствует взгляды родственников на себе. Взгляды, прожигающие в нём дыру. Хисын лишь надеется, что никто не заметит, как начали дрожать его руки. — Его выбрали капитаном сборной. Мы обсуждаем расписание тренировок, — старательно ровным голосом отвечает Ли. — Так часто? — подхватывает мать Чонвона, медленно поднося к губам чашку с чаем, не отрывая взгляда от Хисына. — Гриффиндорцы обнаглели в этом году, — вдруг произносит Чонвон, отчего Хисын едва заметно вздрагивает. Его сердце начинает биться непозволительно громко, но он позволяет себе немного расслабиться, когда всеобщие взгляды переключаются на новую жертву. — Мы никак не можем договориться о тренировках, они вечно крадут наше время на поле. Хисын пытается поговорить с Чонсоном по-человечески, но получается так себе. Хисын едва дышит и мысленно поражается, когда младший научился так искусно врать. Их мамы, кажется, проглатывают предоставленную Чонвоном ложь. Возможно, если бы их отцы сейчас сидели с ними, всё было бы по-другому. Ян-старший как верховный судья Визенгамота мог вывести их двоих на чистую воду, но главы семейств, к счастью, решили, что время чаепития лучше провести в кабинете за обсуждением скучнейших рабочих вопросов. Пока всё играло на руку. — Слава Мерлину. Мы уж было подумали, что вы снова начали общаться с этим паршивцем, — проговаривает мать Чонвона. — Мало того, что мерзавец опозорил свою семью, так ещё и пытается насолить вам за то, что вы не приняли его сторону. Ты же одумался, да, Чонвон-и? — Да, мам, — дрогнувшим голосом соглашается младший. Хисын почти не слышит ответ Чонвона. Ярость наваливается на него так стремительно, что он чуть не выходит из своей роли. Руки невольно сжимаются в кулаки, челюсть напрягается до ходящих ходуном желваков на скулах. Хисыну хочется послать всех к чёрту и вылететь из комнаты. Желательно собрав вещи и отправившись в школу к своему гриффиндорцу. Он был готов почти ко всему, но выносить разговоры о Чонсоне в подобном ключе было выше его сил. Он перехватывает взгляд Чонвона, вернувшегося к игре и разговору с сестрой. Младший едва заметно качает головой, словно говоря "только не делай глупостей". Хисын успевает заметить, как дрожат руки Чонвона под столом, пока он не прячет их между коленями. Женщины снова обращаются к Хисыну, начиная расспрашивать его об учёбе и планах на жизнь после выпуска. Ли отвечает на всё ровным бесцветным голосом, словно заколдованная тряпичная кукла. Он повторяет сказку, которую заучил специально для подобных случаев: "у меня прекрасные оценки, я старательно готовлюсь к экзаменам и мечу на работу в министерстве". Их мамы остаются в восторге от услышанного. — Это было как-то слишком легко, скажи? — спрашивает Чонвон в темноте его комнаты, в которую Хисын прокрадывается спать под покровом ночи, зная, что в поместье кошмары будут атаковать младшего с удвоенной силой. — Не очень, — цедит Хисын, вспомнив, какими словами мама Чонвона называла Чонсона. — Я представлял, что мы говорим о ком-то другом. О каком-нибудь противном однокурснике, например. Мысленно подставлял чужое имя и мне начинало казаться, что мы говорим не о Джее. — Я так не могу, — качает головой Хисын, чувствуя разливающуюся кипятком в груди смесь из злости и беспомощности. —Тебе-то точно тяжелее, чем мне, — вздыхает Чонвон в темноте. Хисын слышит по ворочанию рядом с собой, что младший перекатился на бок в его сторону. — Но нам надо это перетерпеть. Это последние каникулы здесь. Нужно убедиться в том, что мы подготовили всё к отъезду, и не вызвать ни у кого подозрений. Моя мама сегодня была какой-то слишком любопытной. — Давай не будем говорить об этом здесь, окей, Вон-и? — шепчет Хисын, потирая уставшие глаза. — Я не доверяю стенам в этом доме. Даже в твоей комнате. — Ты не предлагал ему жить с нами? — всё равно не выдержав, шепчет Ян через несколько минут. — Пока нет. Не хочу показаться слишком торопливым, — проговаривает Хисын, смущённо перекатывая в пальцах краешек одеяла. — Я бы не сказал, что вы торопитесь. Вам понадобилась уйма лет, чтобы понять, что вы втрескались друг в друга по уши, — подначивает Чонвон, слепо тыкнув старшего в бок. — Тормоза. — Ян Чонвон, ты огребёшь, — притворно серьёзным тоном произносит Ли, отвесив Чонвону щелбан куда-то в висок. — А вот Джей меня не избивает, — издевательски тянет младший. — Он как добрый родитель, а ты строгий. — Мы не твои родители. И я отказываюсь тебя усыновлять. — Зато Джей не откажется. Возможно, если бы не Чонвон, Хисыну было бы намного тяжелее проживать эту неделю в компании чтущих принципы чистокровия родственников. Каждую ночь младший был рядом, вытравливая из головы Хисына удручающие и тоскливые мысли. Однажды они и вовсе сбежали в сад, чтобы взбодриться, и просидели там до самого рассвета. Ли тогда почему-то вспомнил об окне в Неверленде, о виде на яблоневый сад, к которому Чонсон питает особую привязанность. Может потом, когда они выпустятся из Хогвартса, они передадут Чонвону тайные знания об их убежище, чтобы оно не пустовало. Это казалось логичным и правильным. В последний день они вновь проверили сумки и чемоданы и убедились в том, что всё точно готово к их срочному отъезду. Сидя за последним ужином уже в компании только своих родителей, Хисын вспоминал слова Чонсона. Может, его родители простят его, примут его убеждения, поймут почему он так поступил. Может, всё наладится, даже если не через год и не через два. Хисын бы подождал. Он знает, что умеет ждать и не любит сжигать за собой мосты. Его маме всегда нравился Чонсон и она никогда не высказывалась о нём так же грубо, как мать Чонвона. Хисын несколько раз хотел заговорить с ней о гриффиндорце, сказать ей, что он не такой, каким его ей описывают друзья и знакомые, каким его описывают сплетни. Хотел сказать ей, что Чонсон для него значит и что они значат друг для друга. Каждый раз, когда Хисын чувствовал, что он вот-вот сорвётся, в голове вновь раздавался голос Пака. "Играй свою роль". И Хисын повиновался. Некоторые вещи навсегда останутся недоступными для их понимания. — Сынок, всё в порядке? Они стоят около камина с сумками наперевес, когда его мать вдруг задаёт этот вопрос. Сердце Хисына болезненно тянет. — Всё в порядке, мам, — кивает Хисын. "Всё в порядке, мам, просто вы не примете человека, которого я люблю". — Я хочу, чтобы ты был счастлив, — произносит женщина, тепло улыбаясь слизеринцу, взъерошивая его тёмные мягкие волосы. — Постарайся сделать это, ладно? — Да, — сглатывает Ли, замерев от страха. Когда в следующий раз мама сможет так ему улыбнуться? Когда отец ещё скажет ему, что он гордится своим сыном? Когда камин выплёвывает его в кабинет декана Слизерина, профессора Чон, Хисын делает шумный глоток воздуха, будто до этого его всё время что-то душило и не давало вздохнуть. Ли не позволяет себе ни секунды на передышку, мчась в гостиную Слизерина и выгружая в спальню свои вещи. Он даже не утруждается разобрать чемоданы, сразу же убегая, направляясь в сторону хаффлпаффской гостиной. — От второй звезды направо и прямо до утра, — проговаривает он пересохшими губами и с неровно колотящимся сердцем заходит внутрь. Он знает что Чонсон здесь ещё до того, как оказывается в Неверленде: стеклышко на бечевке, подаренное Паком, пригревало Хисыну кожу с первой секунды нахождения в замке. Чонсон крупно вздрагивает, завидев слизеринца в дверях, и пущенная под потолком стайка лимонно-желтых птичек исчезает с громким хлопком. Глядя на Пака, Хисыну кажется, будто с его плеч скинули вес вдвое больше него. Как же он скучал, боже, как же он скучал. Чонсон молча встаёт с кресла, подходя к Ли, протягивает руку вперёд, комкая пальцами хисынову футболку, и тянет на себя. Губы Чонсона на его губах ощущаются настолько правильно, будто последняя деталь в огромном пазле, вставшая на своё место. Хисын прикрывает глаза, бережно обхватывая ладонями чонсоново лицо. В поцелуе Чонсона нет почти ничего бережного. Он тянется вперед, целует напористо и своим натиском оттесняет Хисына к стене, словно одичавший, оголодавший, дорвавшийся наконец до того, к чему его так долго не пускали. Хисын чувствует его влажный тёплый язык, давящий на нижнюю губу, и делает несдержанный вдох, позволяя гриффиндорцу углубить поцелуй, выбивая из Хисына остатки мыслей и еле слышные скулящие звуки. Когда Чонсон отстраняется, слизеринец слепо тянется вперёд, вызвав у Пака тихий неестественно высокий смех. — С возвращением, — проговаривает раскрасневшийся, донельзя довольный и облизывающийся, словно кот, Чонсон. Хисын никогда не чувствовал себя настолько живым.