Пара тысяч вопросов

      Спокойствие изменяет ему едва ли не впервые.       Никкаль тянется вперед. Она замирает, закрывает глаза и, кажется, даже перестает дышать. Ее губы маняще приоткрыты. И Син поддается ее приглашению. Он наклоняется, так, что их дыхания смешиваются. Воздух тяжелый, раскаляется до предела. До незримых молний, до искр, брызжущих каплями во все стороны, до гула, заглушающего все звуки ночного леса.       Согласна. Согласна. Согласна!       Син наклоняется ниже. Мимо, дальше, разрывая. Нити, связывающие два дыхания, два сердца воедино, лопаются с воем и визгом. Стук в грудной клетке становится рваным и срывается в бешенный гул барабана.       Никкаль смотрит потрясенно, обиженно, обескураженно.       И Син, сломанный, раздосадованный, злой на самого себя, ощущает черное удовлетворение. Свершившуюся месть. За то, что помнит только он. За то, что теперь и она желает его так же мучительно и пламенно, как и он ее.       Каждый жест, каждый взгляд, каждая улыбка — все отзывает в нем пламенем. Оранжевые язычки лижут его руки, алая пелена застилает зрение, а ноги немеют от боли, словно он стоит на углях.       Никкаль смотрит ему прямо в глаза и разговор продолжает ровно течь по руслу старой темы. В ее глазах застывают вопросы, они зреют и лопаются переспелыми плодами, чьи семена вновь и вновь прорастают в ее сердце. Обида и обескураженность злыми слезами сияют в уголках ее лучистых глаз. Упрямство и нерешительность жесткой складкой сковываются в линии сжатых, манящих губ.       Между ними все меняется. Они балансируют уже даже не на краю, а на тонкой алой нити, подобно двум столкнувшимся канатоходцам. Один из них обязан уступить дорогу, иначе в пропасть страсти и сожаления рухнут оба.       Голос Сина не дрожит, но он чувствует, как сдавливает глотку, сухость во рту, как от нестерпимой жажды, и слова, рвущиеся, жгущие губы и язык. Он смотрит на девушку, и его глаза полны привычного холода, далеких ночных лун. Но сегодня янтарный блеск не отражение безучастных каменьев, это искры рождающихся звезд, что вот-вот вспыхнут пламенем сотни солнц.       Син сгорает в пламени воспоминаний о не случившейся ночи, что запомнил лишь он. И тут же феникс надежды возрождается в пепле страсти и нежности.       Перчатки надежно прячут его руки от неминуемого касания, когда Син протягивает Никкаль оберег. Но даже через ткань ее пальцы до невидимых ожогов жгут его кожу. Ночь слабости ничего не изменила между ними. Син хватается за эту мысль, повторяет ее сотню раз и, в конце концов, принимает. Потому что его чувства и так давно были очевидны. Хочет он признавать это или нет, жаждет выкрикнуть вслух или собирается и дальше молча наблюдать, мечтает о взаимности или готов смириться с любым ответом.       В момент, когда Никкаль игриво задает ему глупый вопрос, Син не сомневается ни мгновения:        — Безумно.       Его тихий голос — шуршанье потревоженной крадущимся хищником травы, перекат гальки сорванной неосторожной рукой с обрыва и плеск первых рыб в тихом пруду на рассвете.       Голос глубокий, сильный, со сдержанным рычанием, выдающим открытую истину, заставляет мурашки табуном пробежать по спине Никкаль. Она чувствует, как начинают потеть ладони и предательская краска заливает лицо. Только Син оставляет все это без внимания. И в момент, когда само выражение ее лица беззвучно кричит: «поцелуй меня!», лишь бессердечно отворачивается.       Шутка не случается вовсе. Поглощенные собственными эмоциями, они оба не в силах обратить внимание на чужие. К счастью, светлячки вовремя переключают внимание на себя.       Они смотрят на танец насекомых в темном небе. Они — те, кто пойманы в ловушку, кто сам загнал себя в клетку и тот, кто ставит капкан на другого, с нескрываемой завистью и облегчением наблюдает за побегом и спасением. В их ладонях была смерть, но они же подарили и жизнь.       Син выглядит бесстрастным, задумчиво смотря в бескрайнее небо. Никки скашивает глаза и смотрит на него. Загадки окружают его ореолом холодного света, так, что Никкаль щиплет глаза от боли. Она шепчет почти беззвучно, и Син благородно делает вид, что не слышит ее.        — Когда придет время, ты признаешься?                     Ярость и отчаяние.       Несчастный, непричастный манекен стонет и шатается под градом ударов. Не в силах принять и унять чужую боль, он лишь вбирает в себя упрямство, даря взамен усталость.       Син не думает вовсе, когда подходит ближе, когда вскидывает меч, когда отражает удар.       Это почти что рефлекс, желание и потребность защитить. Отдать пусть хоть всего себя, чтобы помочь и спасти. Но он не рыцарь без страха и упрека. Нет, он, скорее, серый кардинал, что подведет свою соперницу к вопросам, что переиначит свою игру, позволяя ей самой дойти до победы.       Вера и боль.       Никкаль бьет со всей силы, со всем своим мастерством и упорством. Потому что он единственный во всем мире способен принять это. Только Син отвечает ей тем же. В череде ударов и приемов они меняются. Переходят из стойки в стойку. Син делает полшага влево, уходит в сторону, ведет клинком, сбрасывая удар Никкаль. И девушка учится мгновенно, на ходу, она повторяет тут же, перенимает навык и возвращает его с удвоенной силой.       Отчаяние против веры. Ярость против боли.       Они сталкиваются, словно две стихии. Сорвавшиеся с цепей, более ничем не скованные. Громче всяких слов, точнее любых прикосновений, все показывают и объясняют их клинки.       Отчаянье и ярость. Боль и вера.       Будущее.       Никкаль загоняет Сина в ловушку. Когда она тянется вперед, весь мир, все, чем он сам является, в нем вдруг отходит на второй, нет, даже сотый план. Есть девушка, явно показывающая, чего она хочет. Без недомолвок, без недосказанности. Все, через что они прошли, и все то, что еще ждет их впереди, становится незначительным.       Разве есть непреодолимые преграды, когда ты сжимаешь руку самого ценного и важного человека во всем мире?       И в этот миг для Сина все сыплется, разлетается по ветру.       Ладонь в ладони. Жар смешивающийся с холодом. И общее пленительное желание. Большее, чем влечение, недостаточное для простого слова из пяти букв.       Всеобъемлющее, всепрощающее, всецелое.       Син отшатывается мучительно. В его глазах то же потрясение, что и в ее. Никкаль больше не скрывает свою обиду, одиночество отвергнутой девушки. И прощается она с ним так, словно бы уходит навсегда. Так и есть.       Он мог бы объяснить, рассказать то, чего она не понимает. Выложить все карты, избавиться от козырей ради нее. Что с того! Он мог бы вывернуть свою душу наизнанку, объяснить, что есть вещи большие, чем они с ней. Но это ложь. Мог бы признаться, пасть на колени и молить о прощении и снисхождении. Всего лишь последняя уловка труса и лжеца.       Поэтому он сжимает в руке меч, смотрит ей вслед, пропитанный верой и болью. Одно для него невозможно без другого. И против воли шепчет:        — Признайся, когда придет время?