Тепло родных рук

Когда молодой судья Бранте возвращается домой, Анизотти давно покрывает ночная тьма, и родные стены встречают его тишиной. Тишина обрушивается на него, приглашает в свои мягкие объятия, и он согласно падает в них, чувствуя, насколько устал за этот длинный, безумный день. У него нет сил даже пошевелиться, сдвинуться с места, пройти в свою комнату, раздеться и лечь спать, и он остается стоять у порога, закрывает глаза, сжимает веки, прогоняя непрошенные слезы, и тонет в темноте, где нет ни вечного света Сияющего Столпа, ни текучего золота Ла-Тари. В темноте так легко обмануть себя, что ничего не произошло, что не было этого безумного дня, не было письма от герцога Миланида с требованием разыскать его дочь, не было нечеловеческих песнопений и последней искры жизни в глазах лежащей в луже крови Октавии, не было прикосновений тонких рук не принадлежащего этому миру существа, которым она стала. Может быть, не было даже их терпких встреч и горького расставания, может быть, прекрасная аркнийка и вовсе была только сном замечтавшегося человека, сном, от которого можно проснуться, стоит покрепче зажмуриться и снова открыть глаза. Но открывать глаза, чтобы понять, что это не сон, что той, прежней, Октавии действительно больше нет, слишком страшно, и он оттягивает этот момент, как только может. Молодой судья Бранте опирается затылком о стену и тихо, почти беззвучно, воет. Темные волны, где нет ни света Сияющего Столпа, ни золота Ла-Тари, поглощают его с головой. – Сынок? – тишину, словно шпага, прорезает тихий голос и больно колет посреди груди. – Аларих? Он открывает глаза. Он не просыпается, как того хотел, но и мир не рушится под его ногами, как ему казалось, должно произойти. Вокруг смыкаются родные, привычные стены, и в них почти легко сделать вид, что всё в порядке. Рядом стоит матушка в простом домашнем платье и с маленькой тонкой свечкой в руках, чей тусклый свет рисует странные тени на её обеспокоенном лице. – Прости, что снова задержался, – устало говорит Аларих и отрывается от стены. Он трет глаза двумя пальцами, скрывая скопившуюся в них влагу, и делает шаг в сторону комнат. – Сейчас я пойду спать. Забыться сном, чтобы избежать расспросов матери и собственного самобичевания, кажется лучшей идеей, но Лидия останавливает его всего парой слов и пронзительным взглядом в неровном свете свечи, которого хватает, чтобы разглядеть печали и терзания на лице сына. – Что-то случилось? – участливо спрашивает она. Аларих останавливается и сдавленно вздыхает. Случилось – и это рвется из него, требует выхода, требует слов, но данный самому себе запрет сжимает горло. Связь с Октавией была на грани порока, но её увлечение Ла-Тари, вылившееся в их общий секрет, разделенный в нездешнем пении, плавных движениях рук и золотом свете, эту грань перешло. Он насмехнулся в лица Близнецам, когда разделил с Октавией её мысли. Он предал всё то, чему с детства учила его матушка, когда впустил в свой разум золотой свет и стал его частью. И хоть падать ниже уже некуда, он не готов увидеть осуждение на родном лице. – Я потерял дорогого сердцу друга, – наконец говорит Аларих, произносит малую крупицу правды, за которой скрывается столько всего, что к глазам снова подступают слезы, а к горлу рвется хриплый вой. Лидия не спрашивает ничего больше, может быть, потому что ей по Уделу не положено касаться дел благородных, а может из-за милосердия к состоянию сына. Её губы тихо шепчут молитву Близнецам, и Аларих слабо усмехается. Бесполезно. Они не позаботятся об Октавии, как и больше не позаботятся о нем. Он вдруг как никогда ясно ощущает тоску из-за истинной смерти и того, что ждет его после, того, что всегда казалось таким далеким, а от этого незначительным, ненастоящим. Наверное, он никогда не верил достаточно, а потому позволил себе увлечься чужеродным светом и сбиться с пути. И только когда этот свет забрал Октавию, он вспомнил о Близнецах, их суде и том, что они не знают прощения. Младший Бранте чувствует себя настолько опозоренным своим предательством, что ему кажется, он недостоин даже взгляд поднять к вершине Сияющего Столпа, не то что надеяться туда попасть. – Хочешь, помолимся за твоего друга вместе? – голос матери прерывает тяжелый поток мыслей. Аларих удерживает себя от того, чтобы покачать головой. Молитвы не помогут. Ничего не поможет. Он поднимает на матушку загнанный взгляд и рвано вздыхает. Нет, кое-что помочь может. Он шагает вперед на негнущихся ногах и протягивает к матери руки. Он молчит, за него говорят глаза, полные скорби и слабой надежды на утешение. Лидия убирает свечу в сторону и принимает сына в свои объятия. Он давно вырос, стал выше нее, но в мягких любящих руках, гладящих его по спине, Аларих снова чувствует себя ребенком, маленьким мальчиком, все проблемы которого может решить пара сомкнувшихся на его спине рук. Аларих прижимается мокрыми щеками к её плечу и позволяет себе побыть несчастным ребенком. Они стоят в тишине, обнимая друг друга, пока огонек тонкой свечи не начинает колыхаться, собираясь погаснуть. Тогда Лидия, совсем как в детстве, отводит своего несчастного сына в спальню, напоследок нежно проводит рукой вниз по его плечу, чуть сжимая у локтя, и целует в лоб. Впервые за вечер он выдавливает из себя улыбку. – Спасибо, – едва слышно шепчет он. Матушка улыбается в ответ. И пусть Близнецы не знают прощения и сострадания, его знает она.