Тепло родных рук

Пахнет гарью. Вечернее небо тут и там прорезают столбы дыма, мешая свою грязь с алыми цветами заката. Вместо привычной для Магры пыли ветер носит над землей хлопья пепла. Шум города сливается в какофонию непрекращающихся криков и звона оружия. Повсюду на улицах видны следы разрушения: пятна крови, обломки, тела познавших истинную смерть. Анизотти выглядит совершенно чужим. Цветник перед домом семьи Бранте затоптан в сражении, окроплен кровью, на траве валяется грубо сделанное оружие, брошенное отогнанными грабителями. Их перепуганные, затухающие вдали крики еще слышны, когда Роберт Бранте дрожащими руками опускает шпагу и смотрит на своих сыновей. На клинке старшего Стефана алеет кровь, в его глазах горит непреклонная решимость, грудная клетка мерно вздымается в такт дыханию. У стоящего чуть поодаль младшего Алариха между бровей залегла глубокая складка, под глазами собрались тени, и выглядит он так, будто за один день повзрослел лет на десять. Пока отец возносит хвалу Близнецам за то, что его дети всё ещё живы, а Стефан его ободряет, говоря, что сумасшедшим мерзавцам, возомнившим, что они могут безнаказанно грабить горящий Анизотти, слишком далеко до дворянской выучки владения шпагой, Аларих подходит к ним ближе. – Ну что, не зря я тебе ещё в детстве показывал, как проучить зарвавшуюся чернь? – спрашивает Стефан брата, и тот поднимает уголки рта в усталой улыбке. – Да, – говорит он. – Дальше справишься без меня? Рядом вздыхает в усы отец. Город вокруг не смолкает ни на мгновение, напоминает своим нестройным гулом и въевшимся за день под кожу запахом гари, что любое промедление или неосторожность может стоить жизни, что нужно торопиться, нужно сражаться, спасать, убивать и умирать. – Всё-таки уходишь? – спрашивает Роберт, заранее зная ответ. Аларих понимает, что отец совсем не хочет, чтобы его сын отчаянно и добровольно бросался в воспаленную пасть Анизотти, грозящую разорвать и перемолоть его на части, и призрак улыбки сползает с его лица. – Я никогда не прощу себя, если не сделаю всё возможное, чтобы остановить это безумие, – просто говорит он. – Я видел Софью, в ней не осталось ничего, кроме злобы и жестокости. Если она получит Анизотти, то утопит его в крови. На несколько мгновений повисает мрачное молчание, в котором слышны далекие крики и треск пожираемых огнем зданий. Первым снова заговаривает Стефан. – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Под пристальным взглядом брата, не отвернувшегося от него даже после того, как Аларих способствовал разрушению репутации семьи, за которую так боролся Стефан, оставшегося ему другом и товарищем, на которого можно положиться, младший Бранте опускает голову и смотрит на свою руку, туда, где под покрытым грязью, копотью и кровью рукавом, запястье сжимают две черные полосы. Он может позволить себе последнюю малую смерть, чтобы вернуться домой. Только это не особо обнадеживает после того, как Софья и её головорезы начали приговаривать неугодных и убивать их навсегда. – Я не на их стороне, – Аларих снова поднимает взгляд, переводя его с одного лица на другое. Его время тает вместе с поднимающимся в небо дымом и опускающимся на землю пеплом, но он чувствует острую потребность объяснится до того, как снова нырнет в неизвестность. – Мы сражались совсем не за это, ты же знаешь, отец. Роберт хмуро кивает. Никто из них, двух судей Бранте, не хотел, чтобы права для простолюдин превратились в необузданную, разрушительную вседозволенность, чтобы реформы взревели пламенем хаоса, чтобы новые законы обратились в льющуюся повсюду кровь. – Я хочу вернуть всё, как было, вернуть Гая Темпеста, – продолжает Аларих, теперь глядя на Стефана. – Я хочу продолжать реформы, а не запугивать дворян толпой с ружьями. Из насилия и страха не родится ничего доброго и хорошего. Нельзя ничего исправить, просто напугав аркнов, – он вздыхает, собираясь с мыслями, и твердо смотрит на своих родных. – Но я не мог пойти к дворянству, не после того, как на нашу семью пало клеймо позора, а я сам ни раз запятнал службу дружбой с простолюдинами. Они бы мне просто не поверили. Поэтому я пошел к мятежникам – не помочь им, а изнутри убедить остановиться. Софья безумна, но другие люди нет. Может быть, они послушают меня. В короткий миг тишины Аларих заставляет свои губы изогнуться в изнуренной улыбке, но черты его лица смягчаются по-настоящему. – Я сделаю всё для спасения Анизотти. Любой ценой. А вы… Младший Бранте кладет руку Стефану на плечо, сжимая грязными пальцами боевое облачение, и смотрит брату в глаза. – Защити семью, – говорит он. И тут же, не дав времени ответить, отпускает его и поворачивается к отцу, продолжая чуть дрогнувшим голосом: – Скажи матушке и Глории, что я их люблю. – Они будут рады, если ты скажешь им это сам, – отвечает Роберт, и блики от далеких пожаров блестят в его глазах ярче, чем прежде. А затем он притягивает к себе сына и крепко обнимает его. Аларих слышит дыхание отца и ему кажется, что стонущий в агонии город затихает, а неумолимо бегущее время останавливается, чтобы дать ему раствориться в тепле родных рук, в ощущении дома, в который он так хочет вернуться, в бесконечной родительской любви. Аларих прижимает ладони к отцовской спине и надеется, что сможет так передать хоть частичку того пламени, что ревет в его груди. – Береги себя, – говорит Роберт вдруг осипшим голосом, когда отпускает сына. Тот только дергает ртом в подобии улыбки, не в силах дать такое обещание, и уходит в ночной, но не думающий спать Анизотти.