Тепло родных рук

Ночью в Анизотти заметно холодает. Свежий ветер дует в открытое окно, прогоняя остатки дневного тепла, играет с огнями свечей в тяжелом узорчатом подсвечнике, поднимает в воздух тонкую занавеску, отчего в темной комнате она колышется, как призрак из мистических романов. Дома тихо – почти вся семья Бранте уже спит. Тихо и в библиотеке, где на диванчике с бокалом вина расположился молодой судья Аларих, а у полок, перебирая в неровном свете корешки книг, Глория. Он смотрит на нее с легкой улыбкой и думает, что хоть из них двоих благородного Удела добился он, сестра в домашней библиотеке ориентируется гораздо лучше. Это обстоятельство стало причиной их маленького развлечения, начавшегося несколько лет назад, когда Аларих, вернувшись с судейской службы, рассказал о деле, которое ему выпало решить, а Глория вспомнила, что читала о чем-то подобном и, покопавшись в библиотеке, действительно нашла книгу, пролистала ее и указала на нужную главу. С тех пор они, если никто не был занят или не в настроении, сидели так по вечерам. Иногда Глория довольно быстро вспоминала и находила что-то похожее, а порой сходство было столь отдаленным, что рассуждения об этом неизбежно заводили их в долгие дискуссии об Уделах, сословиях, законах и справедливости. Со средним из братьев говорить на подобные темы ей нравилось. Он, в отличие от Стефана, всегда внимательно слушал и не пытался ее заткнуть. Но сегодня у обоих сосредоточиться получается плохо. Глория перебирает книги медленно, иногда долго смотрит на одну, иногда случайно достает какую-нибудь во второй раз. В одну из них вложен исписанный от руки листок, он немного торчит из-под обложки, и Глория поправляет его, прежде чем вернуть томик на полку. Аларих молча наблюдает за ее движениями и вспоминает, как увидел подобные листы впервые. С той поры прошло больше двадцати лет, воспоминание размылось, лишилось деталей, но быстро чернеющие в пламени камина, рассыпающиеся в золу листы с тогда еще детскими стишками Глории прочно врезались в память. Как и сама Глория, которая могла только беспомощно всхлипывать и вытирать слезы. Когда стихи догорели, а матушка ушла, оставив детей вдвоем, Аларих обхватил сестру неловкими детскими ручонками и заговорил, что зря ее отругали, она ведь не сделала ничего плохого, и он совсем не обижается, что она оставила его одного, он и правда ведь уже большой и скоро сам станет старшим братом… – Ты самый лучший братик, – Глория ещё шмыгает носом, но от добрых слов на заплаканном лице расцветает улыбка, и она сама обнимает младшего. – А ты – самая лучшая сестра, – гордо заявляет маленький Аларих и прижимается к ней крепче. Давно повзрослевший Аларих улыбается воспоминаниям и наливает вино во второй бокал. Дед сказал бы, что простолюдинке Глории не позволено пить столь благородных напитков, но деда и его трости с тяжелым навершием больше нет. А если бы и был – непокорный внук бросил бы ему вызов снова. Ожидание затягивается, и молодой Бранте зовет сестру оставить книги и присоединиться к нему, на что она просит подождать, пока не проверит еще пару мест, собирается и начинает искать усерднее. Согласный, он откидывается на спинку, покачивая в руке бокал. Блики от свечей отражаются на рубиновой поверхности, сливаются и распадаются, как картинки в калейдоскопе. Мысли снова уносятся в водоворот воспоминаний. Срывающийся голос матушки, рассказывающей о том, как появилась Глория, как был заключен брак с господином Робертом, как после этого на него пал позор со стороны благородных семей Анизотти и гнев родного отца. Ее слезы в уголках глаз и счастливая улыбка, когда юный Аларих твердо заявляет, что для него это не изменит ничего. Разве должен его отец быть унижен из-за своей доброты и любви, которую он подарил женщине с ребенком? Разве должна Глория страдать из-за того, на что она повлиять никогда не могла? Разве должен из-за пересудов знати брат отказаться от сестры? Глория, наверное, так и не узнала, о чем они говорили в тот день, почему сквозь слезы улыбалась матушка, и почему ее обнял брат, когда вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. В конце концов, для него это не было чем-то очень странным. Удивляться стоило, если бы по возвращении из столицы обниматься полез Стефан. В тот день Аларих принял решение и не отказывался от него никогда. Даже когда сама Глория считала, что добившийся дворянства брат отвернется от нее, забудет их детскую дружбу ради репутации семьи, он остался с ней. В первый же вечер, проведенный дома после четырех лет отсутствия, он не стал мириться с отстраненностью сестры, заговорил с ней наедине и заверил, что хоть Удел его изменился, родственные чувства – нет. Вместе с теплом ее объятий и мягкостью локонов под пальцами наконец пришел покой. Пламя свеч колышется от дуновения ветра, причудливо изгибается, увлекая за собой тени, возвращает из воспоминаний в реальность, когда Глория огибает столик и садится рядом, положив на колени книгу. Аларих не успевает разглядеть названия – его взгляд прикован только к сестре. Она выглядит непривычно изящной и хрупкой в платье, ее глаза непривычно сияют счастьем, несмотря на залегшие под ними тени. Брат и сестра поднимают бокалы. – За Глорию Бранте, – говорит он. По библиотеке разносится легкий звон хрусталя. Глория делает небольшой глоток, не прекращая улыбаться, и отставляет бокал на столик. Аларих едва успевает убрать свой, прежде чем ему на шею кидается и сжимает в объятиях сестра. Сестра – ему хочется повторять это слово снова и снова, кричать на весь дом, на весь Анизотти, на всю Магру, на весь мир. Пускай услышат все, кто стыдливо отворачивался при упоминании Глории, кто предпочитал делать вид, что ее не существует. Пускай узнают, увидят их радость и поймут, что счастье в семье дороже холодной благосклонности знати. От переполняющих чувств хочется кричать, но он только тихо, чтобы не разбудить весь дом, смеется и обнимает крепче Глорию, наконец получившую фамилию Бранте.