энтропия

Дело вот в чём: Марьям не давала ей названия. Все три сообщения оказались сканами планов. Схематичных, сырых, с неаккуратными подписями — такие точно не идут в официальные папки, — но с двумя одинаковыми деталями: первая — везде значился типовой штамп Фазберс Энтертеймент; вторая — наличие комнаты, всегда примерно в одной секции. Марьям даже не стала обводить её красным кружочком или рисовать в пеинте стрелочки. Ты прекрасно понимала, куда поставлен акцент. Всё это было чертежами ресторанов компании Фазберс, где каждый раз достраивали помещение, о котором не то что аниматроники не были в курсе — даже сотрудники охраны. Верно, зачем охранять то, чего нет? Спрашивать Скотта в лоб было заранее провально: его коллекции разномастных отговорок хватило бы на целый штаб и до конца года. Он даже не старался врать правдоподобно: ты засомневалась ещё на этапе с якобы прорванной трубой в женском туалете, куда продолжал преспокойно заворачивать Фредди. При дальнейшей инспекции это оказался давно выученный урок: не копай, т/и, не спрашивай. Честно говоря, порой так и хотелось. Взять и забить. Скотт долбанной стенкой возвышался на твоём пути в восточное крыло. Непробиваемый, непреклонный. Он рассказывал, что кто-то уронил обручальное кольцо в раковину, поэтому её пришлось снять и раскрутить трубы; что там раскрошили плитку, разлили патентованные химикаты, масло, монтажную пену, — любой бред — и ты должна была с ним считаться. Скотт безупречно отыгрывал роль Цербера. Но сложнее всего, конечно, было бороться не с ним, а с собственной трусостью. Иногда он сжимал кулаки и подходил так близко, что ты врезалась в стены, вспоминая о шкафчике с топором; иногда он держал тебя за руку, незаметно считая пульс, и говорил: «Там всё оцеплено, поверь мне». Это было единственной крупицей правды, которую удалось выудить. Расставшись даже с такой песчинкой, Скотт переменился. Теперь перед любыми дверными проёмами он старался тебя приобнять. Ненавязчиво, всего лишь за плечо — и до безумия холодно, топорно до автоматизма, когда ты понимала, что находишься в ласковых тисках, лишь бы не метнулась обратно. Половина его действий напоминала знакомый лунатизм. Половина твоих — как глупая кошка грызёт собственный хвост. В конце концов, ты не поборола трусость. Воспоминания о хладнокровных, слегка неуклюжих замахах возвращались в кошмарах. Пришлось нащупывать обходные пути.

***

— Почему бы им не сделать перепланировку? Скотт заинтересованно мычит — да и только: в последние дни он почти не покидает свой пост на режиссёрском кресле. Поначалу, конечно, трепыхался, мол, я же старший, должен помогать — пока ты не напомнила, у кого из вас двоих полная ставка охранника. — Чего именно? — спрашивает он. — Нет-нет, только не говори, что работала под прикрытием. Ты переводишься в головной? На ведущего дизайнера, я угадал? Ты смеёшься, краем глаза поглядывая на задёрнутые шторы пиратской бухты. Рябь пикселей просачивается покалываниями в кончики пальцев. Если разыграть эту карту молниеносно и ловко, хватит пары минут. Подъезжаешь от стола к Фонгаю. — Смотри, — переключённая камера, мигнув, являет крупным планом Чику. — Вот эти постеры. Они немного теряются на шахматных обоях, тебе не кажется? — Какой зоркий глаз! — восхищается Скотт. Оскорблённая отсутствием внимания железная птица на экране дёргается. Кончай придуриваться, Чика, ты нас даже не слышишь. — На самом деле — но я тебе этого не говорил, — их перевесили из зала, чтобы скрыть вмятины. — Умно. — Передам твои овации. Ты не был бы так добр, если бы знал, что за блицкриг я собираюсь учинить. Или был бы. Где лежит твоя черта, Фонгай? От одной мысли капелька пота срывается за шиворот. Главное не выдавать напряжение. Всё как в покере. Ты снова переключаешь камеры. В этот раз на ту, что у туалета. — А здесь? Скотт застывает. Отлично. Нет. Да что отличного?! Оно того не стоит; что за тупорылая затея, сворачивайся, не тыкай спящего медведя палкой, т/и!!! Голос Фонгая — будничный и такой далёкий — звучит будто с записи: — Мм? — Вот этот, — ты обрисовываешь кругом область, когда открывается нужный угол обзора, — чулан. Мне кажется, лучше бы сделали дверь с другой стороны. Так она выходит прямо на туалет. Пахнет же. И персоналу неудобно. Ну давай, ревёт ураган в голове. Ты знаешь, что я знаю. Всё, шах и мат. Там видно: обои просели и декоративные тарелки сняли недавно, круги остались. Ну не ёрзай так сдавленно. Признай это. Скажи. Скажи хоть что-нибудь! — Там не чулан, — отрезает Скотт. И молчит. — …А что тогда? — Похоже на стену. Вы сидите так ещё с полминуты. Дольше попросту непозволительно: электрососущим жестянкам плевать на ваши личные драмы, у них плотный график и ещё более плотные скобы эндоскелета — но в тот момент ты больше страшишься не крюка под ребро, а Фонгая: решения, которое он примет — заговорить или промолчать; неприятностей, которые навлечёт или уже навлёк на себя. Одеревеневшие мышцы сводит, взмокшая от пота рубашка противно липнет к коже. Какая же ты эгоистка. Тебе кажется, что силуэт Скотта и сам мелькает короткой, неестественной рябью, как будто… будто… — Похоже? — Могу ошибаться. Ты терпеливо переводишь дыхание. Жмуришься. Когда открываешь глаза — ряби словно и не было. Обычный Фонгай. Обычные фокусы. Он просто заговаривает зубы. — Там есть помещение, Скотт. — Правда? Далёкий скрежет металла разрывает пузырь напряжения. Проносится оглушительно, где-то рядом — нет, сразу с обеих сторон, — значит, что-то происходит в зале. Чёрт. Времени больше нет. Ты начинаешь соображать. План Б — безбашенный побег — в топку: если Фонгай не остановит, с этим отлично справится Чика. Неужели план С? Боже, только не план С. На будущее: саботаж — хреновое решение независимо от ситуации. Пилькаешь глазами в планшет — стремительно убывающие шестьдесят с кепкой процентов. Верно. По двадцать на час. Либо этого хватит, либо твои вычислительные навыки убьют вас сегодня ночью. Аминь. Ты подрываешься и захлопываешь поочерёдно обе двери. На чистом адреналине. Хищный лязг — офис отрезан от кишащей монстрами пиццерии. Отвратительный, рисковый план. Помещение разом погружается в гудящую изоляцию. Всё ради игры, верно? Сдохни или умри. Клаустрофобия накатывает так же резко, как и вязкое ощущение присутствия, от которого не сбежать и не укрыться. Скотт. Остаётся лишь надеяться, что обстановка берёт над ним такой же эффект. Лампочка ошалело моргает: от перепадов, вообще-то, но в груди ерошится такое мерзкое чувство, будто целое здание обрело сознание и теперь крутит метафорическим пальцем у виска. Чё она творит! — Ты ищешь сейфрум, т/и, — уныло констатирует Фонгай. Слова больно впиваются в затылок. Стыдливо пялишься на сжатую ладонь, покоящуюся рядом с красной кнопкой — серьёзно, что ты творишь, девочка? — и молчание истолковывается не в твою пользу. А что говорить? Хотела узнать, каково на вкус его разочарование — пробуй, не обляпайся. И осторожно вытягивай удочку. — Так и знал. Нет, не подумай, я не злорадствую — правда знал. Я же ещё и радар на полставки. И ксерокс. Пылился, бегал столько лет; думал, точно заржавел. Надеялся, вернее. Что у меня было, кроме надежды и просроченных купонов? Пока тебя не встретил, — шелестит бесцельно перебираемая бумага. — Тут ведь какой уклад: либо стухнешь, либо пропадёшь. А ты искрила. Копия Майка! Ругалась со мной, спорила, хотела по-своему сделать, как будто не так всё это бессмысленно и страшно. И я как будто стал для чего-то нужен… Ещё тогда надо было тебя уволить. Это ведь не шутки, милая. Всех до тебя лично выпроваживал — иногда под руки, — их потом и людьми-то конденсатор назвать не поворачивался. Больше на меня похожие. Успеваешь? Скажу проще: это удивительное, невероятное место, т/и. И держится оно на честном слове. Как дженга. Он раскидывает руки, практически касаясь стен — настолько мелко пространство, хранящее разлитое откровение. — И вот мы здесь. Ты ищешь ответы на вопросы, которые даже я не способен понять. Гонишься за призраками, ищешь несуществующие комнаты — ты растрачиваешь себя на тайну, которая обрекла целые судьбы. Хочешь выбить этот брусок? Готова забрать его с собой в могилу? Падающая башня поглотит тебя, т/и. Скотт берёт мучительную, кислую паузу. Ищет в твоём лице малейшее колебание, отторжение, согласие. Что угодно, лишь бы не выносить приговор. И не находит. — Ты стремишься к нулю, — говорит он. По своему опыту. — Скажи мне, что ты нашёл. Его плечи оседают под невидимой тяжестью, но внутренний стержень — крепче костей, крепче измотанной плоти — сколько бы не отказывался себя человеком признать, но ведь не плюшем набит, — заставляет держать осанку. Скотт вяло воспрядает и отчитывает: — Мы нашли его. — Кого? — Пацан лет десяти, во-от такого роста, — он отмеряет ладонью с полтора метра от пола, а у тебя в желудке холодеет, — гонял по коридорам… что? Ты о чём подумала? — Да так. Фонгай складывает руки на груди и примеряется несуществующим, критическим взглядом. — Это я потом, на записи посмотрел. Торопился он очень, когда выруливал из уборной, ну и врезался в стену, с кем не бывает. Только стенка возьми да и провались. Там всё досками было заколочено, одна подгнила, треснула. И из трещины такой вонью понесло, что сразу меня вызвали. Пришлось оцепить по периметру. Уже после закрытия позвал Джереми, который недавно с испытательного — сказал, мол, поможешь, там, наверное, склад бывший или крысы, но, Господи, когда мы все эти доски оторвали, это оказался он. — Сейфрум? — Уильям. Градус абсурда выстреливает. Как шампанское, в голову. Тебе от этого зуда в мозгах вдруг становится очень смешно: что, прямо в рубашке-гавайке и с коктейлем нашли? Посреди матча по софтболу? Или он там как постер с розыском, на манер иконы? Скотт твоего настроения не просто не разделяет — ещё и руки в замок складывает. Терпеливо. С сочувствием, что ли. Конечно. Потом-то до тебя доходит ужас многолетней консервации. В красках. И чей был бейджик со стёртым именем — тоже. Боже. Он же ему не угрожал? Не угрожал ведь? — И что это тогда, — во рту ожидаемо сухо, — склеп? Ты так защищал своего любимого Генри, а он оказался психопатом, который замуровывает конкурентов в стены. — Т/и. Перед глазами уже стоит кадр из документалки: доска, фото, шапочки кнопок и красные нитки. Ну да, Уильям-то больной, что с него взять, но как вовремя пропал! Единственный живой отпрыск — и тот с клеймом убийцы до самого исчезновения маялся, зато любимая компания в сохранности. Ох, Генри. Так ты закодировать его решил? Ну не сам же он… Дай угадаю: а любимые детективы — там, где убийцей оказывается лучший друг. — И в каждом ресторане понастроил, чтоб наверняка… — Ты думаешь, сейфрумы могли быть построены без ведома Уильяма? — беспардонно раскраивает стройную систему Фонгай. — О них знал каждый аниматор, пока на костюмы не наложили запрет. Воображаемая доска с газетными вырезками рассыпается. Ты ошалело моргаешь, но из чистого упрямства настаиваешь: — Так почему его не нашли раньше? Закономерный вопрос. Надо было сразу с тузов заходить. Надёжно ведь позаколачивали — любой зевака решил бы, что внутри сейф. К твоему удивлению, Скотт, который как раз должен был нанести сокрушительный удар и с фирменным всезнанием развеять туман, сдувается. — Я не знаю, — просто говорит он. Вот именно. Просто. Да ничего с ним «просто» не бывает! Какие речи о Вавилонских башнях и энтропии читает — заслушаться можно. — Знаешь, — пылко возражаешь ты. Потому что искренне, без стеснения веришь. Сам же говорил, как там… «Хотел избавиться от любых напоминаний об Уильяме. У мужика был взгляд на две тысячи ярдов». Но уверенность твоя пусто отскакивает от окружённого непробиваемым унынием Фонгая. Он разве что шею вытягивает, корпусом к плечу прикладывается и как будто на часы посматривает. — Ты права, — без оптимизма говорит. — Я знаю, что должен делать. Неожиданно. В смысле, дарёному коню в зубы не смотрят, да? Хоть так — уже неплохо. Теперь дело за малым. Аналогично что-то решив про себя, Скотт встаёт с нагретого и направляется к столу. На нём по-прежнему лежит налёт сдержанного профессионализма. — Вот видишь, — щебечешь ты, осторожно огибая его по противоположной траектории. — А то я думала, почему здесь до сих пор не кишат репортёры и криминалисты. Ха. Внутренне скрючиваешься: дура, кто за язык тянет? Понятно, что нервы-нервы, но вся эта болтовня нагнетает не к месту. Не достанет же он седативное из ящика! …Кстати говоря, зачем двигать этот гигантский динамик? Ты спотыкаешься и налетаешь спиной на вешалку. Успеваешь вцепиться в свою куртку для равновесия, другой рукой хватаешься за стену — Скотт с немым вопросом оборачивается. Сидя на корточках. — Дать позвонить? — Что? — он выставляет громоздкого чёрного зверя с запылившимися динамики ближе к двери. — Нет, т/и, я не буду вызывать наряд. Странно, думаешь ты. Произносишь другое: — Хорошо, я сама. — Мало моей компании? — жучит Фонгай, отключая какие-то провода от сети. — Ага. Твоей и мёртвого маньяка за стенкой, — пресновато подыгрываешь ты, наблюдая, как лопасти вентилятора замедляются. Фактически, между вами две стенки. — Стой. Если труп Уильяма здесь, то дети…? Скотт молчит. Переставляет мелкие экранники на пол. — Т/и, Уильяма здесь уже нет, — говорит он. Жутковатая диссоциация одолевает тебя при виде разобранного стола. — Сам встал и ушёл? — Его перевезли, — туманно объясняет Фонгай. Ты идёшь на его голос: переступаешь через затихший вентилятор, ролик кресла, мониторы — весь мусор, которым теперь заставлена плитка, и останавливаешься в центре уменьшившегося до размеров шкафа офиса. С этого ракурса понятней не становится. Скотт толчками разворачивает монолитный стол. — Далеко, в другую локацию. Тебе не о чем волноваться. Я всё улажу. Обещаю. Он наконец разгибается, отряхивает ладони и, секунду помедлив, снова делает это: по-свойски закидывает руку на плечо, тянет ближе, носом к себе в грудь. Только в этот раз действительно обнимает. Не отпускает — задерживается. Ты машинально ведёшь лопатками — шутка ли, — а хватка усиливается. Что это. Что он делает? Оцепенело касаешься жёсткой ткани рубашки, ведёшь несмело к рёбрам. И касаешься. И хватаешься, подступаясь вплотную, утопая, пока под пальцами проступает тепло — настоящее, человеческое, — а в горле застревает что-то напуганное, сбитое с толку. Не уходи. — Ты прощаешься, — шепчешь ты с широко распахнутыми глазами. — Почему ты прощаешься, Фонгай? — Я нужен там, — вибрации к щеке. — Для чего?! Уничтожить улики? Свидетелей? — глаза начинает щипать, но это сухая, задушенная паника, и слова даются с трудом: — Кто ты вообще такой? Дрожащий на окончаниях, нежный, абсолютно влюблённый тон, с которым он отвечает, окончательно доламывает тебя: — Ты дала мне имя. Его ладонь вплетается в твои волосы. Каждая ласка, едва уловимая — ножом по сердцу, прежде чем Скотт собирается с духом — ты чувствуешь глубину его вдоха — и делает шажок в сторону. И ещё. И ещё один, словно больная пародия на вальс. — Это не смешно, пожалуйста, перестань. Ты не обязан впутываться, просто вызови полицию на адрес, пусть они возобновят дело, найдут Уильяма, найдут жертв; пусть эта шарашкина контора закроется. Я помогу. — С чем ты мне поможешь, т/и? — переспрашивает он, так трепетно и умилённо, что тебя скручивает. — Будешь вскрывать аниматроников? — Буду! — хочешь схватиться за его руки, но он кладёт обе ладони на твои плечи и слегка надавливает. — Пожалуйста, Фонгай, я хочу помочь. Почему ты не даёшь мне помочь? — Нет-нет, выкинь эти мысли из своей головы, милая, — приговаривает он, единолично удерживая твоё внимание. Колени касаются холодной, грязной плитки. Горячая ладонь — грудной клетки. — Это ведь уровень Бонни и Клайда. — Мы выпотрошим эти жестянки за час, мы успеем, мы спрячем их в кладовке… что? Знакомая рябь — не глюк, не видение, прямо под носом — перекидывается с красного корпуса на шею, заставляя Скотта вздрогнуть. Ты тоже вздрагиваешь. И понимаешь, что сидишь на полу, вплотную к стене: лопатки больно впиваются в бетон. Они физичны, набатом бьёт понимание; битые пиксели, выколотые цвета по краям — они реальные. — Взгляни на себя, — с неясной тоской повторяет Фонгай, держась за край монолитного стола — того самого, который способен выдержать даже удары крюка. — Это же любовь Бонни и Клайда, т/и. Что-то туго стягивает от этого слова на букву «л», а в памяти отзывается простое знание — тогда ещё забавное, невинное, — что он просто хотел тебе понравиться. Ну да. Точно. И лавина горячечной скорби и жалости накрывает — нет, не оглушительной волной — пуховым одеялом, окончательно пригвоздив безвольное тело книзу. — Я просчиталась, да? С самого начала. В выемке места хватит лишь одному. — У тебя осталось два процента, — инструктирует Скотт. — Сиди тихо, и всё будет хорошо. Он резким движением дёргает конструкцию, не без усилий задвигая её на тебя. — А ты? Что за тупой вопрос. Полоска чёрного дерева со скрипом застывает аккурат над макушкой. За ней уже не видно тусклой лампочки — надо же, как ты раньше не догадалась, она ведь светит гораздо хуже. — А меня здесь не было, — отвечает Фонгай. На этом небеса смыкаются. Содержимое ящиков — кассеты, вроде бы — гулко бьётся внутри, и гораздо дальше слышится лязг ключей. Потом больше натужной возни — в ноги упирается спинка перевернутого на бок бумбокса. Чтобы полностью скрыть, догадываешься ты. — Порядок? — Скотт постукивает костяшками прямо над ухом. — Не президентский бункер, согласен, но мобильность отменная. Ты устало мотаешь головой, прекрасно зная, что он этого не увидит, и жмёшься виском к липкому, пахнущему засохшей колой углу. Глаза слипаются. В горле щемит. — Прости, — бормочешь ты. Фонгай трещит тихой статикой, рассеянно барабанит пальцами по краю — ты чувствуешь легчайшие касания кожей, и вата набивает трахею, распухает под веками, тяжелит плывущую голову. Он что-то говорит. Что-то обещает — убаюкивает, как настоящая сирена — и, кажется, прощает тебя. Просит, умоляет не смотреть. Не слушать. По крайней мере, ты засыпаешь раньше, чем обесточенные двери оставляют его один на один с тьмой и её кровожадными монстрами.