энтропия

Сейфрум. Так называлась причина бюрократической истерики и заказа сигнализаций, замаскированных под детекторы дыма. То есть некая паранойя признавалась, но сводилась к конспирологическому уровню: типа оставить в лесу на штативе огромное каноновское фоторужье, прикрыть срезанной веточкой с соседней ели и ждать Йети. Разумеется, вместо Йети попался только несчастный олень. Олень, чью «о» выстанывали так часто, так благоговейно и раздражённо, что она навсегда осталась вытянутой. Олень, отделавшийся по меньшей мере двумя инсультами от хлопка вспышки. Ты могла бы пожертвовать одним из своих выходных или попросту зайти в пиццерию днём, чтобы выяснить, кто именно это был. Есть же такая практика: выстрелить и посмотреть, кто дёрнется. Но то ли дело было в интуиции, то ли в чрезмерной увлечённости — ты пожалела своё бесценное свободное время и вместо этого обратилась к первой догадке. И не зря: хватило пары смен, чтобы убедиться. Позавидовала бы Марьям твоей удаче? Симптоматика следующая: Сначала Скотт пружинить при шаге бросает, и напряжение в плечах каменное копится, будто за спиною он тащит труп. Шредер в огрызках переваренных захлёбывается, пухнет, а обращений, начатых на «директору Фазберс Энтертеймент…» становится только больше. Где-то кто-то с дневного успевает уволиться: на столе, под завалом, ты находишь бейджик. Красивый, серебряный. Уже с выскобленным именем. Ты всё ещё не знаешь, куда Фонгаю смотреть вместо глаз, но уверена: будь у него взгляд — только такой. В тон кровью налитый. Как если бы бабку родную сбили на зебре, а потом ещё два раза переехали. Он пишет завещание (крупный заголовок вверху листа), сгорбившись за столом во вторник — это не тот Фонгай, которого ты знаешь. Это вообще уже. Край. Копаясь у вешалки в углу, с режущей печалью, за пятнадцать минут до смены — смотришь. Прикидываешь, что же случилось. Фонгай — другой. Такой, какого можно увидеть с закрытыми глазами по стуку начищенных каблуков за кафелем; который вскочит-поприветствует-проводит-уболтает, скормит жалобы измельчителю пачками, лишь мазнув по заголовкам, а не отложит в долгий ящик смирения. Фонгай, у которого ключи куда угодно, и в широкой груди гулко отбивает азарт, обвязанный парадной удавкой. Этот Фонгай встанет из-за стола и полубезумно качнётся, прежде чем решит, что его расстройство достаточно велико, чтобы навалять до неисправности Бонни. Ты подходишь, не дожидаясь, когда он поставит подпись в левом углу. Хочется расшатать, нарушить, вырвать его из этого ироничного бреда. — Тренируешься? В кружке, отставленной от документов с акцентом на важность, кофе плещется чуть тёплый. Скотт уступать кресло не торопится. Дёргает запястьем, к твоему разочарованию расписываясь, и только тогда подаёт признак узнавания: — Предвкушаю. Тон выжатый, прибитый; рубашка мятая, галстук через плечо. — Ты не похож на того, кто задолжал кредиторам. — Скоро я понадоблюсь им всем. Кредиторам, копам, акционерам… как думаешь, федералы тоже будут? Наверняка. — Не говори мне, что сломал кофемашину на генеральном собрании. Динамик сдавленно шуршит — смеётся, понимаешь ты; Фонгай смеётся и от смеха малодушного тут же спазмирует, точно кардиобольной. — Бери выше. Ты и берёшь. Задумчиво проводишь пальцем вдоль красных проводов, позабыв о кружке, а Скотт затихает. И дыхание у него тоже спирает, судя по застывшей на вдохе груди. Правильно, молчи. Дай себя разгадать. Под зачастившее стаккато в ушах небрежно оттягиваешь пружинку. Скотт сглатывает — дёргается кадык. Что за клубок нервов у него белым шумом пульсирует вместо сердца? — Нашла? — спрашивает Фонгай. На развороте вскользь касается твоей талии — совсем несмело, имитация близости. Ты честно отвечаешь: — Пока нет. Он не знает, за что хвататься; разгибает колено, беспомощно скребёт подошвой по полу — верно, готов выскочить прямо в глухую темень. Кресло тихонько скрипит. — Не чини меня, т/и. Прокажённым себя возомнил. Ты вперёд срываешься со злобой; пальцами — совсем как тогда — вплетаешься в галстук, крепко-накрепко, чтоб не отвертелся, и целуешь его в самый низ корпуса — там, где у человека был бы подбородок. Тоже имитация. Фонгай деликатно молчит. Или перезагружается по второму кругу, или давит рвущийся смех наружу, который уже вот-вот рождается ниже трахеи. — Грамоту за старания, — решает он. — Это ты меня отшил? — Это ты немного промахнулась, — поправляет Скотт и пальцем стучит по диску. Тебе вдруг становится дурно: от мыслей, как он пьёт или ест сквозь эти дырочки в кольце набора; откуда вообще нарисовался. Перевёлся из энного филиала, по-свойски взявшись за ключи и иски — это понятно. А дальше? Человек ему не якорь. Вдруг бедняга Майк перед чудесным исчезновением видел то же самое, что видишь ты сейчас? Агонию прекрасного, искалеченного разума. Скотт вслух мечтал разобрать каждого аниматроника со сцены на винтики-болтики — теперь копается в себе. И будто ускользает. Тебе даже временами кажется, на самой периферии, что он как-то грубо смазывается; точечно, при резких движениях, словно лагающая текстура в игровом автомате — бред же, правда? Психосоматика. Да мало ли, какие патологии зрения из ночного образа жизни следуют. Точка кипения — внеочередное наблюдение: Скотт давно тебя провожает с и на смену исключительно по западному крылу. Это трудно заметить в любой другой день, когда он марширует впереди, разбрасываясь сплетнями о технике безопасности, а ты еле-еле догоняешь и жадно ловишь каждое слово, пока на стенах плакаты сменяются объявлениями, инструкциями, — какая разница, по какому из коридоров вы ходите, верно? Только не в пятницу. С заведённой на сто двадцать процентов головой думается ясно, чётко: Скотт не адепт маниакального однообразия. Хотя твой кофе он по-прежнему носит и помнит: без сахара. И ничего не требует взамен. Когда офисные часы отбивают шесть утра, за дверью ещё слышно гулкое, булькающее пение Фокси. Зараза. Нет, удивляться вовсе нечему: его никогда особо не смущала установленная самой компанией — казалось бы, вшитая — в программу аниматроников система переключения режимов активности; настолько, что иногда шерстяной увалень, должно парализованный в своей будке, умудрялся лязгать челюстью на идущих со смены охранников. Это со слов Фонгая. Или, к примеру, спокойно продолжал бродить по коридору после отбоя. Такое тоже случалось. Механики были в курсе. А вот узнай об этом любящие родители, когда-либо оставлявшие своих детишек на попечение звёздной команде нарушителей законов Айзека… Скотт, пожалуй, выступал местным героем без плаща, прикрывавшим вечно сбоящего аниматроника своим навязчивым интересом. Так хотя бы сотрудники могли в один голос заявить: «Это напортачил Скотт!» Вместо более напрягающего: «Это оно само». Именно поэтому ты второй раз сверяешься с часами — мало ли; бережёного Бог бережёт — и равнодушно отдёргиваешь пальцы от красной кнопки. Дверь, разделяющая вас и пирата, остаётся закрытой: за ограниченность электроэнергии после шести переживать не стоит — только дождаться в безопасности бункера, пока запоздавший импульс покоя дойдёт до Фокси и свалит на ближайшую горизонтальную поверхность. Желательно — на пол. Но дожидаться, благо, забота не твоя. Ты тянешься накинуть пиджак. Поправляешь волосы, опускаешь руку в карман нащупать брелок, мелочь, телефон и разве что не пританцовываешь под нехитрый матросский мотивчик — вот уж нет, спасибо, в кукареку ещё кое-что теплится. Зато Скотт, вместо того, чтобы вывести тебя через распахнутую левую дверь, героически вооружается связкой ключей и… топором из аварийного шкафчика. Кивает туда, откуда до сих пор чарующе бубнит лопоухий туполом: — После Вас, — говорит он. Стой-стой, тормози, только же про героя без плаща было. Ты смериваешь коллегу взглядом «шутишь?» и косишься в противоположный, очевидно пустой коридор. Его обычно занимает Чика — вот прямо весь, целиком. Сейчас? Полный штиль. Хоть стометровку устраивай. Идеальный, безопасный маршрут до выхода. Он что, не заметил? Проверяет? — Тут… — Давай, т/и, — перебивает Фонгай. Ты сбиваешься окончательно. Моргаешь. Скотт стоит на своём. Да что не так?! Точно проверяет, зачем ещё ломиться напролом…! …Но даже оглядев офис придирчивым взглядом — стены-стол-потолок, — ты никак ума не приложишь, где кроется подвох. И это после еженедельного мозгового интенсива! Либо загадка слишком сложная, либо риторическая. Нет, ладно. Он никогда так не делает (по крайней мере, не делал): стиль Фонгая — подначивать, греть уши, с умилением наблюдать, как ты носишься за собственным хвостом и в конце сама к нему возвращаешься, просишь-умоляешь дать подсказку, цепляясь за рукава; но сейчас — сейчас мелькнул отблеск стали. Он очень не хочет, чтобы ты шла в ту сторону. Скотт, догадавшись, что наблюдает полнейший и честнейший затуп, вмиг сокрушается: широким шагом подаётся вперёд — близко, ещё ближе, пока целиком не заслоняет тусклый свет. У тебя волоски на затылке встают дыбом. Короткий всплеск страха — отшатнуться от долговязого человека с топором. Фонгай сглаживает свою резкость прежде, чем успеваешь всерьёз напугаться, и галантно приобнимает чуть выше поясницы. — Ты же не хочешь, чтобы я принял это за согласие остаться на сверхурочные? — заискивает он. Вот здесь, в эту секунду, ты окончательно капитулируешь. Слишком обескуражена, чтобы связать между собой две точки, лежащие прямо под носом. А Скотт просто знает. Его рука лежит у тебя на талии, ловко придвигая к плечу на поворотах, без труда подталкивая, словно бы он держит бутылочное горлышко; словно бы он решил, что скорее справится с Фокси, чем с тем, что осталось в восточном крыле. Эта мысль не даёт тебе покоя долгие дни. Ты всё не решаешься открыть Фейсбук, где с прошлой субботы висит три непрочитанных. Марьям, видимо, отлично понимает и больше не написывает. Но сообщения висят. Как чёртовы письма с ядом: открой — узнаешь. Хотела ли ты знать? Взращенное Скоттом безумие радостно цветёт.