энтропия

Когда ты просыпаешься, обманутая далёким шумом возни и стуком подносов, ты даже не можешь позволить себе роскоши поваляться в блаженном забытье: нет, избегать лишних телодвижений тоже не помогает — воспоминания о пережитой ночи врезаются в рассудок калёными иглами, а сразу же за ними огненная вязь — с визгом прошивает грудину, точно пуля, растворяется в глухом хлопке. Раз — и всё. Кончилась. Закатилась под диван пустая гильза. Ты глубоко, размеренно вдыхаешь — шок пробегает импульсами по паутинке вен-капилляров от плечей до запястий; глаза плотно закрыты. Интересно, почему диван? В груди тяжело, тепло и пусто. Ты безошибочно опознаёшь это чувство потери. Оно заботливо придавливает тебя к мягкой, смутно знакомой поверхности — точно не кровать дома, — но ты не торопишься вскакивать. Где бы ты сейчас не находилась, Скотт убедился, чтобы тебя не потревожили. Каков джентльмен. …Тебя в секунду скручивает от шаткого всхлипа, и проскочившая агония — обманка — наваливается с новой силой. Мелко. Мелко и невыносимо, в тисках клаустрофобной истерики — ты чувствуешь себя букашкой. Под обломками нечем дышать. Уютная доселе пустота разверзается до размеров чёрной дыры, теснит лёгкие, сердце, рёбра, и ты содрогаешься, царапаясь тупыми ногтями за что попало — настолько чудовищной силой она раскурочивает внутренности; сухой вдох — хватает сил свернуться клубочком на боку, упираясь коленками в скрипящую спинку — вот почему диван, ты лежишь на грёбанном диване в комнате отдыха, — и даёшь волю голосу, рыдая как в последний раз. Что можно было сделать? Предотвратить, повернуть вспять, хотя бы отсрочить, — как? Ни одного ответа. Лишь всполохи белого под воспалёнными веками. Рябь. Когда ты всё же отмираешь — пустой импульс подняться, — с тебя будто несмело, боясь потревожить и вызвать новый приступ бессилия, сползает пиджак. Твой пиджак. Хм. Оказывается, ещё и укрыли. На рукаве темнеет засохшее пятнышко крови. Интересно, а он… нет, так отдаёт в голову; надо обезличенно, беспристрастно: интересно, а донесли — на руках, как принцессу? Странный паралич одолевает твои мысли. Какая уже разница. Фантомы упущенных прикосновений дотлевают в солнечных лучах сквозь жалюзи. Тихий звон в ушах — на мгновение громче, когда ты встаёшь, не утирая заплаканного лица, и цепляешься взглядом за ключ на ближайшем столике. То-то никто не ворвался — это ведь башня спящей принцессы, запертая снаружи. Запасным менеджерским, видимо. Сгребаешь его, вставляешь в замок, поворачиваешь два раза по часовой и нажимаешь на ручку. Скворчащая, пышущая жаром и гомоном поваров и официантов пиццерия врывается блеклыми красками. Ты пусто на неё моргаешь. Щуришься даже: привыкшие к потёмкам глаза слезятся. И ни грамма былого восторга. Только живот урчит. Мимо пробегает какая-то незнакомая девочка с кухни — кидает на тебя косой взгляд и тут же тушуется, опустив голову. Она заворачивает за поворот, ведущий к фризеру. Ты снова остаёшься одна. Ни одна лицевая мышца не дёргается. Надо двигаться, напоминаешь себе. Надо. А то столкнёшься ещё с кем-нибудь. Но не со Скоттом — конечно нет. Скотта здесь больше нет. Ровно как и тайны. Дорога до кабинета обыденно пустынна. Тем лучше. Понимание, что именно надо будет найти, приходит на середине пути. Списки. Информационная доска. Разумеется, твоего имени больше нет в колонке ночников. Более того — самого списка больше нет. На его месте красуется пустой файл с едва заметным разводом красного по краям, словно кто-то капнул кетчупом и наспех протёр рукавом. Угадай с трёх раз. Строго говоря, вряд ли у кого-то появятся вопросы. Незначительное отличие от вчерашнего дня, — они даже не поймут сначала. Все, кроме, может быть, Марьям. Кстати, хорошо бы сегодня в неё тоже не врезаться. Ты оставляешь ключ в файлике. Разворачиваешься на пятках, привычным движением суёшь руку в карман — брелок, мелочь, телефон — всё на месте, и направляешься к служебному выходу. В мыслях царит кристальная, холодная ясность, и ты спокойно подытоживаешь: во-первых, что точно распугала бы своей рожей посетителей, а во-вторых, без какой бы то ни было злобы, что Скотт тебя всё-таки обманул. Он говорил, это место держится на одной тайне; что эту тайну ни в коем случае нельзя тревожить, иначе всё посыпется, как карточный домик. И ты считала — искренне верила — что всё это время играешь с ним на равных. Что у тебя есть шанс сковырнуть фундамент. Он сделал всё, чтобы ты поверила. А потом обрубил декорации и укатил со своей — нет, чужой — тайной в закат. Как удобно, двух зайцев одним выстрелом: и постороннего не подпустил, и кресла всем апостолам-директорам сохранил. Да вот только ничегошеньки теперь в местном сейфруме нет. И пиццерия, стало быть, не нужна. Как опустевшая оболочка. Что дальше? Избавиться от кофеиновой зависимости, забронировать сеанс у мозгоправа и начать делать пометки в дневнике каждый раз, когда особо фигурные тени заставляют пульс трепыхаться в горле? Ты покидаешь порог ресторана Фредди Фазберс со железобетонной уверенностью, что скоро эта дыра прикроется. Так оно в конце концов и остаётся: история — обезличенной, а нити вздёрнутыми, как прежде. За объявленной неделю спустя ликвидацией следует увольнение: не сразу, но заказными письмами из головняка дают понять чётко: рабочие места сохранять не на что. Менеджеров и тех повыбрасывали. Ты гортанно смеёшься, перечитывая абзац с душевными извинениями от самого директора. Будто бы выходила на работу хоть раз с того самого дня. Присланной для демонтажа бригаде эмигрантов на тебя ровным счётом начхать: они картаво перекрикивают друга друга на испанском (кажется) и равнодушно расступаются — огибать мешки мусора и сваленные игровые автоматы, — когда ты всё же набираешься духу вернуться. Хватает лишь показать пропускной. Аннулированный. И ещё добрых пять минут сверху, чтобы продрать свой путь сквозь завал. Чем дальше, тем чище. В офисе — странно видеть его при нормальном свете — всё стоит на своих местах. Чёрный стол. Аварийный шкафчик. Хардкорный вентилятор с металлическими лопастями. Затрёпанное жизнью кресло на колёсиках. Видимо, сюда парни доберутся в последнюю очередь. Недолго думая, ты ставишь на сидушку ещё пустую коробку, которую тащила из самого дома, и начинаешь убираться. Всё, что не прибито. Всё, что плохо лежит. Срываешь со стены постер и детские рисунки. Пустой стаканчик из-под колы, комки салфеток. Да-да, вентилятор тоже. Сжечь его, может, и не получится — зато можно покидать в стены и… Ты зависаешь намертво, когда чуть более трезво фокусируешься и замечаешь её. Кружку. В углу. Грязную, с кофейными разводами на дне — видимо, Фонгай в своём элегантном побеге не смог учесть каждую деталь. Или специально — оставил. Может, догадался: будь она чистой, ты бы даже не признала; решила бы, что какая угодно кружка, но только не та самая. Ты бережно, практически не дыша берёшь её в руки. Потом так же бережно опускаешь в коробку, убедившись, что донышко плотно прилегает к картонному днищу, и снова окидываешь офис взглядом. Пожалуй, здесь больше нечего ловить. Мониторы не утащишь — стопанут из зависти. Голые стены уродливо чернеют неглубокими вмятинами. Это, без сомнений, безумно интересно, но на подкорке больно пульсирует знание: дома тебе придётся разбить эту кружку. Разжать пальцы — а лучше швырнуть в стену — и смотреть, как она разлетается на мелкие кусочки. Чтобы после взять совок с веником, смести осколки в кучку и выкинуть. Избавиться. Навсегда. От доказательства, что твоё помешательство в столкновении псевдо-философии с кризисом существования было двусторонним. И чем раньше — тем лучше, иначе кто знает: вдруг засохшее безумие дёрнется, воспрянет жухлыми листьями по ветру? Вдруг приспичит, прижмёт, вывернет? Нет. Нельзя такого допустить. Всё, что ты можешь уничтожить — всё в топку. А конечная остановка этого паломничества — восточное крыло. Ты ведь не можешь отказать себе в удовольствии, верно? Верно. Выкорчеванные унитазы и раковины, сваленные в кучу — вот, что ты увидела. Обнимая коробку двумя руками, стоя чуть поодаль, с намёком на издёвку улыбаясь — ты приценивалась. Зияющая дыра в стене — ореол неровно отломанных досок; следы штукатурки, краски, мел. Никакой зловещей магии. Это и было сейфрумом. Стало. Взятым штурмом. Знаменитым краеугольным камнем, лежащим в основе каждого пережитого ужаса. Ты даже сфотографировала на мобильный, чтобы увековечить. Открыла галерею — да, всё ещё кладбище треснутых толчков. Выглядело комично. Хотелось плакать. Хуже только то, что газетные вырезки об этом обронили лишь два абзаца словечек. Разбирательства, оказывается, перед закрытием были — откровенно ни о чём. Зашли, обыскали архив, загадочно посетовали на отсутствие каких-то отчётов — и ушли. Где-то ты похожую историю слышала. А потом Марьям — та самая — перевелась в другой отдел. Ей предложили местечко по блату очередные знакомые, да и из колледжа попёрли к весне за, оказывается, конфликтность. Интересный супервайзер у них там, на новом месте, говорит. На Фонгая чем-то похож, но бред же, да? Может, пунктик у компании такой — нанимать телефоноголовых. Тем более, у этого корпус серый. Просто кофе пьёт холодный. Вот и решила сказать.