энтропия

Он выцепил тебя у самой подсобки, довёл под локоток до кресла в офисе, которое, разумеется, уступил — и принялся жужжать над ухом, часы-двери-планшет. До установленного начала смены — второй ночной смены в твоей жизни — оставалось десять минут. К предложенному кофе ты не притронулась. От белой кружки сиротливо вился пар, а стоящий рядом вентилятор этот самый пар бессмысленно развеивал. Да, вот: бессмысленно. Скотт ходил взад и вперёд, щекотал душу неугомонными перекатами тембра и непременно гладил спинку кресла, как бы для профилактики внимания, — хватит, останови здесь. Приблизь в упор, игнорируй рябь пикселей и гул совести: смотри, как музыкально он перебирает словами по твоим аксонам. Импульс за импульсом. Осознай, что это тоже — в крайней степени бессмысленно. Отработанный гипноз меркнет в сравнении с глубинным человеческим «какого хрена я всё ещё здесь». Именно вторая смена становится для большинства последней. Если повезёт — каплей. Тебе должно повезти. Скотт расхаживает, пылко ругается на очередной листок в руке — бедная, единственная постоянная в этой куче переменных. Закрой глаза и представь, что ты — сорокалетний холостяк, под весом которого кресло вот-вот затрещит. Ты — тощий механик с серыми глазами, как у Марьям. Ты хочешь свои пять сотен баксов за непыльную работку. А Скотт хочет с кем-то поговорить. — Я бы мог тебя уволить за два опоздания, — треплется он. — Э-э, не в смысле пакуй вещи вон в ту коробку и оставь детей, Карен, но, сама понимаешь. Это была плохая новость. Зафиксировали. Хорошая — старик Бонни не любит калибровку, поэтому мы дрались на сцене — и я засекал — ровно тринадцать минут сорок секунд. Можно было составить три выговора. Будь это первая смена, ты бы выразительно вскинула брови: драться с вонючими роботами? Всё равно что избивать бобра. Скотт останавливается по правую сторону от тебя и опирается на жалобно скрипнувший подлокотник: — Серьёзно, т/и, больше не опаздывай. Читай: не хочу биться с вонючим зайцем, если он поймает тебя первый; от зелёных и без того по иску раз в полгода стабильно. Ты показательно медленно поворачиваешь голову, не зная, на каком именно элементе телефонного корпуса концентрировать внимание, чтобы сымитировать зрительный контакт — и говоришь, адресуя диску: — Как только привыкну к тому, что двухметровые консервные банки хотят меня освежевать. Скотт отрывисто мычит. Имитация солидарности. — Не такие уж и консервные. — Хотя бы потрудись обнадёжить. — По-твоему, я здесь для того, чтоб прыгать с помпонами и скандировать: «Давай, т/и, верь в себя — это отпугивает роботов!» Ты с чувством поджимаешь губы. У Скотта — чувство баланса, ноги цапли и патологическая невозмутимость. Мелким шрифтом для резюме опыт работы в полевых условиях. Дёргаешь его за галстук — он покорно вытягивается. Ни то модель, ни то порно-звезда. Даже не запинается. — Уважаемый старший по званию, за непрописанные пунктики в трудовом договоре, — киваешь на темноту за поднятыми дверями, — можно судиться. Профсоюзы будут на моей стороне. Вы же, вроде как, франшиза? — Оу, — умиляется тот. — Пойдёшь судиться с Фазберс Энтертеймент? Из-за меня? Ты крепче мнёшь атласную ткань. Наверняка пучишь глаза со злости, на что к запястью приходится заинтересованное касание. Шершавое, горячее. Чужие пальцы без труда оборачиваются вокруг твоих, ниже — ложатся на пульс. — Спокойно, дыши, — до предела раздражающе воркует Скотт. Рука сама собой вниз тянется: избегаешь контакта почему-то отчаянно, и удавка под вздёрнутым воротником на шее прямо по курсу крепче затягивается. — Хочешь, посчитаю? Мне положено заботиться о сотрудниках. Брось, т/и. Напугала ежа голой жопой. Он и асфиксии рад: вон, как захлёбывается; Фазберс-пиццей не корми — дай кому-нибудь чердак расшатать. Хотя бы попытаться, иначе не задержишься. И правда: притянутый за галстук, Скотт вообще не шевелится, замерев в послушной, почти умоляющей позе. Бездумно проводит большим пальцем вдоль твоего сустава, где-то там задевает венку — глубинно-человеческое «какого хрена я всё ещё здесь» срывается на третий мысленный виток. — Я понимаю, т/и, — с неясным надрывом говорит Скотт, и в голос его вплетается тон глубокий, помешанный. — Понимаю тебя и ту кучу прошлых охранников — здоровенные мужики, чтоб ты знала, которые при первой же возможности дали заднюю. Можешь перевестись обратно на дневку, подпишу заявление без очереди. Эта тирада кажется тебе до зубоскрипа знакомой. Жилетка, рубашка, полированные до блеска туфли — добрый день, у Вас найдётся минутка поговорить о Боге нашем? И бейджик работника года. Парадное обаяние каждого второго лидера культа. — Но? — ты буквально тянешь Скотта за язык — должно же быть что-то; оторваться не можешь по той же причине, по которой оставляешь второсортные документалки по телевизору. А он, на пробу дёрнув наживку, просто жмёт плечами. И тут галстук легко выскальзывает из твоего разжатого кулака, потому что обёрнутые вокруг него ладони тоже исчезают. Скотт трогает пустой нагрудный карман: — Дать ручку? Ах. Деланное разочарование — чужое, убедительное — накрывает с головой. Ты вдруг не можешь шевельнуться. Лишь смотришь в упор, различая отчётливо, как гадёныш повязал тебя по рукам уже сам — невидимой лентой. Ему же до усрачки тут одиноко зачитывать лекции впустую. На конвейере. Привет, Джим, уже увольняешься? Очень жаль. Привет, Майк, дерьмово выглядишь! Возьми больничный, друг. А по коже ещё разливается память о прикосновениях: Скотт тёплый, из плоти и крови; настырный — без штырей и стержней, поддерживающих тело вместо костей. Судя по рассказам Марьям, никто не помнит пиццерию без него. Самого респектабельного по вопросам выживания с графиком два через два во всем мире человека — с телефоном вместо башки. Который не поскупится врезать стрёмному синему зайцу. — Просто скажи это, — ты подмахиваешь бёдрами, двигаясь вперед под скрип колёсиков, и украдкой косишься на часы. Три минуты до полуночи. — Прости? — Скотт наконец теряется, пятится — впервые, значит, сработало. — Авада-кедавра? Джеронимо? Это? — Что тебе нужна компания, Скотт. Попроси меня остаться. До него доходит. С задержкой, тремя мысленными оговорками и дрогнувшим едва заметно кадыком — ты вовсю портишь эффект бесценного триумфа, когда перестаёшь сдерживать дразнящую улыбку. Счёт идёт на секунды. Скотт медленно клонит голову набок. — Т/и, я очарован. Мягкость его голоса пробирает до мурашек. Явственно греет уши. Нет, это ты им очарована, иначе бы не тянулась вперёд всем корпусом. — Правда. У тебя топографический кретинизм и такие амбиции — я бы сложил все лимитированные плюшевые игрушки к твоим ногам, но не забывайся: это тебе нужна моя компания. Он с безжалостной лёгкостью перетягивает канат. Ты вьёшься выше, почти хватаешься за небрежно подвёрнутый рукав: — Неправда. Ты уже рассказал мне, где и что — я знаю, как продержаться ночь. — О, т/и. Ты и твой блестящий мозг. Наверняка знаешь, как обращаться с Фокси, когда он начнёт высовываться из бухты? Посмотри-посмотри, да-да, ты удивишься, какой этот парень быстрый. Знаешь, когда система сдаёт, а у меня была парочка возможностей оказаться в такой ситуации… Ты догадываешься о характере трёх колотых, тонких вмятин на рабочем столе, под который идеально поместился бы человек, и вскрикиваешь: — Ладно! Потом тише: — Уделал. Скотт драматично разворачивается на пятках, припадает к стене между ударопрочным окном и дверным проёмом. — Какое счастье, признали в собственном офисе. Спасибо, т/и. — Не за что, телефонный парень. Его грудь сдавливает бесшумным хохотом. — Между прочим, про Фокси записана отдельная кассета. Требование политики безопасности, щепотка маркетинга… ты что, не слушала кассеты дома? Глотком остуженного вентилятором кофе ваша дружба скрепляется во веки вечные — пока смерть не разлучит.