Ванбэй видел: главе Лань
нужно, до крови из горла нужно взять брата и проговорить с ним всю ночь напролет, держа за руки или обнимая. И потому, еще даже до того, как глава Не кликнул слуг, чтобы проводили всех по покоям, коснулся руки Ванцзи и кивнул:
— Идите.
— Ванбэй...
— Вам нужнее. А-Чжань, я не буду спать все равно, не беспокойся.
Ванцзи кивнул, обласкал взглядом, словно окунув душу в теплый мед. Ванбэй улыбнулся ему и отпустил с легким сердцем. Он собирался выйти в сад, если ему покажут путь, и медитировать всю ночь, укладывая все мысли и ощущения в нужном порядке. Но сперва...
— Сан-ди, позволь украсть тебя на время.
Хуайсан выглядел самым усталым, почти больным, но то для Вэй Ина, который полагался все-таки на свою ци, а не на глаза. Глаза могли обмануться, как и у всех остальных: одну маску Сан-сюн все-таки носил, привычно и уже не считая ее маской.
— Ах... Ванбэй-сюн...
— Ты ведь знаешь мое первое имя. А-Ин — будет впору. Прошу, удели мне пару кэ.
Хуайсан посмотрел растроганно и кивнул. Веер он, кстати, носил на поясе, но больше не хватался за него каждую фэнь и не прикрывал лицо. Должно быть, понимал: веер сделает акцент на его глазах, а они выдают намного сильнее, чем лицо, сохранившее молодость.
Вести его в свои покои Хуайсан не стал, провел в крохотный и очень уютный павильон во внутреннем дворе крепости, сплошь заставленный кадками с карликовыми деревцами и кустиками, увешанный клетками с уже спящими птицами. Позволил усадить себя на мягкую кушетку, устало привалился к спинке, открываясь: понял, что темнота Ванбэю не помеха, да и все, что было возможно, он уже разглядел.
— Рассказывай, Сан-ди.
Чуткие пальцы и ци касались, считывали все повреждения. Их было много, и Цзучишоу явно сгладила самые страшные, да и лет прошло немало, согласно рассказу Хуайсана. Ванбэй тихо кивнул сам себе: все поправимо. Но только втроем с Лань Чжанем и братцем Нином они не справятся.
— Сан-ди, скажи, есть ли у тебя тот, кого ты хотел бы назвать спутником на тропе совершенствования?
Полюбовался на то, как бросилась в бледные скулы кровь, улыбнулся.
— Мой дагэ, верно?
Хуайсан невнятно пискнул и замотал головой, выпущенные из строгой прически кокетливые прядки заметались у лица.
— Неужели? Нет, молчи, я скажу сам.
«Кому я нужен, калека-слабосилок? Он такой сильный, такой надежный, завидный жених, зачем ему такой как я?». Сколько лет он смотрит на тебя и не смеет подойти, Сан-ди? Что случилось такого, что он
боится подойти и предложить?
— Восемнадцать лет.
Второй вопрос Хуайсан красноречиво проигнорировал. Хватило пары фэнь, чтобы сопоставить все, посчитать и понять. Значит, Хуайсану было тринадцать лет, когда кто-то посмел не просто пристать, а изнасиловать его. И Не Хоувэй был тем, кто его если и не спас, то нашел после насилия. После чего оберегал, а поняв, что испытывает к расцветающему юноше чувства, большие нежели возможно для кровного родича, запретил себе даже мечтать о взаимности, боясь не отказа — того, что признание всколыхнет старую память о пережитом насилии. Что ж, с этим можно было работать.
— Сан-ди, ты доверишься его рукам? Ему целиком? Подумай, ответишь мне, когда будешь готов. Пока что я могу сказать одно: все возможно исправить. Потребуется время, терпение и усердный труд, но ведь ты никогда не был ленив, — Ванбэй открыто и немного лукаво улыбнулся. — А пока ты будешь работать над этим, я обещаю занимать твоих драгоценных племянников.
— Только не подпускай к ним этого! — сердито встопорщился Хуайсан.
— Понимаю. Но... Цзян Чэнмэй...
— И слышать о нем не хочу!
— Сан-ди, — Ванбэй осторожно привлек его в объятия, все понимая. Это... трогало. Очень сильно. От этого на сердце становилось еще теплее. — Сан-ди, если я скажу, что хотел бы уберечь эту драгоценную яшму от своей участи, поверишь ли мне?
Хуайсан замер, обдумывая. Ванбэй слушал его сдержанное тихое дыхание, жалея, что не может читать в сердцах, как Баошань-шицзунь. Впрочем, шицзунь научила его иному: говорить с людьми так, чтобы они сами открывали ему свои сердца.
— Полынь — горькая трава, и спроси любого, тотчас назовут ее бесполезной. Но разве не порошком полыни присыпают раны, чтобы оберечься от гнилого огня? Разве не ею полощут рот, унимая боль? Разве не на ней настаивают самое крепкое байцзю, одной чарки которого хватит, чтобы вселить в воинов уверенность и силу, поддержать их дух? Разве не полынные благовония прогоняют злые сны и очищают миазмы в воздухе?
— А-Ин, ты всегда умел подобрать слова, отыскивающие путь в сердце вернее стрел, — пробормотал Хуайсан.
— Да, языком я мести умел с самого детства. Ответа прямо сейчас я не требую, обдумай мои слова и донеси их до брата и госпожи Не. Кстати, если знаешь — скажи, как относятся к старшему адепту Цзян в его ордене?
Хуайсан фыркнул:
— Как к репью в колтуне на злой собаке: не вычесать, некрасиво, колется, а вырезать не дает сама собака.
— И... насколько ревностно этот колтун с репьем ею оберегается?
Задумавшись, Хуайсан повозился в его руках, то ли не замечая мягкого воздействия целительной ци, то ли оставляя это на его усмотрение, делая вид, что не замечает.
— Знаешь, А-Ин, я б сказал, что глава Цзян изначально воспринимала своего приемыша, как искупительную жертву. Мол, не смогла сберечь одного, так попытаюсь с другим. Вот, я взяла босяка с улицы, как когда-то мой отец, но сделаю все лучше него.
— Цзян Фэнмянь прикрывал грешки молодости, отыскивая своего ублюдка и притаскивая его в клан. Только вот принять меня ему не позволила госпожа Юй. Устроила скандал на всю Пристань Лотоса, так что я так и остался Вэй.
Хуайсан приглушенно раскашлялся, подавившись вдохом.
— Что-о-о? А этот...
— Цзян Чэн не знал, что я прихожусь ему кровным старшим братом. Точнее, считал все это лишь злыми слухами. Я и сам так считал до недавнего времени. Но это правда, Цзян Фэнмянь изменял своей жене с моей матушкой, а когда они практически одновременно понесли, вынужден был организовать Цансэ-саньжэнь брак с Вэй Чанцзэ. Скорее всего, тот, кого я всю жизнь считал и предпочитаю считать и дальше своим отцом, и сам был влюблен в матушку, а еще — был обязан главе Цзян, так что ради любимой женщины согласился прикрыть ее позор и ошибку главы своего ордена. Не знаю уж, как оправдывали мое рождение не через положенные девять месяцев, а гораздо раньше, но мы с Цзян Чэном родились с разницей в пять дней. И первые два года, может, и чуть дольше, семья Вэй прожила в Пристани Лотоса. А после, наверное, люди начали замечать мою похожесть на главу Цзян. Если так подумать, это правда — у нас были общие черты, хотя я все-таки больше взял от матушки. Живя там и дальше, мы рисковали стать жертвами искажения ци госпожи Юй, так что семья Вэй попросту сбежала куда подальше. Когда же я появился в Пристани Лотоса снова, Юй Цзыюань не могла просто взять и убить ребенка, который к тому же стал другом ее сына. А Цзян Фэнмянь делал все, чтобы нас подружить, даже поселил в одну комнату. Не знаю уж, какие цели он преследовал, но в меня с самого первого дня старательно вбивали долг перед приютившей меня семьей, кланом и орденом. Чем это обернулось, ты знаешь. Я искренне считал, что должен им всем и пытался отплатить, чем и как только мог. В Чэнмэя этот долг тоже пытались вбить. Но он появился в клане Цзян в возрасте постарше, с совсем другим мировоззрением и заранее предубежденный против всех, кто рожден под крылом сильного клана. Поэтому он был свободнее меня в том возрасте, он и сейчас еще намного свободнее в своих суждениях. Но если ему не помочь, если не дать ему возможность сбросить путы навязанного долга, попадется в ту же ловушку.
Помолчав, Ванбэй глухо продолжил:
— А-Ян сказал, что уже не раз касался Чэньцин. А моя ди — мощнейший темный артефакт, который с трудом сдерживали самые сильные печати ограничения, которые я только знал. Странно, что Чэньцин не находится в защищенном мощными плетениями и печатями хранилище, а просто лежит в сундуке в комнате Цзян Яньли, где до нее добраться легче легкого. Возникает впечатление, что ее там держали специально, чтобы любопытный мальчишка обязательно сунулся и попал под воздействие. Уж не хотели ли из него сделать второго Ушансе-цзуня, потому что клан Цзян начал терять позиции?
— Бр-р-р, Ин-сюн, вот когда ты так все расписал, мне и самому так кажется. В последнее время Ланьлин Цзинь все больше давят на Юньмэн Цзян, то задирая пошлины, то требуя представить наследника кровной линии Цзян, естественно, мужского пола. Насколько мне известно, таковых пока не появилось — у младшей ветви клана уже пять дочерей, но ни одного сына. А сама глава Цзян категорически отказывается выходить замуж.
— Думаю, что это имеет под собой жесткое обоснование, и не любовь к власти им является.
— Ин-сюн... А-Ин, ты хочешь...
— Не хочу. Не хочу влезать в дела клана Цзян. Но очень хочу забрать Чэнмэя из этого гнезда речных гулей, пока он не погиб.
— Нужно думать.
— Позже. Сейчас ты пойдешь, выпьешь травяного чаю для хорошего сна и будешь отдыхать, Сан-ди, — со всей доступной убедительностью сказал Ванбэй и поднялся, поднимая и слишком хрупкого, легкого и худого для своего возраста и роста Хуайсана. — Добрых снов, мой дорогой друг.
***
Чэнмэй не хотел подслушивать. Он просто выбрался из отведенных для него покоев через окно, будучи слишком взбудораженным, чтобы спать, и намеревался пробраться в единственный известный ему павильон, чтобы посидеть в тишине и подумать над всем услышанным и узнанным. Но павильон оказался занят, он узнал голоса чжэньши Ванбэя и второго господина Не, а потом услышал свое имя и затаился. И вот сидел, словно посреди лета вмороженный в глыбу льда, и внутри стыло, рассыпалось пеплом, словно недоброй памяти Сжигающий Ядра ударил и выжег. И он не знал, как быть дальше. Снова.
Он вздрогнул и дернулся, внезапно оказавшись в хватке крепких рук, под белоснежными широкими рукавами. Потом уткнулся в чужое плечо и тихонько завыл, как потерявшийся щенок. Он помнил свою мать — родную, ему было уже восемь, когда ее не стало, а соседи пришли и выкинули его из лачуги, которая была им домом. Но он помнил ее, и руки, и голос, и лицо, казавшееся ему самым красивым, хотя его уродовал жуткий ожог на половину головы. Он прожил на улице всего два года, но ненавидел заклинателей намного дольше, с того времени, когда узнал, что это его собственный отец изувечил его мать — ударил каким-то талисманом или амулетом по лицу. Они не были супругами, конечно, матушка просто поддалась на льстивые речи красавчика из соседнего поместья, отдала ему свою невинность, а взамен получила вот это все. Ее выгнали из дома, опозоренную, с обрезанными косами, без единого медного цяня. И все же матушка дала ему жизнь и выживала восемь лет, хотя в последние месяцы уже едва могла двигаться, чтобы заработать на миску пустой похлебки.
Когда он попал в Пристань Лотоса, казалось: вот она, сбывшаяся мечта. Он сможет стать сильным, сможет найти того, кто сломал жизнь его маме, уничтожить его. Он ведь даже нашел потом. Но его, как злобного пса, уже посадили на цепь из долга и правил, не позволив отомстить ни за себя, ни за мать. Или это было сделано специально? Чтобы после спустить напитавшегося тьмой по самую макушку, сказать «куси» и посмотреть, что он сможет, силен ли?
Впервые он стащил Чэньцин в свои шестнадцать. И... нет, даже не из сундука. Он зашел к иму за чем-то, увидел ее — черную, блестящую лаком, с вызывающе-алой кистью, и потянулся... Она была холоднее льда, но руки словно прикипели к тонкому бамбуковому корпусу, легкие уже вдохнули воздух, и... Ему не дали сыграть ни звука. Выгнали из комнаты, наказали. Он сбежал в город, напился, устроил драку, получил после две сотни ударов ферулами и три дня стояния на коленях в храме предков. Он не забыл о флейте, он же понял, что она такое, кому принадлежала раньше. Он помнил, помнил человека с алыми глазами, который командовал мертвецами, идущими через Куйчжоу! Он хотел стать таким же — сильным, страшным. Хотел взять проклятую тьмой Чэньцин, вернуться в город своего детства и поднять мертвецов со всех окрестных погостов, чтобы разорвали в кровавую пыль весь клан Чан, одна тварь из которого обесчестила маму, а вторая — едва не лишила его руки. Он хотел стать...
— Это было не твое желание, А-Ян. Этого желала тьма, энергия боли и обиды. Никто в здравом уме не желает стать убийцей. Над тобой должны были провести множество обрядов, которые помогли бы тебе очиститься, прежде чем принимать в клан.
Чэнмэй забился в чужой хватке, хрипя так, словно горло ему передавило удавкой:
— Ты же сам все понял, чжэньши! Ты сам... Пусти! Отпусти меня!
В глубине души он отчаянно не желал, чтобы разжались эти руки — и они не разжались, наоборот, стиснули еще сильнее, вжимая мокрым от соплей и слез лицом в плечо, не позволяя ничего.
— Я заберу тебя, А-Ян. Обещаю.
***
Иногда Ванцзи казалось, что Вэй Ин был рожден, чтоб сеять хаос и переворачивать устоявшийся мир с ног на голову. Так, как перевернул его мир, впервые появившись в Облачных Глубинах, заставив его — приглушенный, туманно-светлый, вспыхнуть, как сигнальный огонь, рассыпаться искрами, сложившись в новый рисунок, не всегда гармоничный, но такой притягательный. Этот новый мир пошел трещинами и распался на остро ранящие осколки впервые, когда он узнал, что Вэй Ин исчез на три месяца в начале войны. Этот мир выцвел до черно-красного и пропитался кровью, когда Вэй Ин вернулся — другим, до краев полным тьмы, несущим гибель врагам и страх союзникам, когда его смех звучал надтреснуто и жутко, а глаза почти не принимали привычный цвет яркого серебра, горя, словно залитое кровью стекло. Этот мир посерел и начал рассыпаться пеплом, когда он уходил, неся на кончиках пальцев ощущение стылой пустоты в чужом даньтяне и боли в чужом теле — такой большой, что разум не справился, не смог осознать ее сразу. Этот мир сгорел в ослепительной белой вспышке и заполнил его душу пустотой, в которой было лишь едва ощутимое неровное биение чужого пульса и редкое прерывистое дыхание, когда искалеченное тело любимого лежало в самых мощных удерживающих печатях, живя лишь чужой ци и жизненными силами человека, который не задумываясь стал ему кровным братом.
Мир Ванцзи менялся, как хрупкая картинка, выстроенная из осколков цветного стекла, которой довольно краткого импульса, чтобы рухнуть и сложиться по-новому. И так же менялась и дрожала его душа, следуя за душой Вэй Ина, обнимая ее, отдавая свои силы, чтобы срастить раны, спаять воедино едва-едва живые осколки.
Девять осмысленных лет в обители показались ему началом нового этапа, словно Вэй Ин изменился, стал спокойнее, растерял весь свой разрушительный задор, но это было не так. Это было только затишье: бурная река вырвалась из узкого ущелья на привольный разлив широкой долины, обманчиво успокоила свой бег, чтобы удариться грудью волны об острые скалы на другом ее конце — и забиться в новой стремнине, привычно разрушая препятствия, стачивая камни и унося с собой неосторожного пловца. Вот только Ванцзи был тем, кто сознательно бросился в эти воды и отдавался на волю течения, готовый помочь, так же ударить в острую грань скалы, разбивая ее для реки — для ее свободы.
Они едва спустились с Безымянной горы, едва успели осознать, что этот мир отличается даже от того, каким они его оставили тринадцать лет назад, а Вэй Ин — Не Ванбэй — уже отыскал для себя задачу, для обычного человека непосильную.
— Ты останешься с ним, Чжань-ди?
Ванцзи кивнул, глядя твердо и уверенно.
— Ты... выйдешь из клана? — с видимым трудом вытолкнул из горла Хуань-гэ.
— Что? Почему? — изумился Ванцзи.
— Ты все еще носишь одежды ученика Баошань-шеньсянь и не вернул лобную ленту.
Ванцзи прикусил губу и ощутил бросившийся в лицо жар. Он... забыл. Спрятал в цянькунь свои клановые одежды и просто забыл о них. Он отвык от лобной ленты и, признаться честно, не хотел привыкать. Это было бы подобно тому, как на одичавшую лошадь надеть узду. Конечно, рано или поздно она вспомнит, как ходить под уздой, но, вкусив свободы, терять ее будет мучительно.
— Я...
— Ты выбрал его, я понимаю, Чжань-ди, — брат обнял его снова, наслаждаясь этими объятиями так явно, что дядя, верно, счел бы это нарушением правил.
— Я пойду за ним, куда бы он ни пошел, буду на его стороне, что бы он ни натворил.
— Что ж... Ты все еще Лань, А-Чжань, и мне, пожалуй, стоит послать главе Не официальное первое письмо?
Ванцзи задохнулся и схватился за уши, загоревшиеся просто нестерпимо. Брат поднял бровь и округлил рот в беззвучном «О?»
— Я... Я... Хуань-гэ!
— Ты. Не. Спросил?
Если бы можно было прямо на месте рассыпаться в пепел, Ванцзи бы взмолился об этом тотчас. Но он оставался жив, не сгорал, и брат не отпустил его из своих рук, так что все, что он мог сделать — виновато спрятать лицо в его плечо.
— Ванцзи, — строго сказал брат.
Глубоко в его голосе звучал смех.
— Я спрошу, дагэ. Я спрошу у него завтра же.
— И повяжи ему уже свою ленту, пусть она и потеряла для тебя прежний смысл, но, когда приедете в Юншэн, это будет маленькой уступкой дяде.
Ванцзи подумал: брат верит в него так, словно он никогда его не разочаровывал. Наверное, это... правильно? Наверное, именно так и должно было быть с самого-самого начала?
— Ты никогда меня не разочаровывал, — шепнул ему в макушку Сичэнь, обнимая еще крепче.
