***
Слова потерялись, рассыпались жемчугом с порванной нити. Он лишь немо выгнулся под руками, лишающими покровов предмет за предметом: пояс, сапоги, носки, верхний шеньи, нижний, рубаха... Вэй Ин разворачивал его как дорогой подарок, завернутый в слои шелка — неторопливо, словно выказывая уважение дарителю. И что из того, что и даритель, и дар — одно и то же? — Так сложно не закрыть по привычке глаза, но я теперь хочу видеть, гэгэ. Каждый цунь твоего тела видеть, пройти его руками и глазами вместе. Ванцзи откинул голову и позволил стону пролиться из себя вовне — случись меж ними такое в обители, он бы не сумел сдержаться даже там. — Вэй Ин может... делать все, что захочет... На то, чтобы дать четкое разрешение, которое было совершенно явно необходимо — иначе бы любимый не медлил так и не заставлял мучиться от неутоленного желания, — ушли все оставшиеся слова. Остались только стоны, и их у Ванцзи было много: на каждую ласку, на каждое невесомое или жесткое, дразнящее или распаляющее прикосновение, на каждый легкий укус, отдававшийся уже почти болезненной пульсацией внизу живота, в нижнем даньтяне. Он уперся ногами в постель и приподнял бедра, и Вэй Ин понял, распуская завязки ку, скользя ладонями по горячей коже, стирая испарину и раздевая. Ванцзи представлял себе, как выглядит: в облаке распахнутых одежд, совершенно обнаженный снизу, но скованный рукавами, с бесстыдно раскинутыми ногами, меж которых устроился пока еще не снявший нижних одежд Вэй Ин, его белый журавль, сияющий в ночи так, что не было нужды в свечах или луне за окном. А потом Вэй Ин перекинул волосы на плечо и наклонился, касаясь его губами, повторяя путь своих бесстыдных рук, обласкивая сперва ими, а затем губами и языком: от горла, в котором бурлящей водой ворочался крик, прорываясь только прерывистыми стонами, в разлет ключиц, к груди, оставляя легкие следы, но никогда — до крови, никогда — с болью, и от этого к удовольствию примешивалась другая боль — души. — Вэй Ин. Сильнее. Кусай. Я хочу так. Каждое слово он постарался выговорить так четко, как только смог, глядя в глаза и подтверждая: «хочу, разрешаю, это не насилие». И на сжавшиеся вокруг соска зубы ответил долгим, рваным «Да-а-а!», и на каждый последовавший укус — снова и снова подтверждал свое разрешение. На коснувшиеся его хризантемы мокрые от слюны пальцы. На осторожное проникновение, почти незаметное под шквалом других ласк. На ударившее тараном по его самообладанию удовольствие. На горячий рот, заставивший его задохнуться. И только раз прозвучало «Нет», но остановить накатывающий вал оно уже не могло, и он бился в кольце любимых рук, пачкая их тела, лица, одежды, постель, выплескиваясь так долго и тяжело, словно все годы копил в себе это, как и слова. Полуоглушенный, он смотрел, как Вэй Ин ласкает себя, закрыв глаза: быстро, почти грубо, как кусает губы, кончая ему на живот, смешивая их семя. Ему хотелось плакать от того, сколько противоречивых чувств и мыслей кипело внутри его головы. Но Ванцзи только протянул невесть как и когда освобожденные руки и прижал к себе любимого, не заботясь о том, чтобы обтереться. Взял под затылок, подставленный так доверчиво, притягивая к себе для поцелуя. Он понимал, почему Вэй Ин отступил, лишь приласкал его пальцами там, но не вошел. Понимал, что поторопился, но он и сам был захвачен врасплох силой своего желания. Вэй Ин... Вэй Ин был воистину мудр, сдержав их обоих. Ванцзи было больно от понимания того, как он приобрел эту мудрость. — Нам нужно встать и привести себя в порядок, — тихо выдохнул Вэй Ин ему в губы. — Ванбэй... Давай просто используем печати? — взмолился Ванцзи, категорически не желающий даже шевелиться. Тихий смешок был ему ответом и вспышка духовных сил, вложенная в сформированную одной только волей, без жестов, печать очищения. По коже прошлась щекотка, заставив его слегка передернуться, и утешающий поцелуй в ключицу. — Я сейчас усну, гэгэ... — Спи. Одежду придется разглаживать утром, но — право — на это Ванцзи было сейчас совершенно и абсолютно плевать.***
Младшие утром прятали глаза и бурно краснели. Выбравшийся из своей комнаты к позднему завтраку Цзян Чэнмэй — тоже. Вэй Ин насмешливо приподнял брови: — Заглушающие талисманы обратного действия. Начертание сокращенное и классическое, бумага, окрашенная корой циму, киноварь. Все трое сдавленно закашлялись, и в этих звуках слышался явный укор, мол, старшие могли бы и сами подумать. Он не стал говорить, что думать было некогда. Просто взял себе на заметку, что в следующий раз действительно озаботится всем необходимым: и талисманами, и маслом. И они, наверное, сперва разденутся, чтобы не приводить одежду в порядок, вспоминая не только бытовые печати, которым учили самых взрослых воспитанников, уже наученных всем премудростям ручного труда, но и богатый запас брани. Было забавно и приятно смотреть, как алыми фонариками полыхали сквозь пряди черных волос кончики ушей Лань Чжаня. Хотелось потереть их, убеждаясь, что они так же горячи на ощупь, как и на вид. Или поцеловать. Или прикусить слегка и пососать, обводя языком... Вэй Ин встретил укоризненный золотой взгляд и тихо прыснул: неужели его мысли читались по лицу? «Да», — сказали глаза напротив, и он так же взглядом пообещал, что уймется. До следующего ночлега под крышей. Позавтракав и расплатившись за кров и пищу, они попрощались с гостеприимным хозяином и заметно сникшим Цзян Чэнмэем, и направились на север. Вчера Ванцзи успел вкратце рассказать ему обо всем, что происходило после Совета. Вэй Ин горел желанием увидеть свою новую семью. Увидеть тех, кто дал ему шанс на новую жизнь.