Я вижу солнце

      Никогда еще Цзян Ян — после того, как, собственно, стал Цзян, — не жрал с такой скоростью, не обращая внимания на вкус еды. Трактирщик смотрел с суеверным ужасом, но Яну было плевать на него и на всех прочих посетителей. Опустошив миски и пиалы, допив чай, он искоса поглядел на чинно и неспешно трапезничающих даочжанов, мысленно застонал и жестом подозвал хозяина трактира.       — Любезный, комнату для меня, и... Нет, за вином я сам схожу, в твоей забегаловке продается то, что даже ослиной мочой не назовешь. К возвращению пусть наполнят бочку.       Бросил на стол серебро и вылетел, как ужаленный. Помнилось, что здесь, вроде, была неплохая винная лавка, в которой можно было найти не только невнятную ланьлинскую пакость, но и сладкое вино из Гусу, и крепкую водку из Цинхэ, и даже лотосовое вино из Юньмэна. Интуиция подсказывала ему, что не стоит брать ничего чересчур крепкого, и он, ворвавшись в лавку, заметался по ней, одним только высверком глаз прогнав топтавшегося там бедолагу.       — Ляньхуа-мицзю есть? — рявкнул хозяину, нашаривая кошель — за поясом серебра уже не было. — Или «Улыбка императора» из Цайи?       — Господин знает толк в винах. Но знает ли господин, что винодельня, делавшая «Улыбку императора», прогорела, и во всем цзянху осталось, может, с полсотни кувшинов этого вина?       — Вот гуй... И сколько из той полусотни у тебя есть? — буркнул Ян, оценивая свою платежеспособность. К сожалению, однажды... ладно, несколько раз... Ну, может, десяток? В общем, в Чжуяне его знали слишком хорошо. На слово не поверят и в долг не отдадут.       — Всего десять кувшинов.       Ян повеселел:       — Упакуй де... нет, восемь и пришли в «Медную жаровню», а с собой я заберу остальное. Еще два кувшина Ляньхуа-мицзю.       Денег как раз хватило. Стараясь не думать, где взять еще — иначе на раз вспоминались все его босяцкие привычки, а руки сами тянулись к чужим кошелям, — он забрал четыре связанных попарно кувшина и вышел, презрительно цыкнув в сторону того самого бедолаги, который сбежал из лавки с его приходом, но не ушел, а терся у дверей.       Доужинали ли даочжаны, пока он тут метался? Наверное, сколько ж можно палочками в еду тыкать? Хотя матушка вот тоже смотрела неодобрительно, когда он сметал еду из мисок с такой скоростью, что глотал непережеванное. Ой, божечки, будто кому-то есть дело до него и того, как он ест! То, что он старший адепт, ничуть не делало его важнее самого последнего сяошиди. Все прекрасно знали, кто он, откуда и каков. «Конфетное бедствие»! Да уж будто он не мог обойтись без сладостей!       Подумав, Ян вздохнул: не мог. Только сегодня его совсем не тянуло на сладкое, но это из-за даочжана, точно! Что-то с ним этот старик сделал. Вернее, Ян не мог утверждать, что этот не-слепой — старик. Белыми были его волосы, а вот руки и лицо, что было видно из-под повязки, не носили следов старости, разве что вены на руках выступали слишком явно, но то потому, что сами кисти были тонкими, не по-девичьи, а по-мужски изящными, с кожей, как лучшая рисовая бумага, аккуратными овальными ногтями, длинными пальцами с очень четко выделяющимися суставами.       Спохватившись, что думает куда-то не в ту сторону, Ян разозлился на самого себя и на даочжана: на какой гуй он такой красавчик?! И с чего это вдруг он, Цзян Чэнмэй, его вообще счел красивым? Ему что, мало девиц, чтоб еще и на мужиков заглядываться? Да и вообще!.. Что именно «вообще» — не додумал, задыхаясь от злости. Он не... он не такой! Ему просто интересно. Никто в Пристани Лотоса о войне не говорит. И о главе Цзян и его названном брате — тоже. Словно были — и растаяли, как туманный морок. А он, может, хочет знать, почему Лю-цяньбэй иногда смотрит на него, как на призрака, особенно, когда он без спросу забирается в матушкин сундук и трогает Чэньцин. Ну сами же руки тянутся! Он не виноват... Ну, иногда виноват, но...       Даочжан сидел в зале, один, без своих спутников, крутил в руках тонкую бело-зеленую флейту, и кисть на богатой подвеске порхала, как большая мохнатая бабочка. А потом поднес ее к губам — и Ян зажмурился, затряс головой, прогоняя всплывшее откуда-то из глубин детской памяти, спавшее там мертвым сном воспоминание о человеке в черно-серо-багровых одеяниях, с черной флейтой у губ и алым огнем под ресницами. Об орде мертвецов, летящих звериными прыжками по горящим улицам, которых, как кнутом, подгоняли резкие трели той флейты...       Морок сгинул, как не было: эта флейта пела тихо и нежно, смывая с души страх, злость, давно и прочно засевшую занозой зависть-ненависть ко всем этим чистюлям, рожденным под крылом могущественного ордена. Тринадцать лет этой зависти выходили гноем-слезами: он сам не понял, как оказался на коленях у ног даочжана, почему уткнулся в его белые, из простого отбеленного шелка, одежды, носом. Почему ему это позволили? Почему сегодня все идет как-то не так, или именно так, как надо?       — Все хорошо, Чэнмэй. Все хорошо, — чужая рука легла на макушку, и он подался под нее, жадно вбирая крохи внимания и ласки.       Матушка... Она тоже была ласковой, но ее руки всегда казались ему словно бы слегка отстраненными, словно совсем не его она хотела приласкать. Даочжан касался так, что Ян чувствовал: все это внимание, эта ласка — оно только для него. Жаль, что нельзя было продлить его подольше, но Ян заставил себя собраться и встать.       — Даочжан, ты обещал рассказать.       — Идем. Рассказывать — так всем, младшие братья этого еще не слышали.       — А старший...       — Брат Ванцзи прошел всю войну с нами рядом. Но и он послушает, говорят, я хороший рассказчик.       

***

      Вэй Ин начал свой рассказ так, будто был одним из тех, кто когда-то жил в Юньмэне. Будто всегда был саньжэнь, иногда заходившим в город пополнить припасы, слушая сплетни и слухи в харчевнях и чайных, в винных лавках и на базаре. В комнате, при закрытых ставнях он снял повязку и теперь иногда поглядывал сквозь ресницы на своих слушателей, улыбался, когда удавалось заставить их смеяться. Это было, пока он рассказывал об их с детьми Цзян детстве. Рассказал и о том, что «этот беспутный Вэй Усянь» даже доучиться в Гусу не сумел — что уж он там такого дикого натворил — разные ходили слухи, только выгнали его, самого тогдашнего главу Цзян вызвали в Юншэн и велели возмутителя спокойствия забрать.       Налил себе в чарку «Улыбку Императора», пригубил, усмехаясь тому, что раньше бы выпил залпом, не смакуя, хотя это вино всегда нравилось ему больше прочих. Как юн и глуп он был, пил его как воду...       — Даочжан, даочжан! — заканючил Чэнмэй, подергав его за рукав, — ну рассказывай же дальше!       — Ай-я-а-а, молодой господин, нельзя быть таким нетерпеливым, какая девушка вас полюбит, если вы таким будете?       Юноша вспыхнул и отвернулся, бурча, что никакие такие девки ему не нужны. Вэй Ин посмеялся, допил в три маленьких глотка свою чарку и продолжил.       Это был долгий рассказ. Под него опустели все четыре сосуда, хотя пили только двое. Под него тихо плакали младшие, сбившись в клубок, все трое. Вэй Ин прислонился спиной к надежному плечу Лань Чжаня и продолжал говорить, как сперва сбивались в партизанские отряды выжившие, как метался по округу Цзян Ваньинь, собирая людей, как в первые три месяца войны казалось, что ничего не выйдет — слишком крепко вцепилась в захваченные земли вэньская зараза. А потом появился Повелитель Мертвецов. Почувствовал, как вздрогнуло, словно от озноба, надежное плечо Ванцзи.       — Говорили, что на самом деле он уже был мертв, но это враки. Если и был — то только частью, уж что с ним творили в плену или где он там был — о том я не знаю. А только беда у него была с золотым ядром уже тогда. Но мы все смотрели и не видели, вернее, видеть не желали. Так бывает, когда правда лезет в глаза, как цзи, а от нее отмахиваются, потому что страшно. Меча господин Вэй не носил, и клевали его за это все, кому не лень было. А что ему проку в мече было, если он его, наверное, и из ножен вынуть бы не сумел? Зато флейтой и от стрел, и от мечей отбивался знатно. А уж если играть начинал — каждый в войске молился, чтоб остаться живым: в бой господин Вэй бросал трупы и своих, и врагов. Говорил: мертвым уже все равно, сколько стрел они получат в свое брюхо. Гнал мертвецов на острие атаки всегда.       Ночь давно вступила в свои права, когда он закончил рассказ бойней в Безночном городе.       — А после мы ушли. Слишком много крови и потерь было. Хотелось хоть немного отмыться. Что сталось с господами Цзян и Вэй дальше, наверное, лучше спрашивать у кого-то из Пристани Лотоса. Я слышал, что они возвращались, чтобы восстановить резиденцию ордена и город.       — Матушка говорила, — хрипло от слез и вина пробормотал Цзян Чэнмэй, — что молодой господин Вэй после возвращения прожил всего три месяца и умер от искажения ци. А перед тем сильно рассорился с главой Цзян. Так сильно, что даже в темнице пару раз сидел... Это потому, что на него влияла темная ци?       Вэй Ин хмыкнул, пожал плечами.       — Ты сам-то как себя чувствуешь после того, как чужой артефакт потрогаешь?       Юноша раскраснелся еще сильнее, Вэй Ин прямо испугался, что у него сейчас пойдет носом кровь, но нет, это просто был стыд.       — Как одержимый. Такое зло накатывает, что хватаю меч и лечу куда подальше.       — Вот тебе и ответ. Скажи матушке, пусть проклятую флейту передаст ордену Лань. Им виднее, как с такой пакостью справиться. А сейчас... Иди спать, молодой господин Цзян. Час уже скорее ранний, чем поздний.       — Даочжан, даочжан Ванбэй! А вы в Юньмэн придете?       — Нет, — твердо сказал Вэй Ин. — Мне нечего там делать. Доброй ночи, молодой господин, — и решительно вытолкал юношу за дверь.