Я вижу солнце

      Вэй Ин потянулся снять повязку, но теплые пальцы Ванцзи остановили его руку.       — Не нужно, твои глаза должны отдохнуть.       — Из-за чего переполох?       — В трактир ворвался какой-то юнец. Хм. В форме старшего адепта Юньмэн Цзян, если я не ошибаюсь.       — Что ж, пожалуй, ты прав, я повременю с повязкой, — холодно сказал Вэй Ин.       Видеть кого бы то ни было из этого ордена ему не хотелось. Хотя слегка покусывало любопытство: что это адепт Юньмэн Цзян делает на территории Ланьлина, да еще и один, судя по всему? Вэй Ин одернул себя — хватит, ты не имеешь к этому ордену больше никакого отношения, ты даже кровь Цзян из себя выжег, забудь уже о них! Но как забыть, если орден — Великий, один из оставшихся четырех столпов мира цзянху? Вокруг них все вращается, как молитвенные барабаны. Рано или поздно, так или иначе им пришлось бы столкнуться с кем-то из Юньмэна. Если это произошло здесь и сейчас, значит, так сошлись пути, начертанные звездами.       Меж тем ввалившийся в трактир юнец слегка угомонился, то ли не найдя в нем достойных противников, то ли того, кого искал, с шумом плюхнулся на сидение практически за спиной Вэй Ина и потребовал на удивление приятным, хоть и исполненным презрения голосом вина и закусок.       — И поострее, ты, жабья печенка! В прошлый раз перца пожалел, цзянши тебя сожри!       Он настолько напоминал своим поведением Цзян Ваньиня в его худшие дни, еще до Низвержения Солнца, когда им обоим было по четырнадцать, что Вэй Ин поднес ладонь ко рту и больно прикусил кожу меж большим и указательным пальцами.       — В... Ванбэй? — встревоженно позвал его Лань Чжань.       — Все в порядке. Ванцзи, скоро ли ужин? Хочу поесть и подняться. День все же слишком ярок, ты был прав.       Ему не нужно было оборачиваться, ему и глаза были не нужны, чтоб понять, что их компания заинтересовала юньмэнского невежу. Тот развернулся всем телом, и по спине скользнул чужой взгляд.       — Этот просит прощения, — лениво процедил тот же голос, — не могу никак распознать — из какого ордена мои собратья на тропе совершенствования?       Вэй Ин жестом приказал молчать всем, поднялся и повернулся к говорившему нахалу, что не соизволил даже встать и обратиться не в спины.       — Эти ничтожные пока не придумали названия своему ордену, — с мягкой улыбкой он поклонился, подобающе сложив руки. — Может ли этот смиренный даос узнать, к какому ордену принадлежит его собеседник и какое имя носит в быту? Имя этого — Ванбэй, брат Ванбэй.       Вежливый и спокойный ответ снова сбил наглеца, а повязка на глазах заставила думать, что он говорит со слепым.       — Цзян Чэнмэй, старший ученик ордена Юньмэн Цзян.       В первый момент Вэй Ина словно углями обсыпало, но потом юноша договорил имя, и отлегло. А вот еще чуть позже ци, которой он изучал своего собеседника, принесла такое, что Вэй Ин не сдержался, спросил, хмурясь:       — Давно ли в праведном ордене практикуют темные техники?       Повисла очень нехорошая тишина, и он снова потянулся снять с себя ленту... И остановился, услышав произнесенное злым, но едва слышным шепотом:       — Проще будет уговорить вас молчать или убить? Если матушка узнает, что я брал Чэньцин, она мне голову оторвет.       Сдержав и первые, и последующие слова, Вэй Ин нашел в себе силы улыбнуться и жестом пригласил юношу присесть.       — Давайте, поговорим, молодой господин Цзян.       

***

      Тринадцать лет назад тот, кого сегодня именовали «молодым господином Цзян» был обычным безродным сиротой, бродяжкой с именем, которое подходило ему, босяку из Куйчжоу, как нельзя больше: тогда его звали Сюэ Яном, и ему было десять. Злой на весь мир, почти сошедший с ума от непрекращающихся болей в искалеченной руке, он мечтал одновременно о трех вещах: чтобы его кто-нибудь убил, чтобы сдохли все люди на свете и о конфетах. Он был уже на той стадии истощения, когда есть даже не хочется, потому что потроха в его животе давно усохли и уже ничего не требуют. Ему очень хотелось пить, а голова была как в тумане, и это, наверное, было из-за того, что его рука вздулась и стала толстой, словно подушка, и не только кисть, но и вся она уже по локоть. Потому — из-за болезни — он и наткнулся на эту женщину. Он уже просто ничего перед собой не различал, шел и шел куда-то, инстинктивно искал место, где сдохнуть, наверное. Ударился головой обо что-то мягкое, неловко сел на задницу с размаху и понял, что больше не встанет. Рядом с ним на колени опустилась она, удивительно, но единственной деталью, что он запомнил, была белая траурная лента у нее на рукаве. А потом — провал на много дней.       Руку и даже все пальцы на ней ему тогда спасли, хотя мизинец теперь почти не слушается, но это всего лишь мизинец. Очнувшись, он выплеснул на спасшую его с улиц Куйчжоу женщину целую бочку отвратительной брани, на ее месте он бы себя убил. Она выслушала с таившейся в уголках губ улыбкой — точно такая же сейчас таилась в уголках губ странного слепого (или не слепого) даоса перед ним. Ян потряс головой и вернулся к рассказу. Почему он рассказывает обо всем этому человеку? Может, потому, что тот не выхватил меч и не срубил ему голову, учуяв жадную тьму, свернувшуюся вокруг золотого ядра, как кошка вокруг пойманного клубка. И сейчас, слушая, держал за руку, а с пальцев струилось алое марево, проникало внутрь, запечатывая тьму плотной сетью, становящейся с каждым мяо все меньше и меньше, пока получившийся шарик не сгорел в золотой вспышке. Ян неверяще уронил руку на даньтянь, проверяя.       — Ты чист. Но впредь не смей играть с силами, которых не знаешь. Ты говорил, что та женщина была с белой траурной повязкой. По ком же был ее траур, молодой господин Цзян?       — По ее братьям, даочжан.       — Братьям? Разве у госпожи Цзян был не один брат? В тот год, мне казалось, он был благополучен.       Цзян Ян зябко вздрогнул от этого голоса, всмотрелся в непроницаемое лицо.       — Вы тоже не любите покойного главу Цзян, да? Его в Пристани никто не любит, только матушке стараются не показывать. А второй — их названный брат, хотя я слышал слухи, что и кровный — он умер чуть раньше главы Цзян, от искажения ци. Это его флейта... Я не хотел, честно. Но меня всякий раз как тянет ее взять в руки!       — Чэньцин — мощный темный артефакт. Очень жаль, что ее прежний хозяин не смог с ней расстаться тогда же, когда уничтожил Стигийскую тигриную печать.       — Даочжан, а вы, верно, воевали с ними? Это там вас... Ну, ой, простите и все такое! — скороговоркой выпалил Ян, но сил его не было разводить политесы, любопытство глодало хуже, чем то мерзкое чувство, когда дня на три лишали сладостей. — Ну, даочжан! Расскажите?       — Я не слеп, но да, моя проблема с глазами родом с войны. И я, и брат Ванцзи воевали рядом с теми, о ком ты говоришь. Наши младшие братья не воевали, постигая Дао в дальнем монастыре, куда отголоски войны не докатывались. Если хочешь знать, какими были герои той войны...       — Да, я... Хочу, да!       — Тогда позволь мне поужинать с моими братьями, поешь сам, только не пей много вина, лучше закажи с собой.       — Я... Да! Спасибо! Конечно, даочжан!       Цзян Ян дрожал и цеплялся за край стола. Удивительное дело, но ярость — его вечный спутник — улеглась, больше не хотелось крушить все вокруг, орать непотребства и убивать. Он мысленно охнул, сообразив, что в помрачении рассудка его занесло аж в Ланьлин, и было бы очень нехорошо, если бы он устроил тут погром, а потом трактирщик нажаловался в магистрат, магистрат написал главе Цзинь, а глава Цзинь... Вспомнив слащавую, приторную улыбочку главы Цзинь, Ян передернулся. Цзинь Гуанъяо наверняка бы на ближайшем совете не преминул высказать матушке соболезнования по поводу тяжелого характера ее приемыша-дикареныша. Будто он, Ян, не знает, о чем шепчутся на тех советах за ширмами и занавесками слуги, за веерами и рукавами — господа.       — Даочжан! — тихо окликнул он вернувшегося за свой столик к собратьям мужчину. — Спасибо.       Улыбка этого седоволосого не-слепого была все-таки удивительно похожа на матушкину.