Я вижу солнце

      Лето разгоралось и пело, и пела душа — сдержать ее не было сил.       А-Нин и А-Чэнь дали им пол-сяоши, ни единой мяо не пропало даром: губы болели, зацелованные, но флейта под ними смеялась и смеялась от счастья. Младшие осторожно спустились, посматривая на своих чжэньши, стоящих плечом к плечу.       «Подглядывали?» — взглядом спросил Ванцзи.       «Целовались!» — Ванбэй так же глазами указал: на щеках у обоих словно хайтан цвел, и алыми его лепестками припали распухшие губы.       Не им было осуждать, да и кого? Синчэню двадцать семь, Цюнлиню тридцать, оба уже не дети. То, что сошлись так близко, было едва ли не предопределено: почти с первого дня в обители братцы были неразлучны, мечи получили в один день и даже назвали похоже: у Синчэня это Шуанхуа, у Цюнлиня Шуангэ. Лет десять точно прятали, таили, проверяли свое чувство. Потому шицзунь и отпустила. Вот она, та яркая нить, на которую снизывал свои драгоценные бусины чжэньши Ванбэй. Называться им орденом бродячих обрезанных рукавов, что ли?       Он опустил флейту, спрятал в рукав, поправил перевязь с мечом.       — Идем, до полудня доберемся к подножию, а там посмотрим, где мы.              Перехода не заметили, просто обернулись у последнего поворота тропы вниз — а за спиной была невысокая лесистая гора, по которой уж точно не две полных стражи было бы спускаться. И тропы не было тоже, словно начиналась она, едва заметная, звериная, прямиком под ногами. Все четверо поклонились в последний раз и пошли вниз, на голос реки.       Реку они перелетели, поднялись выше, чтобы осмотреться. Дорога была в ли, за узкой полосой леса, далеко не пустынна: по ней шли люди, катили крестьянские телеги, чинно гарцевал на статных лошадях отряд, сопровождающий резной возок какого-то чиновника. Они спешились за первыми деревьями, убрали мечи и из лесу вышли уже пешком, ступили на пыльные колеи, зашагали попарно, такой себе маленький отряд даосских бессмертных. На них оборачивались, глазели. Ванцзи эти взгляды немного раздражали: больше всего внимания привлекал к себе его Вэй Ин, конечно: этакая седая грива, скромно убранная в пучок, но для знающих или просто внимательных его белый нефритовый гуань с такой же белой шпилькой с иероглифами «фусин» говорил куда больше, чем одежда без каких-либо знаков. И вообще весь он был словно журавль, обернувшийся человеком: белоснежный, безмятежный, с тихой улыбкой на губах. Глядя на младших, Ванцзи никак не мог уловить, в чем различие? Не только ведь в цвете волос!       Присматривался, замечая: у Цюнлиня походка воина, твердый шаг, уверенный, жесткий. Пусть он все эти годы изучал целительские техники, но кроме того он еще и в воинское искусство вгрызался с упорством, достойным легенд. Синчэнь — философ и поэт, ему все внове, его глаза горят восторгом, он часто дышит, вбирая в себя незнакомые запахи. Вэй Ин прав: нельзя было бы его отпускать с горы в одиночку и тогда, когда он рвался — десять лет назад. Это белое перо затоптали бы, успей он прославиться или нет. Вот он сам... На себя со стороны не взглянешь, увы, но он тоже воин, скорее всего, похож на А-Нина и походкой, и поведением. А Вэй Ин...       А Вэй Ин идет, словно плывет, и взгляд его спокоен и непроницаем, как подернутые туманом озера, руки спрятаны в рукава. По нему никак не определить, кто он: воин, целитель, монах? Он словно все это — и ничто одновременно, он и здесь и не здесь.       Вэй Ин повернул голову, дрогнули ресницы, на миг изменился взгляд: распахнулась в сером тумане жаркая бездна, окатило с ног до головы углями и льдом. И снова все спряталось под маской, совершенной, белой фарфоровой маской. Нет, это его Вэй Ин. Вэй Ин, который насмешничает, играет и дурачится, дует губы и выпрашивает еще один баоцзы со сладкой бобовой пастой. Просто все это пока прячется под хрупкой маской благопристойности.       А дорога меж тем шла и шла, пока не уперлась в городскую стену, не втекла в распахнутые ворота. «Чжуян» — прочитал Ванцзи.       — Мы на территории Ланьлин Цзинь, — заметил Ванбэй. — Нужно быть поосторожнее.       От Чжуяна до Гусу и Цинхэ было примерно одинаково: по три сяоши лету на мечах.       «По четыре, а то и пять», — поправился Ванцзи: младшие летали не так чтоб уверенно. Баошань-шеньсянь искренне считала полеты на мечах баловством, потому воспитанников им учили постольку-поскольку.       — Давайте войдем, отыщем чайную или трактир поприличнее и решим, куда будем двигаться дальше, — сказал Ванбэй, и его решение приняли все.       Как так вышло, что именно его они с первых мгновений стали считать старшим в их крохотном отряде, не мог сказать даже Лань Ванцзи. Просто... О, боги, ну это же Вэй Ин! Он один водил в бой тысячные армии мертвецов, в то время как даже Ванцзи подчинялся приказам старшин. О младших и говорить не стоило: оба были готовы чжэньши в рот заглядывать и каждый взгляд ловить.       — Сперва я должен рассказать тебе, что было после... Совета, — с трудом вытолкнул из сжавшегося горла Ванцзи.       — Хорошо. Но после отдыха и ужина.       Трактир со свободными комнатами, сдававшимися на верхних этажах, отыскался почти в центре городка, и они сняли две, несколько удивив этим хозяина: комнат было бы достаточно на всех.       — Мы так привыкли, — мягко улыбнулся трактирщику Вэй Ин, — да и денег не так много, чтобы позволять себе роскошь отдельных комнат.       Трактирщик не поверил, его взгляд очень уж выразительно обежал возвышающиеся над плечами у каждого из четырех даосов рукояти драгоценных духовных мечей.       — Мы долгое время прожили в уединенном монастыре, совершенствуясь. И если за ужином почтенный хозяин не погнушается подсесть к нам и рассказать, какие дела творятся в цзянху нынче, будем благодарны.              Это объяснение уже было намного правдоподобнее. Мечи — это мечи, а вот если не выходить в мир и не зарабатывать тем, чем полагается зарабатывать заклинателям, то откуда же взяться серебру? Правда, хозяин был уверен, что этого самого серебра господам заклинателям хватило бы и на четыре комнаты, но то было не его дело. Может, у них в ордене так принято? Умеренность и бережливость, или что-то вроде того. Да, пусть и походили эти молодые господа на заклинателей из Гусу Лань, но те-то, сразу видно, из Великого ордена, сквозь простых людей смотрят, как сквозь бумажные окна. Этот же, беловолосый, смотрел внимательно, с приветливой доброжелательностью и участием в удивительно светлом взгляде. Нечасто таких встретишь среди «бессмертных».       Господа заклинатели попросили принести им воды, не обязательно теплой, поднялись в комнаты. Расспрошенный слуга сказал, что поблагодарили и выставили, и в комнатах действительно расположились попарно, и тот седой, что у них старший, когда а-Нюй воду приносил, лежал на постели с темной тряпкой на лице, а тот, у которого глаза, как у рыси, желтые — ставни закрывал. Видать, не совсем здоров глазами седой господин. Хозяин, почтенный дядюшка Ву, отмахнулся: то не его беда-печаль, не заразная какая хворь же. А еду господа заклинатели заказали совсем простую, но сытную и с мясом, так что не из Гусу Лань они, точно не из Гусу Лань. Тем-то чистый белый рис подавай, да чтоб пресный был, а эти ничего такого не приказывали, только седой сказал, чтоб чили-масло на стол поставить не забыли.       Когда все было готово, а-Нюй оповестил постояльцев, и те спустились вниз. На глазах седого лежала плотная белая повязка, но шел он так уверенно и без чьей-либо помощи, что уж сомнений в его принадлежности к заклинательской братии не осталось бы вовсе, если б они и были. И до столика на четверых дошел сам, и мимо палочек не промахнулся. Так что не мешала ему повязка та ничуть.       Почтенный дядюшка Ву, как и обещался, подошел узнать, всем ли гости довольны и присел рядом, чтобы рассказать, какие нынче новости, слухи и сплетни ходят по цзянху, но не успел и рта раскрыть, как одна из причин этих сплетен ввалилась в его трактир. Мысленно горестно застонав, дядюшка Ву приготовился распрощаться с почти совсем еще новенькими столиками, посудой и ширмами, подхватился и подскочил лично поприветствовать «Конфетное бедствие», невесть каким ветром занесенное на земли Ланьлин Цзинь, в их скромный город и тем паче в его несчастный трактир.