Я вижу солнце

      Этого дня Чэньмо и ждал — тринадцать лет ждал! — и боялся. Дня, когда Вэй Ин сможет открыть глаза и увидеть мир, лица друзей и... его.       Вэй Ин снова был за дверью с иероглифом «生», за эти годы он провел там, наверное, треть всего времени, что жил в обители, но все оно того стоило. Все это время, все усилия, вся боль стоили того, что уже завтра Вэй Ин прозреет.       Чэньмо отправился в свою келью, даже не удивившись тому, что на постели его ждала стопка белоснежных одеяний, расшитых голубыми облаками, Бичэнь снова вернулся в богато украшенные белые лаковые ножны, а на столе были разложены мешочки цянькунь, искусно вышитые девичьими руками: воспитанники обители знали, что два наставника и два брата скоро покинут их, это были подарки в дорогу. Еда, которая могла храниться сколько угодно и не портиться, запас талисманов на все случаи жизни, одеяла из шерсти местных коз, такие легкие и теплые, каких в дольнем мире не встретишь. Были и просто подарки-безделушки, сделанные младшими на память: резные деревянные амулеты, шелковые шнуры-подвески на пояс, завязанные узлами «Удача» и «Здоровье», украшенные агатовыми бусинами: агат на горе можно было подобрать на любой тропинке, знай полируй да режь. Бело-голубой, с редкостным узором, чем-то напоминавшим клановый, — халцедон — явно искали специально, ходили к водопадам на ту сторону горы. Широкую и плоскую круглую пейю сверлить не стали, только отполировали, явив узор, да оплели по краю серебряным ажуром, а уж к нему и узлы прикрепили, и кисти, белую и голубоватую, точно под цвет камня. Должно быть, это и сестрица Момо постаралась — у нее кисти краше всех выходили, и сестрица Юлань — первая в завязывании узелков, и братцы Кайю и Сиши. А вот корявенькая резная рыбка из дерева — это братец Чи, один из недавних новичков на Безымянной горе. И ведь успел уже привязаться, как плакал, когда узнал, что два любимых чжэньши уходят из обители.       Чэньмо... Хотя, наверное, уже не Чэньмо, раз Бессмертная вернула ему вещи и гуцинь, уже Лань Ванцзи снова. Он взял один из цянькунь, тот, что был вышит клановым знаком, сложил печать и опустил руки на повисший в воздухе гуцинь. Ванцзи тихо застонал, жалуясь на то, что его так надолго забыли, и он погладил шелковые струны, обещая: «Прости, друг. Скоро снова будем играть, только я уже, наверное, совсем все забыл...»       Но руки помнили, хотя извлечь звук он так и не решился. Еще не сейчас. Еще не время. Пока он все еще немой брат Чэньмо.              Переодеваться он не стал, этому тоже было пока не время. А вот уйти он собирался чуть раньше, чем Вэй Ин и братцы А-Чэнь и А-Нин. Точнее, не уйти: он хотел покинуть обитель и ждать их на полпути к подножию.       Он был честен с собой: это трусость. Трусость и малодушие. Он слишком слаб, чтобы принять возможный удар там, где это могут увидеть чужие глаза, а братья А-Чэнь и А-Нин уже давно стали ему семьей, при них это будет не так больно, наверное?       Ждать было больнее. Время каждой прошедшей мяо впивалось в его душу, как крючья впиваются в жабры рыбе: не вздохнуть, не уйти на дно — медитировать он не мог совсем, сидел бездумно, перекладывал с места на место мешочки, перебирал подарки, пока не пришли братцы и не уволокли на тренировку. Ничего, хвала Всемилостивой Гуаньинь, не сказав и не спросив о новых-старых ножнах Бичэня.       Двери под иероглифом «生» были закрыты, когда они вернулись. Все еще закрыты. Он сел ждать, опираясь спиной на стену.       «Я уйду ненадолго. Я знаю, ты хотел говорить с Баошань-шеньсянь, и это будет разговор не для всех. Потому я уйду первым, чтобы ждать вас на склоне горы. Простишь мне это бегство?»       Он не ждал ответа. Ну какой может быть ответ на такие глупые вопросы? Он просто сидел под стеной, перебирал пальцами подвеску с бело-голубым облачным халцедоном и думал: в Юншэне за неподобающие суетливые, лишние жесты уже бы наказали. Прошло тринадцать лет, как дела у брата? Согласится ли Вэй Ин — Не Ванбэй — заглянуть в Гусу? Там ему будут рады... не все, если откроется правда, но они не откроют ее никому. Но один человек точно будет. Один человек — это много или мало? Вэй Ин, наверное, сказал бы: «Лань Ванцзи, ты что! Это же целый один человек!» Вэй Ин умеет ценить тех, кто ему рад.       Но, наверное, сперва он захочет зайти в Цинхэ. Уж там ему точно будут рады многие. Много больше чем один человек. Да, сперва в Цинхэ. А может быть, брат переместится в Буцзинши талисманом?       Тринадцать лет... Для бессмертных, вернее, для заклинателей это немного, но мир может разительно измениться даже за год, они сами тому были свидетелями, разве нет? Что он сам хотел бы увидеть, вернувшись? Первая мысль: женатого брата и его детей. Счастливо женатого, любящего и любимого. Не повторившего судьбу их несчастного отца! Не оставшегося одиноким, как дядя, взвалив на себя тяжкую ношу главы клана. Он так надеялся, так желал этого. Он писал об этом в письмах, пусть за тринадцать лет этих писем и набрался всего десяток, но каждое было длиннее и подробнее предыдущих. Последнее письмо он передал Баошань-шеньсянь почти ровно год назад. Следующее не понадобится — они скоро встретятся.       И снова мысль не летела стрелой, а следовала извивам невидимой реки, меняя русла и берега. Он словно грезил с открытыми глазами, не погружаясь в медитацию, но и не присутствуя в полной мере в своем теле. Думал о том, насколько изменился мир там, за вратами обители, у подножия горы, которая одновременно и материальна, и нет. О том, насколько изменился сам — узнает ли брат? Конечно, узнает, иначе не могло быть, пусть хоть сто лет пронеслось бы меж ними в разлуке, Хуань-гэ узнал бы его с одного взгляда и вдоха. Узнает ли его Вэй Ин, увидев без вуали?       Под дых ударило воспоминание: плата! Он ведь так и не расплатился с Хозяйкой Потерянных Душ за ее помощь Вэй Ину! В груди свинцовой волной всколыхнулся смех: он не сможет увидеть любимого, не увидит брата, ну и пусть. Зато он их услышит. Ему не страшно, не страшно... Страшно. Но он готов. Эта готовность никуда не делась за тринадцать лет, только укрепилась, как укрепляется ствол дерева, прирастая слоями лето за летом.              Каменная дверь уползла в пазы стены с чуть слышным шорохом, и он торопливо поднялся.       — Он еще спит и будет спать около сяоши, — сказала Баошань-шеньсянь. — Затем день и ночь и еще день будет носить темную вуаль на глазах, привыкая к свету. Ты хотел уйти из обители раньше, чем он тебя увидит, значит, сейчас самое время. Я освобождаю тебя от обетов, дитя.       Лань Ванцзи отшагнул на два шага и опустился на колени, простер руки, касаясь лбом пола на три вдоха. Горло, отвыкшее от слов, повиновалось с трудом, будто не говорить пытался, а провернуть давно заклинившее и прикипевшее к оси колесо:       — Этот ничтожный... бесконечно благодарен Цзуши Шихунь. Долг этого Ванцзи невозможно измерить, но я готов отдать обещанную плату.       Его прервал суховатый смешок Бессмертной:       — Не думала я, что такой умный мальчик как ты не поймет. Свою плату я уже давно получила, дитя. Ты славно потрудился, и глаза, и твое золотое ядро разве не работали все эти годы во благо обители и ее воспитанников?       Он покраснел: удушливая волна смущения пронеслась по телу, зажигая уши яркими фонариками, пятна на скулах — благо, вуаль все еще не снята! — багрянец на шее, наверное, даже лоб заалел маковым цветом.       — Зачем бы мне твои глаза отдельно от тебя, как и золотое ядро? Впрочем, если ты не понял даже... Ах, нет, об этом не стоит. Что же, молодой господин Лань, теперь мы попрощаемся. Детям я скажу, что ты ушел, сама. Обитель ты покинешь по северной тропе, у Яшмовой Гунян свернешь налево и будешь спускаться до трехрогой скалы. Там есть место для отдыха, жди своих спутников завтра. Прощай, дитя.       Он снова поклонился в пол, а когда поднял голову — Бессмертной рядом уже не было.              Тропа легко ложилась под ноги, не пугая ненадежными или скользкими от долетающей с водопадов влаги камнями. Он все еще шел в давно привычном ему наряде воспитанника Баошань-шеньсянь: белом, без единого знака, с широкими рукавами свободно накинутого на плечи дасюшена, в которых нес все вещи, и все еще не снял с лица вуаль: до Яшмовой Гунян можно было наткнуться на кого-то из старших воспитанников, собирающих травы. Пусть от обетов его и разрешили, но он уже настолько свыкся с этой черной тряпкой, что снять ее было примерно так же, как когда-то — снять лобную ленту.       Он спускался легко, словно парящий журавль. Было ли так же легко его сердцу, как телу? Не было, оно тяжелым горячим камнем билось в его ребра, пока устраивался у трехрогой скалы, раскладывал костерок из найденных по пути веток, заваривал чай в подаренном чуть-чуть кривобоком чайничке — «Это работа Су Мэймэй, точно — ее любимый узор «ветка сосны», и шишечка на крышке». Чашка-гайвань была того же набора, и тоже чуть кривовата. У Су Мэймэй была только одна полноценная рука. Баошань-шеньсянь обещала восстановить вторую года через два.       Над горой наливалось густым закатным багрянцем небо, на востоке уже становящееся цвета, что так точно отражали глаза братца Синчэня: густо-синего, со звездными искрами. Ванцзи вытащил из цянькунь одеяло, расстелил под прикрытием среднего из трех скальных рогов. Лег, вглядываясь в небо.       «Завтра ты сможешь увидеть его, Вэй Ин. Или, может быть, ты видишь его уже сейчас? Ведь ночью свет дают только звезды, и твои новые глаза не устанут смотреть...»       

***

      Утро разбудило его прохладой и оголтелым птичьим щебетом: горные птицы приветствовали солнце. От теряющейся в низких облаках вершины донеслись три удара гонга. Он поднялся, поклонился в ту сторону, допрыгал до говорливого ручейка на другой стороне расщелины, вдоль которой пролегала тропа, умылся и наполнил водой чайничек. Вернулся, снова разжег костерок, вскипятил воду. Внутри все сжималось и сжималось, словно незримая рука стискивала и стягивала в узел все его потроха. Прозвучал созывающий на занятия гонг. Он снова поклонился, убрал все по местам и потушил угли, заложил следы снятым загодя мхом. Встал на краю узкой площадки, повернувшись спиной к тропе. Казалось, кто-то превратил его в гуцинь и безжалостно перетянул все семь струн. Тронь — и с криком разорвутся.       Они шли тихо, но он слышал, как в десяти чжанах от скалы две пары шагов затихли, а третья — легкая поступь, словно идущий едва касается камня ногами, паря над твердью — продолжила путь. Ближе, ближе, сокращая расстояние меж ними. Он не шелохнулся, но сдерживать дрожь стало почти невыносимо. Три чжана. Один. Один бу. Один чи...       Крепкие руки обвили плечи, укрывая рукавами такой же белой одежды, сомкнулись поверх груди ладони.       — Лань Чжань, разве ты не обещал спуститься с горы с нами вместе? Гэгэ? Зачем на тебе все еще эта пакость, Лань Чжань? И почему ты все еще молчишь, уже давно можно...       — Вэй Ин... Давно ты?..       Серебристый смешок теплым пухом просыпался по шее от уха, скользнул по телу, мгновенно сводя с ума.       — С первого прикосновения, гэгэ. Твои руки могли измениться, но то, как ты прикасался — никогда. Ты мог молчать сколько угодно, но твоя ци говорила яснее слов. Теперь говори со мной, Лань Чжань.       Он повернулся в кольце этих рук, закрыв глаза, не осмеливаясь ни на что — ни смотреть, ни обнять, пока не получит ответ.       — Кто я для тебя?       — Мое солнце. Ты — мое солнце. И я наконец его вижу. Посмотри на меня, гэгэ!       Ванцзи открыл глаза и задохнулся, забыл, что дышать вообще нужно, захваченный врасплох бездонным взглядом, бесцеремонно сдернувшими вуаль прочь и стиснувшими еще сильнее руками, мягкими губами, что накрыли его губы в неумелом, но таком настойчивом поцелуе.