Я вижу солнце

      Чэньмо места себе не находил: три недели!       Он понимал, конечно, что медитация и очищение — дело небыстрое. Но три недели? В такую долгую медитацию уходили, если требовалось перейти на новую ступень силы или исправить ток ци, почувствовав начало искажения. Нет, Вэй Ин уже давно выздоровел ото всех своих ран, и старых, и полученных после войны, но он никак не мог отделаться от мысли о его хрупкости. Зря, конечно: не был Вэй Ин хрупким, ни в какой мере. Даже братец Синчэнь, уж на что изящен, словно девица, но и он не хрупок, похож на ивовый прут — поди сломай. Вэй Ин походил на гибкий клинок: согни, отпусти — и берегись, ударит так, что согнувшую руку отмахнет напрочь! Вэй Ин был живая сталь, обманчиво прирученное пламя. Тем страшнее делалось от воспоминаний, как эту сталь едва не разбили на осколки, едва не потушили затхлой болотной водой это пламя. Хотелось укрыть, хоть согретым чаошеном, хоть собой. Собой — хотелось до дрожи в коленях.       Чэньмо вспоминал, как пришел к осознанию: это случилось слишком быстро, понадобилось ровно столько времени, сколько они с Вэй Ином летели со стены Облачных Глубин в обнимку. Две? Три мяо? Он помнил, что Вэй Ин, дурачась, бросился на него. Помнил, что в падении Вэй Ин был сверху. И не помнил, как оказался сверху сам. Словно неправильный кот, Вэй Ин умудрился извернуться в воздухе так, чтобы упасть спиной на землю, оберегая его. И как сипло он смеялся, говоря, что вот, теперь они оба покинули резиденцию и будут наказаны, если Лань Чжань расскажет. А он яростно выдирался из цепких, как лоза, рук и ног, и думал, что сейчас сгорит от стыда, и уже никого не нужно будет наказывать. Потому что от мальчишки под ним пахло так, что лобная лента должна была раскалиться от силы обуревающих Ванцзи недостойных желаний. Потому что не вырываться ему хотелось, а прижаться еще теснее и заткнуть наглеца своим ртом.       В общем, осознание к нему пришло быстро. А вот смирение... Смирялся он со своими чувствами чересчур долго. Так долго, что едва не потерял любимого. Почти потерял — и если бы не помощь дагэ и братьев Не... Если бы не золотые руки Вэнь Цин... Если бы не искренние горячие мольбы Вэнь Нина... Если бы не милость Баошань-шеньсянь!       Если бы не горячая жажда жизни Вэй Ина, Ванцзи потерял бы его сотни раз до всего, что случилось после войны. Об этом даже думать было страшно, и как теперь ему не думать, что сейчас происходит с Вэй Ином в закрытой ото всех хэйфан?       Чэньмо приходил сюда каждый день трижды: с утра, до завтрака, проверить, не потревожены ли печати, днем, после занятий, и вечером, оставаясь до конца часа Крысы. Сегодня тревога погнала его к хэйфан в неурочный час: едва закончилось первое занятие. И сердце, как видно, не ошиблось: даже сквозь наложенные самой Баошань-шеньсянь печати он услышал крик, сорвавшийся на хрип. Ринулся к каменной двери — и отлетел прочь: какая-то из них не позволяла ему приблизиться. Упрямо наклонив голову, он пошел вперед, но добился лишь того, что уперся в незримую стену в одном бу от двери.       — Чэньмо, остановись, — приказал тяжелый голос Баошань-шеньсянь. — Сейчас тебе туда нельзя.       Он стиснул кулаки и попытался продавить преграду... и отшатнулся, когда по сердцу безжалостно полоснули слова:       — Хочешь, чтобы он умер?       Нет! Только не это!       — Тогда отойди. То, что там происходит — должно произойти. Это очищение, а оно всегда приходит через боль.       «Разве не довольно боли он уже вынес?!» — яростно прожестикулировал Чэньмо, поворачиваясь к Бессмертной.       — Новое рождение — это всегда мука. Сейчас он рождается заново. Он был готов к этому. Но ты, как видно, нет.       «Я...» — слова и жесты не шли на ум. Он все еще слышал хрип.       — К часу Коня все закончится. Придешь к последнему волоску его хвоста. После всего Вэй Ину потребуется твоя помощь. А сейчас ступай.       Он не мог не повиноваться, но — боги! — как же трудно было повернуться и оставить свой пост! Просто уйти, с пониманием, что Бессмертной лучше известно, когда вернуться.              Он никогда не опаздывал, но и раньше старался не являться: это невежливо. Сейчас он вел себя абсолютно неподобающе, но ему было плевать: тренировку он покинул так поспешно, что мастеру-наставнику едва не позабыл поклониться, тот лишь махнул рукой, мол, иди уже. Вся обитель знала, что брат Чэньмо очень переживает за брата Ина.       От лошадиного хвоста оставалась еще добрая четверть, но Бессмертная только взмахнула рукавами, убирая печати, значит, уже было можно. В пещере зажглись кристаллы, осветив лежащее на полу тело. И черную лужу под ним, запятнанные буро-черным белые нижние одежды. Сердце Чэньмо не билось все то время, что он шел внутрь, как сквозь вязкий рисовый отвар, опускался на колени, касался заледеневшей белой шеи двумя пальцами. И забилось вместе с толчком крови под подушечками: жив.       Дальше было все почти привычно: отнести в лазарет, раздеть, искупать, промыть и расчесать волосы, хорошенько промыть раны в глазницах. В этот раз пришлось изрядно потрудиться, убирая черноту свернувшейся крови и вычищая омертвевшие ткани. Только потом он понял: зажило. Под всем этим непотребством не было сочащейся сукровицей и кровью корки, только обтянутые зарубцевавшейся кожей впадины. Представлять, сколько времени уйдет на то, чтобы вырастить новые глаза, он даже не пытался. Куда уж проще было бы, наверное, в самом деле предложить госпоже взять его глаза и...       — Отлично справился, умница какой. И ты тоже, Чэньмо. Можешь перенести его на стол, и идти отдыхать. Учеников предупреди, что я занята и меня беспокоить нельзя.       Он не стал спорить, что толку зря размахивать руками? Бережно поднял Вэй Ина, донес до соседней залы и осторожно уложил на один из трех высоких каменных столов, испещренных сложнейшими сигиллами незнакомых печатей. По краю шли ремни, и он пристегнул ими руки и ноги Вэй Ина, зная, что тот все равно не ощутит — он уже не в беспамятстве, а спит, уснул как только попал на стол. И проспит до самого конца операции, не запомнив, что был обездвижен, а потому не испугается.       Закончив, Чэньмо вышел, и за его спиной яркий свет тотчас оборвала вставшая на место каменная дверь. Он опустился на пол — чистый, ни пылинки, сам буквально вчера намывал, исполняя дневной урок по обители, — и погрузился в медитацию. Если кто-то подойдет, он почувствует и остановит вовремя.       

***

      Чэньмо не знал, что он ощутил, когда понял, что новые глаза у его возлюбленного появятся не сами по себе и не так скоро, как хотелось бы. Разочарование? Вот глупо!       — Мой тусунь — красивый мальчик, разве можно все сделать как попало, и лишить его части этой красоты? — смеялась Баошань-шеньсянь.       Чэньмо понял, что сперва она должна сформировать все утраченные мышцы, сосуды и веки, но это невозможно сделать за раз. Очень уж тонкая и кропотливая работа, да еще и так близко к мозгу. Потому она растянулась на полтора года, с перерывами, когда под плотной повязкой Вэй Ин, не жалуясь, носил какие-то сложные конструкции, причинявшие изрядное неудобство и боль. И еще год, в который «дозревали» в специальном эликсире выращенные отдельно глазные яблоки. Видел он их... С одной стороны — жуть жуткая, почему-то никакие монстры, гуаи и демоны не пугали так, как совершенно безобидные шарики с тонкими хвостиками из сосудов и чего-то там еще, крепившиеся этими хвостиками к жгуту из слегка пульсирующей... материи. Дать ей определение он не мог. Но когда шарики эти из-за пульсации поворачивались, и он видел такую знакомую серебристо-серую радужку и расширенный зрачок, не мог не вспоминать пир после Большого совета в Ланьлине и мертвый взгляд Вэй Ина, направленный в никуда. Приходилось напоминать себе, что это уже давно прошло. И сейчас все хорошо.       — Гэгэ, они похожи на мои глаза? — улыбаясь, спросил его Вэй Ин.       Спросил так, будто Чэньмо, воспитанник обители Бессмертной, никогда не спускавшийся в мир, должен был знать, какими были раньше его глаза! Но ведь за все эти годы Вэй Ин ни единого раза не дал понять, что... Нет, он не мог узнать. Не было ни единой детали, по которой Вэй Ин мог опознать в Чэньмо — Лань Ванцзи.       «Я не знаю», — скрепя сердце и скрипя зубами, заставил себя солгать Чэньмо.       — Хм. Но хотя бы скажи, мне они пойдут? — не унималось его личное несчастье (счастье, счастье, вот только личное ли?).       «Думаю, да. Очень».       — Значит, похожи. Прошлые мне тоже были к лицу! — Вэй Ин захохотал и был таков — умчался на улицу, собирать младших на занятие.       Чэньмо закрыл лицо руками.       Он так и не понимал, как Вэй Ин относится к нему — именно к Чэньмо, воспитаннику Баошань. Вэй Ин держался на расстоянии от старших и ровесников-мужчин, позволял себе тискать младших, хотя такому в основном подвергались только братья Синчэнь и Цюнлинь, ну и совсем дети, у которых Вэй Ин вел занятия. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы пощипать ребенка за щечку, подарить деве цветок, вколов его сразу в волосы, похлопать юношу по плечу. И только к Чэньмо он приваливался сам, опирался на его плечи, позволял проверить пульс и меридианы, оценить биение золотого ядра, опустив руку на нижний даньтянь. Только Чэньмо он позволил услышать ту самую мелодию. «Вансянь», назвал ее сам Лань Ванцзи. Она впервые прозвучала в пещере Черепахи-Губительницы Сюань-У, и он был уверен: Вэй Ин был в беспамятстве, когда он играл. У него тогда был жар, мог ли он запомнить мелодию, чтобы так точно повторить ее через столько лет?       — Я слышу, как плачет сердце того, кто писал эту музыку, — сказал он, отняв флейту от губ.       Его флейта теперь носила имя: Хосиюэ, и он весь словно стремился следовать этому же правилу. Но Чэньмо так же прекрасно помнил, как Вэй Ин, очнувшись после первой операции и выйдя на первую тренировку, обнажил свой меч и сказал так, чтобы услышали все вокруг:       — Отныне мое имя — Ванбэй, и имя меча — Ванбэй.       Отринув кровь Цзян, он отказался и от имени, данного ему той семьей. И как взрослый и вполне самостоятельный мужчина, сам взял себе имя. Вэй Ином его теперь называл только Чэньмо — молча, в своих мыслях. Для всех он в последние почти уже три года чжэньши Ванбэй. Так же как он сам — чжэньши Чэньмо.       Все эти годы Вэй Ин постоянно вспоминал Ванцзи, говорил о нем, в его рассказах младшим звучало неприкрытое восхищение, в его словах наедине с Чэньмо — отголоски тоски.       — Я хотел бы увидеть его. Хотел бы сказать, что мои слова на том пиру были не от жестокости сердца. И хотел бы услышать, что прощен за них.       «Кто он для тебя?» — решившись, спросил Чэньмо, и впервые кисть в его руке дрожала так, что он едва мог удержать ее ровно.       — Я отвечу, когда спустимся с горы, — улыбнулся Вэй Ин.