Я вижу солнце

      На формирование золотого ядра у Вэй Ина ушло без малого три года. На то, чтобы развить его хотя бы до своего прежнего уровня, когда он мог на равных потягаться с вбитой в его глазницы Цзыдянем ненавистью и злобой, пришлось потратить еще три. Общий срок его жизни в обители равнялся десяти годам, но ему казалось — пролетели они мгновенно. Размеренная, полная спокойствия жизнь из-за слепоты не откладывалась в памяти ничем, кроме полученных знаний да выученных техник. Шицзунь понимала, что скоро придет время им уйти, и потому тренировки стали намного серьезнее и тяжелее. Даже самые старшие воспитанники обители не тренировались столько.       Вэй Ина не удивило желание братцев Синчэня и Цюнлиня тренироваться вместе с ним и Чэньмо. Хотя он со всей доступной искренностью пытался их отговорить, специально вспоминал всю грязь и мерзость дольнего мира, упирал на то, что даже вдвоем будет ой как нелегко с нуля создать свой орден — основанный не на крови и вассальных обязательствах, а на сродстве помыслов и устремлений, дружбе и взаимопомощи. Рассказывал, как тяжело живется тем заклинателям, что выбирают стезю саньжень. Но в итоге сдался и торжественно, в присутствии шицзунь Баошань, поклялся, что отправится странствовать с ними, как старший и ответственный.       «Я с вами», — коротко, но веско припечатал Чэньмо. «Говорил» он жестами, так что озвучивал Вэнь Нин.       — Гэгэ, зачем тебе это? — взвыл Вэй Ин.       «Куда ты, туда и я».       — А-а-ай-я! Да что же это творится! Я вам всем иголка, что ли? Какой ниткой я вас собираю?!       Баошань-шеньсянь рассмеялась, хотя он явственно слышал в ее смехе нотки горечи.       — Дитя-дитя, если бы ты только знал, как ярка и притягательна твоя нить!       — Шицзунь, — Вэй Ин встал перед ней на колени, ловя в ладони узкие кисти, спрятал в них лицо. — Щицзунь, я правда не хотел такого.       — Я знаю. Но так же я знаю и то, что младшие воспитанники зовут тебя «чжэньши». Это ли не знак?       — Чего, шицзунь?       — Твоего призвания? Твоего Лю, если хочешь. Ты можешь не признавать его, но неизбежно следуешь этим путем, как кисть каллиграфа следует потоку воды, а сам мастер следует за кистью, подчиняясь законам мироздания.       — Может быть, мне следовало бы остаться? — пробормотал Вэй Ин.       — Нет, дитя, нить твоей жизни неизбежно позовет тебя в мир дольний, покой обители пока не для тебя.       Зацепившись за это «пока», Вэй Ин тем не менее отложил разговор с шицзунь на потом. Для него еще не пришло время, ведь впереди было самое главное: он уходил в одиночную медитацию, чтобы очистить свои раны от чужой враждебной ци.       На самом деле, здесь все было намного сложнее, чем просто очищение от тьмы, с которым он в прошлой жизни справился за считанные недели. Вбитая Цзыдянем в его лицо энергия была... его собственной, ее генерировало его золотое ядро, пусть и в чужом теле. Она была как проклятая метка. Все эти годы в его глазницах пылало негасимое пламя, подпитываемое какими-то несознаваемыми, но тем не менее существующими остатками вины, долга, братской любви. Так ему объяснила Баошань-шеньсянь, и он был вынужден согласиться: что-то еще в нем оставалось, искалеченное и больное, как муть на дне хрустально-чистого озера. И разобраться в этом он должен был, погрузившись в созерцание своей памяти, оценивая поступки и свои, и окружавших его тогда людей с точки зрения себя-сегодняшнего.       

***

      Вэй Ин никогда не любил холод — это аукались ему голодные илинские зимы, когда единственным, что его согревало, были окровавленные лохмотья отцовского плаща. Никто не знал, что не было никакой злополучной ночной охоты, лишь преступный сговор хозяйки постоялого двора, где остановилась семья Вэй, и парочки ее подельников. Родители собирались купить в Илине дом, расспрашивали о вариантах. Старая сука польстилась на серебро и отличное оружие заклинателей. Им подлили в еду снотворный настой и хотели прирезать в ближайшем лесу всех троих, но не рассчитали: уже там, рядом с неглубокой могилой, куда их должны были свалить, родители очнулись, завязался бой. На запах крови откуда-то со стороны Могильника явилась тварь. Сонный и испуганный до полусмерти, четырехлетний ребенок не многое смог понять и запомнить. Только то, что на поляне в окровавленном взрытом снегу остались какие-то дяди и его мама и папа, а еще издохшая жуткая тварь, которая их убила. Закутавшись в отцовский плащ, он чудом отыскал дорогу в город, но не смог вспомнить, в каком же доме они остановились.       Два года он провел в Илине, побираясь, прячась от собак: в городе была целая стая, то сбивавшаяся в кучу, особенно с приходом зимы, то рассыпавшаяся по окрестностям. Сейчас он понимал: кто-то из Юньмэна был в Илине проездом и приметил бродяжку, кутающегося в плащ со знаком лотоса. А может, и сам Цзян Фэнмянь. Но скорее, верно первое, ведь когда-то глава Цзян сказал ему, что искал мальчика, которого зовут Вэй Ин. Он родился в Юньмэне, иначе откуда бы Цзян Фэнмяню было знать его молочное имя? Он родился там, может быть, даже в Пристани Лотоса. Почему они не остались? Почему они отправились аж в Илин, на другой конец цзянху, по сути, на территорию, подконтрольную клану Вэнь? Почему они не остались в безопасности намного дольше, чем два или три года? Он помнил — пусть и смутно — последний год перед гибелью родителей. Они путешествовали, но нигде не останавливались надолго. Почему они выбрали Илин? Ответ был в его жизни, в том, что было после, когда Цзян Фэнмянь забрал его в Пристань лотоса. Всего два слова: Юй Цзыюань.       Сейчас он мог вспомнить, каким обжигающе-злым был первый брошенный ею на него взгляд. Колкие лиловые искры в глазах цвета грозового неба. Острые искры, рассыпавшиеся, как ему показалось, из ее рук. Искрил Цзыдянь. Одно лишь появление Вэй Ина привело госпожу Юй в состояние бешенства. Она хотела бы убить его, стереть в порошок, в кровавую пыль. Сделать с ним то, что через четырнадцать лет сделал ее сын. За что? Должна была быть причина.       Он продолжал следовать за воспоминаниями, рассматривая каждое, повторяя и повторяя эпизоды, которые отзывались вспышками еще более сильной боли в глазницах. Он находил все больше и больше подтверждений своим подозрениям.       «Не смей одевать своего ублюдка в клановые цвета! Довольно уже слухов!» — истерический крик госпожи Юй слышит, кажется, вся Пристань, звуки над водой разносятся далеко, неужели она не понимает? Впрочем, она выросла в горном Мэйшане, откуда ей знать? С этого момента на Вэй Ине единственной вещью в цветах Цзян будет только клановый колокольчик с фиолетовой кистью и шелковым шнурком. Ему шили одежды серого, черного цветов, отделывали алым, говоря, что так одевался его отец. Неправда. Вэй Чанцзэ носил фиолетовые ханьфу, как все адепты ордена Юньмэн Цзян, об этом однажды вскользь сказала тетушка Мэй, прислуживавшая на кухне еще тогда, когда Цзян Фэнмянь не был женат. Сейчас Вэй Ин вспоминает эту реплику и думает, почему тогда, в свои десять, он пропустил ее мимо ушей? Потому ли, что в тот год, когда они бежали из Пристани Лотоса, отец носил темные неприметные одеяния бродячего заклинателя, и это отложилось в памяти и осталось фактом, более достойным доверия? Но отцовский плащ все равно был украшен лиловым лотосом у ворота. Он словно служил ему напоминанием...       Сцена за сценой, кусочек за кусочком складывались в мозаику, вырисовывая картинку. Надзирательный пост в Илине. Он не спал уже несколько дней, глаза нещадно режет, а в голове шумит, и новая информация просачивается сквозь этот шум с трудом. Он знает: стоит подпереть тяжелеющую голову рукой — и его сморит. Нет, нужно сесть в благопристойную позу, так уснуть не выйдет. Он должен долистать до конца хотя бы эту книгу, хотя это больше похоже на теоретические выкладки, чем на серьезный трактат. Глаза останавливаются на схематическом изображении двух тел, выхватывая иероглифы 金丹 из плотных столбцов, написанных строгим убористым почерком. Он трясет головой, закладывает лист другой книгой и выходит наружу, чтобы окунуть голову в бадью с холодной водой. Промокает волосы полотенцем, вытирается и возвращается к чтению. Это в самом деле описание операции по пересадке золотого ядра! Он натыкается взглядом на примечание, что при пересадке ядра от родственника первого или второго порядка успех будет почти гарантирован, но его устроит и более реальный в их случае вариант — один к одному. Долгие уговоры, споры... Вэнь Цин соглашается только тогда, когда берется сравнить их с Цзян Чэном кровь. Взгляд у нее после этого странный, но Вэй Ину безразличны все на свете странные взгляды — он почти окрылен: тот, кого он любит как брата, будет жить, он сможет возродить клан и поднять орден с колен. А он? Да что он, если б не дядя Цзян, разве стал бы он заклинателем? Стал бы. Его родители могли бы научить его, как это и бывает с детьми саньжень.       Три месяца агонии на Луаньцзан он просматривал бегло, отследив только годами вбитое «должен»: должен вернуться, должен убедиться, что с Цзян Чэном и шицзе все в порядке, должен помочь, ведь он еще не мертв! И страх, что его не примут таким — темным, потерявшим право на Путь Меча. Дальше он только уверился в этом, в необходимости, закончив войну, очистить себя от тьмы, ведь Цзян Чэн, несмотря на все свои слова о полезности темного заклинателя в рядах бойцов, относился к нему с видимой опаской, а шицзе боялась — но уже за него. Он вспоминал, как принимал решение об уничтожении Печати, как думал, что будет оставаться рядом с ними, единственной своей семьей, если ему позволят и примут уже обычным человеком. В конце концов, Пристань Лотоса кто-то же должен отстраивать.       Самые тяжелые и болезненные моменты — последние месяцы его прошлой жизни — он буквально заставил себя пересмотреть заново. Ломаясь снова и снова, замечая то, чего не замечал тогда: страх в глазах шицзе. Цзян Яньли знала. Она знала, что с ним делает Ваньинь. Особо Вэй Ин ее не винил — он хорошо знал, каково это, когда не можешь пойти против того, кто выше по положению. Единственное, чего он не понимал — зачем она прочла его письмо к Лань Ванцзи и пошла с ним к брату? Впрочем, и это он понял, стоило только подумать как следует. Вытряхивать циновки перед воротами? Ну что вы, разве это возможно? Клан Цзян и так замарался, привечая темного заклинателя.       «Прощаю. Ты не могла иначе, Цзян Яньли. Прощаю, и ты прощай... сестра по крови».       Он больше не собирался даже кончиком сапога ступать на земли Юньмэна. В его жизни, кажется, было уже слишком много Цзян. Достаточно на все прошлые и будущие жизни. Он больше не хотел иметь с ними ничего общего, ни крови, ни ци!       Откликаясь на его мысль и желание, в золотом ядре словно взбурлила сила, пронеслась по телу, как очищающий огонь, заставляя его кричать, срывая горло, извиваться на камнях, размазывая выступающую из пор жижу, пропитавшую тонкие нижние одежды насквозь, залившую лицо. Волна за волной жар прокатывался по нему, выжигая все лишнее, ненужное, всю грязь. Пока не оставил в беспамятстве — но без боли и чистым.