Я вижу солнце

      Тыльной стороны кисти, лежащей на столе, коснулась сухая кисточка, которой Чэньмо пользовался, чтобы писать на его коже иероглифы.       «Кого ты рисуешь?»       — Одного дорогого мне человека. Правда, я не знаю, как он выглядит сейчас, все-таки прошло почти семь лет с того дня, как я видел его в последний раз. Как у меня получилось, гэгэ?       Вэй Ин представлял себе результат, но не знал, что у него вышло в реальности. Рисовать без глаз было примерно так же, как стрелять вслепую. Он не был уверен, что соблюдены пропорции, а черты изображенного лица не съехали в сторону из-за того, что он на волос сдвинул руку, на положение которой ориентировался.       «Весьма гармонично. Как его имя?»       — Лань Ванцзи. Его по праву называют вторым драгоценным Нефритом клана Лань.       На некоторое время повисла тишина, которую прерывал только чуть слышный шорох кисти по гладкому листу. Наконец, Вэй Ин отложил кисть на подставку, провел по краю листа кончиками пальцев.       — Мой дорогой друг, ты не разотрешь мне еще туши?       «Откуда ты знаешь, что она кончается?»       — О. Чувствую... Но не проси пояснить, как именно, — усмехнулся Вэй Ин. — Может быть, по скольжению кисти, может, по звуку. Не знаю.       «Позволишь?»       — Что ты хочешь найти в моем даньтяне, гэгэ? Там все еще убогая невнятица, а не золотое ядро.       «Расстроен?»       — И да, и нет. В прошлой жизни я сформировал золотое ядро примерно за пять лет, к одиннадцати годам. Сейчас прошло всего два года, как я над этим работаю. Думаешь, я смог бы сделать это скорее, чем в тот раз?       — Смог бы, — в комнату Вэй Ина вошла Баошань-шеньсянь, которую оба слышали загодя и потому ей не было нужды стучать или как-то еще обозначать свое присутствие. — Если бы тебе кто-то объяснил, что ты делаешь не так, дитя. Но, как я понимаю, от тебя требовали результат, не дав никаких инструментов для его достижения.       — Шицзунь, вы не правы, — Вэй Ин поднялся, виновато поклонился. — Дядя Цзян рассказывал мне и показывал, как нужно медитировать...       — Не то он тебе рассказывал. В дольнем мире практикуют обезличенный подход к ученикам, не понимая, что каждый заклинатель развивается индивидуально.       — Этот ничтожный ученик, должно быть, плохо слушал...       — Ты сейчас слушаешь еще хуже.       Вэй Ин смешался и слегка ссутулился, наклонив голову и занавешиваясь волосами.       — Этот ученик смиренно просит пояснить, что он неверно понял.       — Этому ученику следует забыть обо всем, что он прежде знал. Идем. Время тренировки и медитации. Сегодня я сама с тобой буду заниматься. Чэньмо, ты идешь с нами.              С того дня, как Вэй Ин поднялся с постели и начал восстанавливаться, прошло два года. Сейчас о былом истощении напоминало лишь то, что он так и остался довольно изящным, если сравнивать с тем же Чэньмо: вот где был мощный разворот плеч и сдержанная сила в каждой черте, в каждом цуне ладного тела, не тяжеловесного, но явно более крепкого на вид. За то время, что они провели вместе, Вэй Ин не единожды ощупал своего молчаливого помощника, оценив его стать.       О ранах же напоминала теперь только повязка на лице, защищающая так и не зажившие ожоги. Он знал, что исцелятся они, когда сформируется его новое ядро и сможет вытеснить чужую ци ненависти, отравившую ткани. Тогда и только тогда шицзунь начнет заниматься его зрением. Впрочем, даже если ничего не выйдет, он сможет прожить и без глаз. Научился же он ориентироваться в коридорах и залах обители, не полагаясь ни на оберегающие от столкновений со стенами и дверями руки Чэньмо, ни на вырезанную для него Сяо Синчэнем бамбуковую трость.       Как только стало ясно, что долгие и упорные медитации на вершине Солнечного пика, в месте, до краев наполненном жизнедающей, бурной, горячей энергией Ян, дают свои плоды, и по выправленным меридианам, по каждому, даже самому крохотному канальцу пока что с чужой помощью он может двигать ци, из рук шицзунь Баошань Вэй Ин получил новый меч. Этот клинок пока не носил имени, и дух его не был пробужден. И он ничем не напоминал Суйбянь. Вэй Ин не знал, почему, но ему совершенно не хотелось бы брать в руки тот меч. Который, конечно же, ни в чем не виноват, но воспоминаний с ним связано слишком уж много, и плохих, и хороших, но глупая память раз за разом подкидывала лишь плохие. Мириться с таким положением дел он, конечно, не хотел, но пока не придумал, как с этим справиться, а потому отложил вопрос и привыкал к новому мечу.              В детстве самым ненавистным для Вэй Ина занятием были медитации. Часами просиживать на месте, собирая ци из окружающего мира и концентрировать ее в киноварном поле? Боги, да он корни пустит и увянет как трава! Это же так ску-у-учно! Из-за этого он так и не понял ни смысла, ни правильного действия медитаций. Его золотое ядро сформировалось скорее вопреки, чем благодаря этим занятиям.       Но теперь его непоседливость и неумение сконцентрироваться словно бы исчезли вместе с прошлой жизнью. Возможно, он просто перерос свою «колючку в заду», или все пережитое повлияло. Он все еще мог дурачиться, но ему уже не хотелось сорваться с места после одного цзы, проведенного в медитации, ему хватало терпения сидеть и вырисовывать листву, цветы и лепестки, расписывая веера в подарок всем девам обители. Он стал... спокойнее?       Усаживаясь на согретые ли яростным горным солнцем или заметенные снегом и покрытые льдом камни, он отрешался от несовершенства своего тела, впитывая живительную силу, стараясь сконцентрировать ее в даньтяне. И вот, спустя два года между обрезанными Вэнь Цин меридианами протянулись тонкие жгуты ци, постепенно закручиваясь чем-то вроде туманного облачка, как ему казалось. Это облачко все еще не уплотнялось и от малейшего перенапряжения могло рассеяться. Уже несколько месяцев, если он ничего не путал — то с самого месяца лися и по сей день он не продвинулся дальше. А ведь сейчас уже середина байлу!       Что ж, идя за шицзунь по узким каменистым тропам, Вэй Ин гадал, что же неправильного было в его занятиях и о чем ему в свое время не рассказали наставники в Пристани Лотоса. Он не мог винить шицзунь, что позволила ему попытаться все сделать самостоятельно, без присмотра. Но, похоже, Баошань-шеньсянь не устраивало то, что он делает.       Следующие недели превратились для Вэй Ина в длинную-длинную лестницу со ступеньками, каждая из которых была другой высоты, и угадать он не мог. Ему в самом деле пришлось забыть все, что он учил ранее, узнать о своем теле много нового, научиться слышать не только себя, но и мир, себя в мире и мир в себе. Прислушиваясь к току своей крови, он слышал, как течет по венам деревьев их сок, ощущая, как растет трава, он понимал, что так же растут и его волосы. Вслушиваясь в то, как скапливается в углублениях камней, в трещинках и полостях светлая янская ци, горячая, рьяная, быстрая, как она остывает, замедляется, становится тяжелее, превращаясь в иньскую, уходя к корням горы, чтобы впитаться в подземные воды, вырваться наружу и под ветром и солнцем снова обрести легкость и взлететь, возвращаясь в небо и напитываясь солнцем, он постигал круговорот энергий в своем теле.       Чэньмо садился за его спиной и клал ладони на два даньтяня, срединный и нижний. Вэй Ин позволял ему эту вольность, помня, что четыре года его безвольное тело целиком и полностью было в распоряжении этого человека. Он доверял ему, зная, что именно этот человек будет до последнего держать себя в узде и не позволит ни единого намека на распущенность. И себе, и другим. Его ци — холодное голубое пламя — вливалась в тело, как весенняя вода, подталкивая загустевшую, как остывающая лава, ци Вэй Ина, разгоняя ее, заставляя подниматься к макушке, впитывать горячую солнечную энергию и снова устремляться вниз. И так раз за разом, пока тело не разогревалось, пока от пота не промокало насквозь ханьфу, а сам Вэй Ин не начинал чувствовать слабое биение в киноварном поле. И уже своей волей прогонял поток энергии по меридианам, заставляя ее сбиваться, свиваться в клубок, вращаться внутри.       Описывать это было куда легче, нежели делать, и с Солнечного пика он спускался, шатаясь и опираясь на широкие плечи Чэньмо. Но и после не позволял себе разлеживаться: они брали мечи и шли на занятия с остальными воспитанниками, отрабатывать начальные стойки и удары. Зачем это было его дорогому другу, Вэй Ин не знал, но сам он вспоминал азы, учился новому: техники, которым обучали в обители, разительно отличались от техник ордена Юньмэн Цзян, да и за время войны он изрядно отвык от меча.       После занятий же он собирал в кружок самых младших и рассказывал им байки о ночных охотах, истории из своего детства, все, что помнил о великих героях цзянху, богах и демонах. Правда, большая часть таких вечеров заканчивалась тем, что на него нападала меланхолия, и он вытаскивал из рукава вырезанную ему Чэньмо флейту — обычную, из самого обычного бамбука. Вэнь Нин сказал, что она зеленовато-белая, и оплетка на ней белая, и подвеска из восьми нефритовых бусин, собранных в выпуклый цветок, зеленая, а кисточка — белая. Посмеявшись, Вэй Ин предположил, что он это нарочно, дети заинтересовались, и пришлось рассказывать им страшилку на сон грядущий. Страшную сказку про глупого мальчишку, отдавшего своему брату золотое ядро и попавшего в сети темной ци. Конечно, он мог не рассказывать им, чем питался тот мальчишка на Могильниках, как выживал, как выл от боли и тоски, заглушая вопли мертвецов. Но внезапно проникся идеей шицзунь и принялся старательно пугать молодь, отвращая их от желания спуститься в дольний мир и попытаться принести счастье тем, кто этого не оценит.       «Зачем?» — спрашивал его вечером Чэньмо, зная, что ему лучше остаться рядом: Вэй Ину снова будут сниться кошмары.       — Ах, гэгэ, ты можешь представить себе, что сделал бы наш мир с братцем Синчэнем или братцем Цюнлинем? Они слишком светлы и наивны для него. Они сойдут вниз в белых одеждах, и вся грязь мира набросится на них, чтобы растоптать, замарать, очернить. Орлу — небо, а свинье — лужа, гэгэ.       «Но ты не свинья».       Вэй Ин смеялся до слез, напугав Чэньмо до того, что тот сам обнял его, хотя обычно не позволял себе таких вольностей, дожидаясь разрешения. А Вэй Ин, после той, первой истерики, не позволявший себе слишком резких выплесков, внезапно решил послать все к гуям и позволить хотя бы поплакать вволю. Пока его держат надежные, ставшие почти родными руки, пока широкая ладонь так ласково гладит по спине, приминая отросшие до поясницы волосы. Кто бы посмел его порицать?       Еще одна ступенька бесконечной лестницы в небо — высокая и трудная — была преодолена.