Я вижу солнце

      Брат метался между другом и девой Вэнь, не понимая, не зная, кому хуже. Хуайсан видел: Вэнь Цин. Она во всем винила себя и то, что вообще раскрыла рот, сболтнув о Бессмертной Баошань. Лань Сичэнь же понимал, что его брат сказал правду и ничего кроме правды: если бы Вэй-сюн умер, он тоже не стал бы жить, последовал бы сразу, чтоб через Найхэ — вместе, держась за руки. Не сильно легче, но у главы Лань есть хотя бы надежда, что его брат вернется. У Цин-цзэ надежды нет, и слез тоже нет: она сидит, вцепившись в волосы руками, тихо раскачивается и безостановочно повторяет одними губами: «А-Нин, А-Нин, братик».       Хуайсан остановил брата, развернул — откуда взялись силы? — и толкнул к Вэнь Цин. Пусть сидит и утешает... невесту. Он видел: дагэ ее никаким Цзинь не отдаст, он ее уже присвоил, уже считает Не — как и остальных. Даром, что ли, молодежь расселили по казармам, выдали форму и гоняли на тренировки, как всех? Даром ли старикам и тем, кто не был заклинателем, нашлось жилье и работа в Цинхэ? Нет, Минцзюэ уже всех их присвоил. Но Цин-цзэ за эти месяцы стала не просто своей. Да они с дагэ несколько раз ругались так, как могут ругаться только долго живущие в мире и согласии супруги, держащие блюдо с едой на уровне бровей: после этих перепалок Цзюэ-гэ ходил довольный и благостный, как сожравший в кладовой цельный окорок ручной сяньли.       Сам Хуайсан сходил за вином, поднялся в покои, куда ушел, пошатываясь и стесывая плечами стены, глава Лань. Стукнул в дверь и вошел, сразу остро обежал взглядом комнату. Он не знал, чего ждать от Лань Сичэня, но тот не тронул Шоюэ, не взял в руки Лебин, только сидел на брошенной на пол шкуре и даже не медитировал, только горестно разглядывал свои кисти. Так, словно вот этими тонкими нервными пальцами сам вырвал уже брату и глаза, и золотое ядро.       — Не думал я, что глава Лань может настолько прямолинейно воспринять слова Бессмертной. Впрочем, о чем это я? Увертки и двусмысленности — удел Цзинь.       Лань Сичэнь встрепенулся, поднимая голову, вперился в него мутным, больным взглядом:       — О чем ты, Сан-ди?       — «Его платой станут его глаза и золотое ядро», — процитировал Хуайсан и скривился: — Под такую размытую формулировку попадает все, что угодно! Она же не сказала, что Ванцзи-сюн должен будет их отдать! Под «платой» можно подразумевать то, что ему придется помогать Бессмертной и силой своего ядра, и своими глазами. Что, согласись, эргэ, звучит намного логичнее. Кто бы там ходил за Вэй-сюном? Другие ученики Баошань? А мы можем быть точно уверены, что они есть? Что Бессмертная не живет на своей горе в абсолютном одиночестве, в какой-нибудь пещере? Сюда довольно логично укладывается и ее желание забрать А-Нина, ты не находишь, эргэ? Он ведь тоже «потерянная душа» со своим недугом. А так всем польза: и Бессмертной компания, и А-Нин исцелится. Ну а пока она лечит одного — Ванцзи-сюн присматривает за вторым, и наоборот. Ну скажи, неужели тебе не приходило это в голову, эргэ?       Судя по тому, что взгляд морионовых глаз стал светлее, нет, самостоятельно глава Лань до такого не додумался бы. Хуайсан покачал головой, достал из рукава чарки и вино, разлил и протянул одну мужчине.       — Эргэ, тебе следует выпить, а потом лечь и хорошенько выспаться. А завтра подумать, что ты скажешь совету клана по поводу исчезновения Лань Ванцзи.       Лань Сичэнь широко распахнул глаза, схватил чарку и залпом выпил вино, как воду. Кажется, о совете-то, как и об Учителе Лань, он не подумал. Но то, что он вообще начал думать, а не страдать, было уже отлично.       

***

      Минцзюэ не умел утешать плачущих дев, но Цин и не плакала, у нее просто кровью исходила рана на сердце, а это... лечит только время. И все же он зачем-то взял ее на руки, как маленькую замерзшую птицу, как иногда делал это, если А-Сан совал ему в руки своих питомцев. Аккуратно, чтоб не сломать перья.       Всем нужно тепло, даже тем, кто растопыривает во все стороны колючки, хотя ты только что видел, как он грел своим боком кого-то другого. Этот другой потерялся, и вот, нужно взять в ладони этот шипастый комок, пригладить колючки, обнять. Согреть.       Минцзюэ не понял, как они оказались в его покоях и в постели. Он не был пьян, как и Цин. Но она крепко обнимала его бедра длинными стройными ногами и подбивала пятками, а ее руки вплетались в рассыпавшиеся из прически косы — гуань куда-то пропал вместе со шпилькой — и тянули к себе. Толкаясь в узкое, как новые ножны, жаркое, как Диюй, лоно, Минцзюэ спросил, перемежая слова поцелуями:       — Станешь... моей... женой?       Ответ он получил только утром.       Поднялся привычно рано, несмотря ни на что, утреннюю тренировку никто не отменял. Старался быть тихим: под теплым одеялом, свернувшись в клубочек, спала Цин. Не вышло — ну, не умел он в собственных же покоях ходить на цыпочках. Задел неловко оставленную на краю стола кисть, та полетела на пол — тяжелая, с рукоятью из камня, а не из дерева, громыхнула так, словно на деревянный пол действительно упал тяжелый камень. Разбудил: под одеялом завозились, из-под пушистого меха вынырнула вусмерть встрепанная голова, и Минцзюэ с неожиданной нежностью протянул:       — Цюэ-эр.       Она села, кутаясь в одеяло, еще больше похожая на нахохлившегося воробья.       — Ты вчера спрашивал. Да.       — М? — не сразу понял Минцзюэ.       — Стану ли я твоей женой. Ответ — да. А теперь сгинь и дай поспать еще.       Он не смог уйти, не украв у нее еще поцелуй, пусть и сквозь бурчание о неумытости.       Все наладится. Цин не забудет, конечно, о брате. Но у нее появится много точек приложения сил, много забот, и потихоньку острая, режущая душу боль сгладится, как сглаживаются морем осколки камня, превращаясь в гладкие шершавые окатыши. А уж он постарается, чтобы это случилось скорее.       

***

      Сичэнь снова вернулся без Ванцзи, и куда это годилось? Цижэнь потеребил бородку и решил, что поговорит с молодым главой: нельзя так бездумно оставлять одного из лучших адептов, да что там — самого лучшего! — в чужом ордене. Пусть даже его ведет желание позаботиться о друге.       Принять то, что Ванцзи, его сияющий, как безупречный нефрит, Ванцзи свел дружбу с отступником, было невозможно. Немного полегче стало, когда Сичэнь обмолвился, что с самого окончания войны этот отступник темной ци не пользовался и тело от нее очистил. Но утешение было слабым: одно дело отказаться от использования, и совсем иное — забыть все знания о том, как это делать! А потом случилось страшное, и Сичэнь принес в Облачные Глубины этого самого человека, хотя назвать человеком изувеченный кусок мяса было сложно. И на вопрос о том, кто это сделал, ответил: «Тот, кто ненавидит сошедших с праведного пути». Цижэнь замолчал и долго обдумывал сказанное, справедливо увидев в нем камень в свою сторону. Видят боги, он никогда не хотел такого наказания для этого юноши. Он ведь хорошо его помнил, как и его мать. Оба были солнечными и яркими. Наверное, чересчур яркими для приглушенно-сдержанных Облачных Глубин, а потому выделяющимися, раздражающими. Настолько раздражающими, что с сыном Цансэ он, выдающийся учитель, не сладил, как не сладил и со своим гневом, не разобравшись в причинах драки, наказал обоих виновных и выгнал прочь, оберегая и свое равновесие, и прочих учеников. Еще и доволен был, старый дурак, что без несносного шисюна наследник Цзян присмирел и спокойно доучился.       Когда Сичэнь привез этого юношу — он ведь совсем юн был, кажется, двадцать ему только должно было исполниться осенью? — Цижэнь узнал, что золотого ядра у него не было. Сперва подумал, с привычной уже ненавистью: Вэнь Чжулю! От его рук пострадало трое адептов ордена, и как же было горько их потерять — все трое погибли, бросаясь в бой в первых рядах, идя в самоубийственные атаки с простыми мечами. Не хотели жить — и ушли героями. А этот... этот глупый мальчишка решил, что умнее всех — и ступил на путь темного дао! Потом выяснилось: нет, Вэй Усянь пострадал не от рук Чжулю. Он добровольно отдал кому-то свое золотое ядро. Сложить один и один было нетрудно, догадаться, кому, почему и зачем — тоже. Лань Цижэнь мысленно долго распекал дурного героя за его самопожертвование, мысленно же и восхищаясь — и злясь за это восхищение. Сын Цансэ даже так, лежа без единого проблеска сознания в поддерживающих его жизнь печатях, умудрялся поднять хаос в его душе.       И, конечно, Цижэнь видел, как на все это реагирует Ванцзи. Видел, насколько же ему больно смотреть на то, что случилось с его другом. Да-да, сам Ванцзи мог не понимать очевидного, на войне они могли конфликтовать из-за выбранного Вэй Усянем пути, но Цижэню было ясно: Ванцзи считает этого юношу своим другом, и предостеречь его хочет именно как друга. Помочь, спасти...       Он опоздал. Все они опоздали. Спасти сына Цансэ теперь сможет только чудо. Цижэнь не понимал, на что они надеются, вытаскивая из плена эту вэньскую целительницу, перевозя и без того едва дышащего раненого в Буцзинши — ближний же свет! Но Ванцзи уехал вместе с ними, и вот Сичэнь вернулся, а Ванцзи — нет. Почему?       Лань Цижэнь смотрел в осунувшееся, с заострившимися чертами, лицо своего главы, и чувствовал, что ответ на этот вопрос ему не понравится. Очень не понравится.       — Лань Ванцзи отправился вместе с Вэй Усянем в обитель Цзуши Шихунь. Мне неизвестно, сколько они там пробудут, шифу.       Цижэнь схватился за грудь и привалился к стене.       Он понял — понял сразу и все, и этого было чересчур много: для Ванцзи Вэй Усянь не был просто другом — ради друзей не вымаливают внимания Цзуши Шихунь; Ванцзи заплатил собой за жизнь Вэй Усяня, иначе никак нельзя истолковать слова Сичэня; он, старый дурак, потерял одно из двух своих сокровищ. Он так старался их беречь, что потерял. Намного раньше, чем сегодня — еще в тот день, когда пошел на поводу у старейшин и поддержал наказание старшего брата, заточение его жены, поддержал запрет для нее видеться с сыновьями чаще чем раз в месяц, решил, что лучше уж будет наставником, чем позволит им лишние привязанности.       — Я хочу... Мне нужно уйти в уединение... — пробормотал он, хватаясь руками за стену, чтоб не упасть.       Твердая рука племянника поддержала под локоть, не менее твердый голос возразил:       — Нет, шуфу, не нужно. Ты нужен мне и своим ученикам, а прятаться в скорлупу — последнее дело. Я отведу тебя к целителям, но утром надеюсь увидеть тебя в зале совета. Пришло время что-то менять, и я надеюсь на твою поддержку.       Цижэнь моргнул, прогоняя слезы, вгляделся в глаза своего последнего сокровища и кивнул:       — Хорошо, Хуань-чжи. Она у тебя будет.