Я вижу солнце

      Алое на белом приводило Ваньиня в неистовый, неконтролируемый гнев. Алое на белом требовалось растоптать, уничтожить, растереть в прах, и то, что белым было чужое тело, чужие волосы, испятнанные узорами алой крови, то, что все это принадлежало отступнику, позволяло ему не стесняться в методах. Цзыдянь оставлял на белизне черно-лиловые кровоподтеки, пальцы, безжалостно стискивающиеся на горле, на бедрах, на истощенно-тонких запястьях и лодыжках — мгновенно наливающиеся багровым синяки. Это было правильно, правильно! Это пятнало, убивало бело-алую безупречность. Неправильным был только взгляд — пустой, невидящий взгляд ненавистных серых глаз. В них должен был гореть страх, плавиться чернотой ужас осознания, но почему-то с собрания Совета в Ланьлине была только пустота. Но если бы это была пустота покорности! Нет, проклятый Вэй Усянь спрятался где-то в глубине, захлопнул створки, закрылся, отдав свое тело — но не душу. От этого Ваньинь бесился еще больше.       И от того, что никакая боль больше не могла выбить из его личной игрушки крик. Словно это тело превратилось в бесчувственную бумажную куклу. Но нет, он проверил — от прикосновения раскаленного тавра Усянь затрясся и задергался, значит, чувствовал. Но не кричал, только насквозь прокусил губу и вскоре обмяк, обвис на цепях.       Ваньинь не допускал к нему никого, сам отливал водой, обмывал, смазывал целебными снадобьями: он не насытился местью, не мог отпустить свою ненависть. Не мог прекратить мучить и насиловать того, кто постоянно, все его детство и юность, превосходил его — на чуть-чуть, на какие-то доли неведомых мер. Даже сейчас, став бесполезным, бессильным, бесправным — он, казалось, возвышался над Ваньинем и крал у него все, даже любовь сестры! Вот уж на что он не имел ни малейшего права, так почему, почему Яньли то и дело спрашивает, отчего ей не позволяют увидеться с «А-Сянем». «А-Сянь»! Он, родной младший брат, для нее уже давно только «Ваньинь» или «глава Цзян»! А эта тварь... Почему?! Как он смеет, как ему это удается?! Что за темная сила привязала сестру к этой твари?       Закончив — просто потому, что устал впустую размахивать Цзыдянем: Вэй Усяня в себя не привело даже ведро ледяной воды, — Ваньинь в крайнем раздражении покинул камеру, не забыв запереть ее на два замка и забрать ключи. Он был уверен: через какое-то время пленник очнется сам, то, что в нем уже давно нет ни капли ци, не помеха. Эта тварь была намного, намного живучее, чем любой человек. Ваньинь уже давно не считал Вэй Усяня человеком — только тварью, порождением Диюя.       Приказав никого не впускать, а тем более не подпускать к казематам молодую госпожу Цзян, он отправился к себе. Требовалось заняться делами ордена, документы множились, словно из одного рождался десяток, он утопал в этом бумажном море, и помощи ждать было не от кого. Но он справится, ему и не нужна ничья помощь. На кого ему надеяться? Ваньинь старательно гнал слабую, едва-едва пробивающуюся мысль о том, что таким человеком был его бывший названный брат. Что он обещал всегда помогать. Что делал это, вернувшись вместе с ним в Пристань Лотоса. Что мог бы продолжать это делать, если бы не воспротивился его приказу! Подумать только, каков праведник: от темной ци он очистился и не хотел снова мараться. Тварь, какая же тварь! Он всегда думал только о себе — и никогда о нем. Самолюбивый, эгоистичный, заносчивый...       Тушечница полетела в стену, а сам глава Цзян, снова накрутивший себя до бешенства — в казематы. Выставив прочь охрану и приказав не появляться до утра, он спустился вниз. Шел тихо, прислушиваясь к едва-едва слышным хриплым стонам. О да, он так и думал: тварь очнулась. Живучий, какой же он живучий. Как бамбук — сколько ни режь, все равно упрямо тянется к солнцу.       Он встал у решетки, жадно ловя приглушенные рыдания. Знал: едва пленник увидит его — снова закроется, спрячется куда-то в самую темную часть разума, твари всегда уползают в темноту. Закроется за щитом, который ему не пробить. Что давало ему силы выживать? Как он смог выжить на бесплодной горе, где только кости, прах да лютые мертвецы? Без сил, без золотого ядра, раненый и переломанный, как раздавленная колесом телеги перепелка — как? Как он выжил в детстве, ведь мало кто из бродяжек мог протянуть несколько лет на улице и не попасться торговцам живым товаром, не быть забитым кнутами городской стражи за кражу, не замерзнуть насмерть — зимы в Илине не чета теплым зимам в Юньмэне! Почему отец тогда еще не задумался, кого тащит в их дом? О, матушка, наверное, чувствовала каким-то женским чутьем, что в этом оборванце — отнюдь не простая душа.       — А-Чэн... А-Ли... Милости, боги... даруйте им... Пусть он очнется... Пусть вернется в разум... Он же не такой, боги...       Саньду вылетел из ножен, взрезав решетку, как будто она была не из железа, а из тонкого бамбука. Ярость застилала глаза главе Цзян, словно алый свадебный полог, и невестой в эту ночь должна была стать смерть того, кто смел счесть его безумным. Нет, он, Цзян Ваньинь, не безумен. Он как раз в своем разуме. Он уничтожит демона, принесшего столько бед его семье, он разорвет его на клочки — и сестра, наконец, очнется от наваждения.       Цзыдянь заискрился лиловой молнией, отражаясь в полных слез глазах, полоснул по лицу, по этой ненавистной туманной глубине — выжечь, выжечь ее! Испепелить проклятое белое с алым! Превратить сжавшееся в комок тело в кровавую пыль!       На каком по счету ударе Цзыдянь внезапно погас, а самого Ваньиня поглотила тьма — не смог бы сказать никто.              Цзян Чэн очнулся от холода и боли во всем теле, затекшем от сна на голом земляном полу. С трудом привел себя в сидячее положение и только тогда открыл глаза. Каземат в подземелье он узнал сразу, матушка часто спускалась сюда, иногда приводила и его — тренировала во владении Цзыдянем. Учила, как сбрасывать излишки нервной энергии, чтобы не получить искажение ци. Хах, клан Не со своими проблемами не сладил — молва разлетелась по всему Цзянху. Клан Юй свои держал в строжайшей тайне, о том, что самому младшему отпрыску в семье обязательно передастся этот недуг, давнее проклятье, не знал даже отец. Но сладить с ним было довольно просто, главное — не запускать процесс и вовремя отслеживать. А найти какого-то бродягу, которого после не жаль сбросить в Ляньхуа, не так уж и трудно.       Взгляд пробежался по камере, оценил живописно буреющие на стенах потеки и брызги. Ох, похоже, он все-таки не уследил за своей ци, успел в последний момент? Изувеченное и, кажется, уже мертвое тело валялось под стеной, но Цзян Чэн его не узнал: там нечего было узнавать, все покрыто ранами и ожогами от раскалившегося Цзыдяня. Судя по всему — какой-то старик, вон какие белые космы, да еще и раб, под лопаткой чудом уцелело клеймо. Ну, что ж, одним больше, одним меньше... Главное, теперь нужно избавиться от тела. Нельзя, чтоб узнала сестра или Вэй Ин. Цзян Чэн тяжело вздохнул и поднялся. Вот у матушки были Иньчжу и Цзиньчжу, помогали ей избавляться от трупов. А ему каждый раз возиться одному. Какая жалость, что матушка запретила ему посвящать в тайну шисюна — так бы сейчас вдвоем волокли, а придется самому.       По пути на отдаленный пирс ему никто не встретился, да и пробирался он, завернув тело в старую циновку, самыми глухими тропками. Погрузил труп в лодку, отплыл, держась ближе к зарослям камыша и стараясь не плескать шестом. Было тревожно, ему казалось — спину буравил чей-то взгляд. Уж не душа ли забитого до смерти раба? На всякий случай, он скороговоркой произнес формулу отречения и упокоения, начертал поверх циновки печать разрыва рабских уз, с неудовольствием подумав, что забыл сделать это еще в камере, а ведь матушка учила: убитого раба в утешение души всегда отпускать на волю, так душа не сможет отыскать путь к месту своей смерти, а значит — не придет и мстить. Хорошо хоть сейчас вспомнил. Сверток с привязанным к нему камнем, подобранным на одном из островков, с тихим плеском ушел в воду. Цзян Чэн уплыл, не оглядываясь, торопясь вернуться домой до рассвета: еще нужно было привести в порядок каземат, сжечь испоганенную кровью одежду и хорошенько выкупаться, смывая с себя последние отголоски кратковременного искажения ци.              — Где А-Сянь?       Сестрица, похоже, сердилась на него. Наверное, они с шисюном в очередной раз поссорились, он психанул и ушел выбивать из себя дурную ци, а Вэй Ин, как всегда, рванул куда-нибудь подальше. Перезлится и вернется — он никогда не умел злиться долго. Тем более, зная, что нужен Цзян Чэну.       Он так и сказал любимой цзецзе:       — Скорее всего, за фазанами охотиться сбежал. Безответственный идиот. Ничего, вернется — я ему врежу. Ты беспокоишься, А-Ли? Не стоит, ну, мы же часто ссоримся, но всегда миримся.       Почему-то привычные слова не успокоили Яньли. Цзян Чэн немного неловко обнял ее, было неудобно: он уже давно обогнал сестрицу в росте, они оба с Вэй Ином.       — Я буду у себя. Когда этот идиот заявится — пришли его ко мне. Дел куча, а ему вздумалось поохотиться.       Дел, действительно, было слишком много, чтобы и дальше отлынивать. Но разум был чист, словно омыт весенним дождем, а значит, он со всем справится.       

***

      — Лю-цяньбэй?       Старшина ночной стражи виновато опустил голову.       — Госпожа Цзян... Я боюсь, глава Цзян сегодня ночью убил молодого господина Вэй. Дозорные на дальней башне видели, как он грузил в лодку какой-то сверток, а вернулся без него.       Яньли закрыла рот ладонями, сдерживая крик, но слезы сдержать была не в силах.       — Госпожа... А-Ли... — старшина, некогда служивший в Горных Вершинах и прошедший вместе с ними эту войну, а после принявший на себя обязанность главы ночной стражи, знал ее с того времени, как Яньли стала навещать родню матери в Мэйшань Юй.       Яньли знала, что напоминает ему рано умершую дочь, позволяла называть себя «А-Ли». От него же она узнала о кровавой тайне клана Юй. Она поклялась, что никогда не выйдет замуж и не станет рожать чудовищ, и за спровоцированный братиком А-Сянем разрыв помолвки с Цзинь Цзысюанем была ему безмерно благодарна. Поклялась на забытом ныне алтаре Лотосового Дракона, что и брату не позволит продолжить проклятую линию крови. Ей повезло: когда грабили чудом уцелевшие остатки библиотеки Цишань Вэнь, среди всех прочих книг отыскался и сборник особых травяных сборов. А в нем — не иначе как волей богов — рецепт зелья, лишающего мужчину способности зачать женщине ребенка. Нет, с мужской силой у опоенного все оставалось в порядке, но вот семя его становилось мертвым.       Жалела ли Яньли о том, что своими руками прервала линию крови клана Цзян? Ничуть. В конце концов, всегда была возможность усыновить дитя и ввести в клан. Несмотря на гибель множества обитателей и защитников Пристани Лотоса в ту страшную ночь, в живых оставались Цзян Жуян, Цзян Цысянь — цзайцунмэй, воспитанные в правилах и обычаях клана. Кто-то из них родит дитя, которое станет следующим главой Цзян. Об этом она позаботится сама. Но сперва...       — Лю-цяньбэй, пусть ваши люди тихо прочешут заводи и найдут тело Вэй Ина. Его нужно похоронить по-человечески.       — Да, госпожа. Исполняю.