"кажется, окажется, проще не знакомится. кто из нас откажется, взять и успокоиться?.."
Май ощущается октябрем: солнце светит, слепит глаза, но не греет, будто фальшивое. Город последние недели похож на отходящего от зимней спячки жука, такой же сонный, шумный и неповоротливый одновременно. Май глупый и смазливый: ночи светлые, долгие, но до скуки одинаковые в тусклых тусовках. Все вокруг трещит звуками невысланных сообщений, проснувшимися сверчками и оживленной теперь почти круглыми сутками трассой. Кирилл в высоком воротнике олимпийки прячет шутовской оскал. Он с утра извиняется, а вечером добивает, не жалея и не оправдываясь. Он тонет в водовороте событий и, кажется, совсем скоро перестанет сопротивляться. Окно открыто настежь, и в комнате прохладно, но от по-весеннему вкусного, свежего воздуха избавляться не хочется. Гречкин раскачивается на широком подоконнике, отворачиваясь от до тошноты приевшейся картины: в кальянном дыме кутаются фигуры, горят дисплеи, светятся в планетарном объебосе широкие зрачки. Если свеситься с подоконника, запрокинув голову назад, то пропадают жилые дома и помпезные здания, и перед глазами оказывается только бесконечная серая ширь огромного, всепрощающего неба. — Осторожней! Ты же упадешь! Не слышу. Неслышунеслышунеслышу... Последний раз Кирилл был в универе неделю назад: скоро начнется сессия, пора познакомиться с преподами: «Это не курилка, молодой человек, вы вообще с какого факультета?» Отец грозится заблокировать карты, если он не начнет учиться и ночевать дома, а он спал в своей комнате, кажется, в прошлой жизни: «Ты забыл, чей ты сын?» — Я серьезно, слезь с подоконника! — Отъебись, — Гречкин морщится. Нельзя так настойчиво лезть в его мысли. — Да и пошел ты, — обижается Кеша, — Будешь прыгать, ебани сальтуху, вот повеселимся. Смуглая девчонка на коленях друга фыркает в ладошку. Кир тоже усмехается. Он знает, что Кеша переживает. Несмотря на то, что все их окружение скептически относится к умственным способностям их обоих, Кешик умеет быть отличным другом. Конечно, он не старается защищать Гречкина от беспорядочных связей и нездоровых глупостей внутривенно, но он умеет не только выслушать, но и помочь, когда на спидометре «ситуация пиздец». Старается отгородить от всего, что могло бы ранить двадцатидвухлетнего лба, знает — он на деле трусливый, скучающий мальчик. Кирилл надевает косуху, каждое утро завтракает сигаретой и тащится навстречу дню с высоко поднятой головой. Боится высоты, когда поднимается на стеклянных лифтах, и засыпает в одиночку только со светом. Первого Гречкина знают все, второго — Кешик. Айфон вибрирует рядом, подпрыгивая, и Кир не глядя протягивая руку, цепляет его пальцами. — Кто тебе там пишет? — прищуриваются узкие глаза напротив. Господи, ну почему ты дал ей мало мозга и много сисек? — А ты ревнуешь? — он играет бровями, чисто рефлекторно, только в густо подведенных глазах это выглядит флиртом. — Я уже ревную, — Кеша разворачивает свою неугомонную пассию и обхватывает ладонями ее лицо. Кирилл борется с рвотным рефлексом. Ебаная весна сносит головы и Кеша ее первая жертва. Уведомление снова царапает слух, но злость испаряется, когда Кир открывает вложение. Леша. На совершенно педовском селфи в зеркало, растрепанный после душа, свежий и чистый как эта чертова весна. Такой расслабленный и нежный, что кончики пальцев моментально начали чесаться от желания исправить это, замарать, испачкать, заклеймить, прижимая к себе. Черт, черт, черт. Тонкие, музыкальные пальцы к губам прижаты, в правом ухе изящно качается кафф. Татуировки бусинами крохотными по предплечьям рассыпаны. Ребенок еще совсем, как будто боится что-то крупнее спичечного коробка на коже набить. Это даже смешно. В камеру не смотрит, но и в прищуре радужки такие светлые-светлые, зелень первой травы или зелень травки из зиплока, разобрать трудно. По статистике дети до года чаще всего говорят только слово "хочу". После таких фоток Кир чувствует себя ребенком. Диалог в инстаче у них до прошлого месяца был девственно-белый, будто до этого не было нужды в переписках, и Гречкину не по себе от этого. Сейчас перед фото в переписке семь непрочитанных. Ответы на сторис: «а кто это? а ты где?», два тупых «привет. занят?» и обиженное «пошел на хуй, мудак». Гречкину смешно и сложно. Сложно придумать ответ на первую селку во вложениях, сложно свернуть фото, сложно теперь перестать думать о том, как бы правильно сейчас ткань его смешной футболки в руках ощущалась. 21:50 красиво, кис хочешь чтоб я приехал? *прочитано 10 минут назад* 23:13 приезжай***
Ламба тормозит у ворот дома Макаровых, пугая майские сумерки визгом шин. Торопился, как дурак последний зачем-то, стояк от одного сообщения начал под джинсами давить. Кир старался не думать о том, почему сорвался, бросив Кешику и девочкам неоднозначное «поменялись планы», даже после того, как разозлился на двухчасовой игнор от парня. Это не нужно себе объяснять, это физиология, похоть без капли нежности, и он сотрется из его головы также легко, как туда забрался, потому что иначе быть не может. Потому что Кириллу похуй, потому что Кирилл просто хочет развлечься. Гречкин нетерпеливо барабанит пальцами по рулю, когда на подъездной дорожке вдруг маячит взъерошенная фигура. Что-то явно не так. Он едва успевает разблокировать двери, когда Макаров падает на соседнее сидение, пытаясь ладонями остановить льющуюся из носа кровь. — Поехали! — Че случилось? — Я сказал: поехали!!! Кир выворачивает руль, втаптывая в пол педаль газа. Ему больно. Ему больно-больно больно. А когда больно, похоть не так застит глаза. Гречкин может и мудак, но все пошлые фразы из мозга испарились от одного вида колотящегося в нервной дрожи парня. Огни города и огни приборной панели сливаются в световую карусель как в дешевом клубе, когда Леша, фыркая, начинает футболкой вытирать лицо. В домашних клетчатых штанах и кедах, без телефона. Костяшки начинают чесаться от необъяснимого приступа ярости и бессилия. — Твой отец? — Кир с отвращением кивает на кровавые разводы на мягкой ткани, напряженно следя за дорогой, руки на руле сжимаются чуть сильнее обычного. — Угу. Он бросает в сторону голоса быстрый взгляд из-под ресниц. Ответ и не нужен был. — За что? — А не похуй ли? И в этой фразе так много сразу, что в мозгах что-то взрывается, что в подреберье аукает что-то похожее на жалость и сострадание. Потому что Кир знает, как это, когда «похуй за что». Ты тоже?.. Думать о том, что у парня так знакомо под кожей светлые чувства тускнеют не хочется. Он же так не похож на него, на всех них: шутит всегда несмешно, но так при этом смеется, что остальные этим шальным весельем заражаются, носит всегда какие-то дешевки, но с таким гордым видом, что никто его за это стебет... А глаза... Ну какого хуя у него вообще такие глаза в их поганом мире? Светлые, теплые, с танцующими вокруг радужек золотыми крапинками. Никто не может в эти глаза осколки розовых очков вбивать, тем более, вбивать так по-реалистичному грязно, оставляя не фантазийные следы. Все они через это прошли: Кир, Кешик, Васек... Но побитому Ваську хочется кивать понимающе, а такое понимание в глазах Лехи — это последнее, что в его глазах Кир хочет видеть. Тишину в машине нарушают только приглушенные звуки ночного города за тонированными стеклами, а он, кажется, задыхается от переполняющих воспаленный бессонницей мозг мыслей. — Куда ехать тоже похуй? Макаров спешно мотает головой: — Не-а. К Субботиным. Знаешь, где? Гречкин знает и мрачно кивает. Еще он знает о том, как выглядит Настена Субботина, и о том, о браке с кем мечтают ее предки, тоже знает. Он жмет на газ, машина опасно скрипит шинами по асфальту, потом дрифтует на повороте и подрезает кого-то не очень расторопного. Леша подпирает щеку кулаком, молчит и выглядит как побитый щенок. Его хочется загладить до смерти. Но вместо этого Кир делает глубокий вдох, выдыхает медленно, пока легкие не начинают болеть. Потом также медленно тянется к бардачку и, тыльной стороной ладони касаясь костлявой Лешиной коленки, выбрасывает ему оттуда початую бутылку текилы. — Все что есть, кис. Мысленно Кирилл сам эту бутылку без остатка вылакал, так сильно захотелось, что почти почувствовал, как обжигало горло и скользили прозрачные капли по дергающемуся кадыку. Только врдя ли Лехе понравится, если он так сделает, когда перед лобовым светится вечерняя трасса. Макаров не отвечает даже скупого "спасибо", свинчивает крышку и делает несколько больших глотков. Гречкин взглядом его открытую, беззащитную шею облизывает. А потом отворачивается быстро, потому что руки начинают мелко трястись, а сердце колотиться от напряжения. Ай, чуть не врезались в столб. От жгущей глотку текилы парень морщится и дышит, как будто за них двоих, потому что Кириллу как раз кислорода не хватает. Чем ближе они к дому Настены, тем быстрее в голове у него вертится пара десятков причин забрать его в прекрасное далеко и быть жестоким со всеми, кто попытается этому помешать. Желание давит на солнечное сплетение. Желание собственническое, но о мотивах думать вообще не время. Ламба давно сбавила скорость, но особняк Субботиных все равно приветственно-тошнотворно засветился на горизонте желтыми глазницами панельных окон. — Леха, — ловит взгляд Макарова Кирилл, когда молчаливое прощание затягивается, — Поговори со мной. — О чем? — Например, о том, с хуя ли ты сбежал в субботу. — Отвали, — упрямо повторяет он в тысячный раз , — Дверь мне открой. Не взбеситься не получается, видит бог, Кир долго терпел сегодня. — Да еб твою мать! Ты че ждешь извинений за то, что я так сильно тебя хочу? Да, хочу! Прости за это. Доволен?! Леша поднимает на него больные уставшие глаза, выбивая одним взглядом воздух из легких и злость из тона: — Какой же ты дебил, — медленно, на прощанье, хлопая дверцей.***
Настена много причитает, бегает вокруг него в смешных носках-тапочках, пока Леша не бросает ей усталое «успокойся». Потом он морщится, когда девушка чем-то отвратительно пахнущим обрабатывает на его скуле ссадину и оттирает кровь. — Больно? Леша качает головой. — Хочешь, я подую? А вот теперь очень больно, потому что он слишком хорошо представил эту фразу другим, вечно насмешливым голосом. — Не надо, Настеныч, я не маленький и не больной. И вранье самому себе в каждом произнесенном звуке слышится. У него давно диагноз. Чертово помешательство, иначе нельзя объяснить то, что после всего произошедшего в доме отца вечером, в голове все еще стучит чужое имя и каждая схожая стрижка в Настенином сериале на фоне триггерит. Ну и какой дурак сказал, что причиной своей болезни болезнь не лечат? Разве он понимает что-то в причинах? Ему дышали обжигающе в шею, по-детски трогательную цепочку языком прихватывая? Ему били в сердце одной кривой улыбкой, а потом на осколках танцевали кедами? — Я спать, Леш. Завтра расскажешь, если надумаешь. Май дышит на краснеющего Лешу из распахнутого настежь окна Настены. Дышит гречишным медом и запахом недопитой текилы из одной конкретной машины. Макаров жалеет обо всем, что успел сказать-написать-сделать и даже позорно думает об извинительном сообщении, пока телефон не вибрирует, заставляя вздрогнуть. 03:15 че все норм?