«спрячется,
расплачется.
скажет, испугается.
это не считается..
это не считается…»
— А она красивая.
В центре зала взлетают вверх юбки, руки и пряди волос всех возможных оттенков. Девчонки расслабились, и даже если сейчас в закрытый клуб нагрянут маски-шоу с дубинками, нервная веселость и состояние «завтра не существует» не исчезнет из поблескивающих глаз. Иначе просто быть не могло после их изматывающей вечной войны с родителями-прессой-чиновниками за сияющее, призрачное и светлое «когда-нибудь».
—Кто? — он смеется в ответ, разглядывая веселящихся под громкие, лихорадочно бьющие биты людей.
Кир чертовски устал и совсем не настроен танцевать, поэтому теплая спина Кешика, к которой можно привалиться, и непочатая бутылка коньяка кажутся райским пристанищем. В проворных руках щелкает откручивающаяся жестяная пробка.
— Моя.
Гречкин давится глотком, чуть сильнее сжимая пальцы на горлышке бутылки. Янтарная обжигающая жидкость привычным теплом стекает по горлу, заставляя на пару мгновений прикрыть глаза.
Опять за свое. Хорошо, что он не видит безнадежного лица друга, потому что сидит прямо на полу осточертевшей вип-зоны, подпирая его спину своей. Расслабленное состояние испаряется, словно по щелчку, и раздражение туманной дымкой рассеивается вокруг.
Взгляд невольно скользит по танцующим телам, но ту знакомую макушку даже искать не приходится — крутится в центре довольная. Прикрывает густые ресницы, смешно подпрыгивает, проводит руками по талии…
Бутылка в руках Кира остервенело булькает и худеет на несколько больших глотков.
Влюбился, значит. Моя. Красивая девочка. М-да.
У Кирилла скоро стоечка собачья на эти фразы вырабатываться начнет.
Кеша вздыхает, не замечая длительной паузы, и в очередной раз скулит о том, какая у него девчонка замечательная. Его крыша летит в тартарары, едва на горизонте появляется эта фигурка. Он говорит о ней примерно три раза в день. Все остальное время Кешик о ней, скорее всего, думает.
Почему Кир так решил? Потому что он становится таким же. И это бесит.
Кир не привык думать о ком-то так много и долго. Он не привык к тому, что кто-то может вот так взять и застрять в его голове, а ему потом с этим жить. Он вообще не привык привязываться к людям, поэтому тупое тянущее чувство в солнечном сплетении, поднимающее голову каждый раз, когда мимо проходит
этот, хочется вытравить из себя с марганцовкой.
А он проходит, и мало того, делает вид, что они не знакомы.
Пальцы чешутся каждый раз, когда Макаров открывает шею, потому что Кир знает, какого это, стискивать на ней руку, чувствовать кожей пульсирующую венку. Губы горят, когда Макаров молча косится обиженно, потому что и то, как это – целовать его – Кир тоже знает. Он все знает и
хочет, но не может повторить, в отличие от вечно вздыхающего в бесплодном восхищении Кеши — его девчонка откровенно не против. Его девочка под руки жадные охотно поставляется и на это властное "моя" отзывается с готовностью.
У них ничего несбыточного, между строк скользящего нет, потому что они оба за сраное слово не цепляются, радуясь тому, что безветренный май им одновременно головы снес.
А Кир каждый раз затыкает собственные желания, не давая им сорваться с привязи. Потому что в противном случае можно ставить на сердце в струпьях крест. Признать собственное поражение и, наконец, свыкнуться с мыслью, что горячие поцелуи и бегающие под одеждой пальцы даже под травкой иногда имеют свойство перерастать в нечто большее. Во что именно, он пока не решил.
У Леши к нему - любовь платоническая. Любовь красивая, тонкая, по-настоящему первая. Но ему эти сантименты тошные не нужны.
Потому что у Кира к Лехе - любовь плотоядная. Любовь ядовитой слюной капающая, ширинку жгущая, красным маревом застилающая и без того туманный взгляд, искренняя, очередная...
Кириллу виски запивать эти нудные разговоры о невысказанном хочется, а потом снова вальсировать губами по веснушчатой коже, затыкая протесты и задушенное, позорно-девственное «подожди».
Когда карусель майских дней их по городу раскидывает, он даже успевает о Макарове забыть. Забыть о той минутной жалости, о чем-то противно ворочающемся внутри, о глазах больших и обиженном взгляде.
И ведь была причина забыть. Отец настойчиво намекал на союз с Субботиными…
Настена Субботина. Брак. Какое мерзкое сочетание.
Не, девчонка была вполне смазливая. Фигуристая, с дурацкими ямочками и длинной гривой рыжих кудрей. Но только долбоебу этих качеств достаточно для похода в загс.
Кирилл и видел то ее всего пару раз, на каких-то светских тусовках. Всегда рядом с фигурой Макарова, о котором он старался не вспоминать, отправив и эту «проблемку» в долгий ящик за компанию с Настей…
А потом Леха звонит сам.
Звонит спустя неделю поздно ночью, именно в тот день, когда Кир — исключительно от скуки — решил проверить, удобная ли у него в комнате кровать. Простынь мнется под мокрой после душа кожей, и на паузе стоит игра, название которой он даже не помнит.
Кир лениво смахивает зеленый огонек, и уже мысленно прикидывает, как бросит трубку, когда из динамика вдруг стонут. Хрипло. Красиво. У него на долю секунды сводит челюсть.
— Ки-и-р, — тянет Леша так знакомо, так сладко, что перед глазами снова полыхает горячее, несбывшееся, — Я в клубе. Забери меня. Пожалуйста. Тут никого… Я… Тебя жду.
Час назад Гречкин послал Кешика. Еще час назад под подозрительным взглядом отца бросил ключи на резную тумбу и заявил, что сегодня никуда.
А теперь вот одним слитным движением поднялся с кровати, натягивая мягкую олимпийку.
— Адрес.
— Сейчас скину. Б-быстрее.
Гречкин закусил губу. А потом со всей силы вогнал ногти в ладони, чтобы хоть немного согнать накативший жар. Он не спросил «почему звонишь мне?», он не спросил «а как же твои обидки?» и, тем более, он не спросил «а что я получу взамен?». Он просто в два часа ночи сорвался на другой конец города. Объяснять ни себе, ни удивленной горничной Таше, ни тем более Лехе, он ничего не собирался.
Судя по голосу, Леша был пьян вдрызг.
Ночь дохнула на его фигуру свежестью и шелестом нежной первой листвы, но отрезвить не смогла. Поэтому Кир гнал по ночному городу, рискуя въебаться в чужую машину или не вписаться в поворот. Адреналин клубился внутри и с нетерпением ждал возможности вырваться наружу. Коснуться. Он сможет коснуться. Руками, губами, взглядом. Плевать на все.
И плевать, что до этого жалкого «забери меня» такого желания не было.
Клуб оказался незнакомым. Душный, маленький, смахивающий на блядушник так сильно, что ни оформленные под граффити стены, ни искрящийся бутылочным блеском бар, ни внушительная сцена не смогли замаскировать эту замызганную забегаловку под приличное место.
Значит,
здесь тусуются такие как Леха?
Макаров сидел у черного входа. Сидел, прижавшись к бордюру, опустив вихрастую макушка низко-низко.
— О-о-о, — Гречкин развел руками, отмахнувшись от настороженного охранника, — Вечеринка закончилась?
Парень вздрогнул и замер, но голову поднимать на знакомый голос не стал.
Ладони зачесались в желании прикоснуться, и Кирилл захлопал по карманам в поисках сигарет и зажигалки. Пытаясь занять чем-то пальцы.
Отвлечься.
— Дай мне..?
Сверкнул пьяными глазами так решительно и смело, что у Гречкина заболело где-то в затылке. Собственная сигарета полетела на влажный от ночного тумана асфальт.
Когда Леша потянулся к зажатому в татуированных пальцах огоньку зажигалки, футболка на его пояснице задралась. Кир погладил взглядом открывшуюся полоску кожи и беззвучно выдохнул, спрятав облегчение, когда парень выпрямился.
Он никогда не видел, чтоб кто-то так смешно курил: нелепо вытягивая губы, выставляя неумело негнущиеся пальцы, вдыхая торопливо.
Кеды шаркнули по асфальту. Голос почему-то охрип:
— Вызвать тебе убер?
Леха покачал головой, поднимаясь. И повис у Кира на шее, стоило лишь подойти ближе.
— Поехали, — отрывисто бросил он, сверкая пьяными глазами. — К тебе поехали. Сейчас.
К машине пацана пришлось почти волочить, потому что ноги его заплетались, да еще и отлипать от Кирилла он наотрез отказывался, носом тыкаясь в его шею, цепляясь ладонями за мягкую ткань олимпийки.
Выдержка трещала по швам. Ебучий Макаров! Если он опять передумает, Кирилл точно сядет: или за изнасилование, или за убийство.
Охранник презрительно усмехался, пока Кир, плюнув на все и вся, заталкивал бухого Лешу в ламбу, стараясь минимально касаться руками.
— Как же я тебя ненавижу, — простонал Леха, вцепляясь руками в обивку кресла, когда Кирилл заводил мотор, — Если бы ты знал, как я тебя ненавижу..!
Теперь действительно главное не разбиться. Это похоже на сон. Но Кирилл чувствует телом вполне реальное присутствие, когда лицо обдает сигаретным дыханием, а чужие пальцы касаются локтя. Чертов Леха не сидит спокойно, пытается одной рукой стянуть с него олимпийку, задевает приборную панель. Теплые пальцы касаются щеки, плавно спускаются вниз, обводят линию челюсти и хватают за подбородок, приподнимая лицо.
Кир рычал:
— Мы разобьемся!
— Плевать!
— Я тебя высажу!!!
Гречкин вел машину, сжимая руль до побелевших костяшек, и старался смотреть только вперед. Это помогало лишь отчасти: умолкнувший Леша заменил собой, казалось, весь воздух в салоне и опалял Киру легкие изнутри, стоило тому вдохнуть. А молчание между ними тихо потрескивало разрядами электричества.
Везение достигло отметку «сказочное», когда он заметил, что почти ни одно из окон особняка Гречкиных не светилось в ночном мраке.
— Мы приехали, — бросил Кир, остановившись у крыльца.
Вместо ответа Леша притянул его за воротник олимпийки и припал к губам влажным ртом.
— Не могу больше, — шептал он между поцелуями, шаря руками по чужому телу, — Блядь, я больше не могу. Не можешь по-нормальному — хуй с ним, пусть хоть так.
Мне теперь все равно.
А у Кирилла в голове билась только одна мысль: успеть дотащиться до комнаты. Это было сложно, потому что чертов Леха вцепился в него мертвой хваткой, целуя вслепую везде, куда мог дотянуться. Кир почти вытолкнул его из машины и поволок к дверям, отрываясь от его кожи, только чтобы вдохнуть ночного воздуха.
В пустом холле Макаров оплел его руками и притиснул к холодной мраморной стене. Голова кружилась пьяной каруселью, как будто это Гречкин в клубе заливал дорожки чем-то спиртосодержащим.
Кир оттянул голову пацана за растрепанные, мокрые от пота волосы, впился зубами в шею и приглушенно застонал. Мысли смялись. Чужая пьяная дрожь легко отзеркалилась.
— Пусть хоть так, — сжимая зубы, стонал Леша, — Я согласен, ты видишь? Доволен? Пусть будет так, как ты хочешь. Как хочешь…
Ключи со звоном отлетели куда-то к тумбочке. И теперь уже Леха потащил его вверх по широкой лестнице, путаясь в ногах и спотыкаясь на ступеньках. Тащился так уверенно, будто знал, куда идти. А Кирилл вцепился в его футболку, удерживая, дышал ему в затылок и думал, что да, он охренеть как доволен.
— Где твоя комната? — потянул его за руку Леша, едва они перешагнули последнюю ступеньку на втором этаже.
— Налево, кис.
Дверь закрылась за ними с громким хлопком, и Кир где-то на задворках сознания понял, что горничная Таша наверняка проснулась и может примчаться.
Макаров падает на уже развороченную постель, широко раскидывая руки в стороны. Футболка с тупой надписью опасно задирается.
Глаза в глаза. На долю секунды они оба чувствуют, как время вокруг них замирает, и только один из них начинает дрожать от переполняющих грудь эмоций, отчаянно отвечая на чужой требовательный и мокрый поцелуй.
Кир валится сверху, скидывает уже расстегнутую олимпийку, чувствуя, как жар чужого тела обжигает, расплавляет внутренности. Чужая кожа будто горит в местах, где они касаются. По позвоночнику ползут-льются мелкие, колючие мурашки. Губы хватают чужой пьяный запах, пальцы скользят ниже…
— Кир, Кир…
И вдруг Гречкин замирает.
— Нет, — свой севший голос звучит издалека, будто он нырнул и из-под толщи воды в чужие объебанные глаза смотрит, — Не так.
— Чего? — Макаров смотрит неверяще, облизывает раз за разом горящие губы.
— Ты в хламину, — мрачно кивает Гречкин, заставив себя отвести взгляд от расхристанного на его собственной постели пацана и упереть глаза в стену, — Завтра жалеть будешь.
— Че ты несешь? — Леша хватает его, поднимающегося, за запястье, колено Кирилла опасно проезжает рядом с его пахом, — Это что, месть?
— Просто проспись, — поморщившись, Кирилл вырывает свои руки из слабого захвата и деревянно шагает к двери. Стояк давит.
— Сука! Ты сука, Гречкин! — орет ему в спину Леха, а Кир молча закрывает дверь, отгораживая себя от него, и почти скатывается вниз по лестнице, не давая себе времени на раздумья.
Вернисьвернисьвернись.
Вместо этого Гречкин вцепляется зубами в ладонь и не отпускает, пока от боли не щиплет в глазах и пока хоть немного не отступает пульсирующее в радужках марево, пока не исчезает заманчивая картинка.
Макаров назвал его сукой. А он промолчал.
Он сухо усмехается, качая головой и сжимая волосы меж пальцев.
Это даже смешно. Будь здесь Кешик, он в жизни бы в это сраное благородство не поверил. Но Кир и вправду не хотел бы парня
так.
У него, конечно, было много девочек и даже мальчиков, но ему никогда не нужно было кого-то принуждать или пользоваться положением. Ему нравилось чувствовать ответное желание, нравилось, когда его искренне хотели, когда шептали его имя и пытались быть ближе, чем это возможно, и он не понимал, как можно принудить кого-то к сексу и получить от этого удовольствие.
Он бы с легкостью пережил завтрашний чужой липкий стыд и разочарование в огромных глазах напротив, но почему-то именно сейчас казалось, что он все сделал правильно. А пелена перед глазами, искры в солнечном и стояк никуда не денутся.
Хмурясь, Кир распахивает дверь в гостевую спальню и сталкивается с ошарашенными глазами Таши.
— Тихо, — приложив к губам татуированный палец, он демонстративно поднимает глаза вверх, — У меня там гость неспокойный. Родакам ни слова.
Таша понятливо кивает.
