«закричит, сломается. это не считается... это не считается...»
В лучших правилах этикета серебро приборов постукивает еле слышно, вторя насквозь фальшивым разговорам. Званый вечер родителей отдается в голове звоном бокалов, блестит светом люстр и переливами запонок на фирменных рубашках. — Я вегетарианец, унесите. И сказано это на ужине в честь успеха инвестиций в натуральные меховые изделия. И сказано это в футболке " i’m fucked ". Именно в таких сегодня активисты, пачкая дешевыми кедами паркет, пытались взять штурмом офис отца. Впрочем, дальше турникета первого этажа их не пустили. За столом переглядываются, не скрывая усмешек. Рядом всего на секунду замирают недонесенные до ртов вилки, по улыбкам бежит мимолетная рябь. Сальные глаза вокруг перемигиваются: снова представление от сына Марка? Он и сам понимает. Это выглядит дёшево и по-детски. Как все его попытки казаться взрослым, как все увертки-уловки-отмазки, выдуманные, чтоб избежать чертового ужина, как выставленная напоказ рваная чёлка, качающийся в ухе крест — "да, мы всей семьей ходим в церковь по воскресеньям" — и цепочки бессмысленных рисунков на предплечьях. Его подруга Настена часто повторяет, что его прочитать можно с помощью одного беглого взгляда. Все как на лбу написано. Вот он я, Лёша Макаров, смотрите все. Знайте, что мне скучно до безобразия, что мне опротивели ваши лица и разговоры. Что я сегодня был в центре пикетирующей толпы, и, кажется, даже засветился на телике. Что я ненавижу всех, кого вижу каждый день, и себя самого в частности. Родители спасают положение, не прикладывая особых усилий, и наблюдать за этим тошно. Идеально прорисованная бровь матери красиво выгибается, когда она быстро, но лениво мажет по нему осоловевшим взглядом. Лёша дерзко подмигивает в ответ, не получая никакой реакции. Она взмахивает ладонью, и прибор мальчишки исчезает в ловких белых ручках официантки: читай как «не хочешь есть это, не будешь есть вообще». Отец на выходки публично никогда не реагирует. Он на парня даже не смотрит, бросает сквозь зубы в начале приема "мой сын Алексей, рад представить всем, кто с ним не знаком", а холод в голосе звучит почти могильный. Знак дурной, но отступать поздно, и Макаров старается не думать об этом. Не думать о том, что может ждать после ужина. Позвонки начинают чесаться от тревоги, но он всеми силами отгоняет от себя это чувство. Несколько больших глотков и пузырьки противно-сладко стучат где-то в носу. Безликие смокинги за столом ведут двойные беседы. Произносят одно, а в глазах, в жестах и между строк читается колото-резанная противоположность. Долго мальчишка не выдерживает. Он для цинизма – пока чрезмерно наивен, а для прозрения – пока чересчур глуп. Леше тоскливо и грустно, к концу вечера иссякают внутри фейерверки ненависти, сменяясь усталостью и противным горьким предчувствием наказания. Он откидывается на спинку стула и принимается исследовать лица вокруг, пока вдруг на кошачий, отчаянный взгляд напротив не натыкается. Исчезнуть хочется сразу. Он отводит глаза, ругает себя. Но уже через минуту возвращает взгляд, кусает губы и трет шею. Потому что там Гречкин. Персональная головная боль и дрожь в коленях. Не заметить трудно, не смотреть практически нереально. Ухмыляющийся, рослый парень в рубашке с дурацким принтом выделяется за столом, полным костюмов-троек и вечерних платьев, точно также, как и он сам. Леша усмехается невольно и с удивлением замечает, как парень его зеркалит, кривясь. Выжженные до цвета дорогих ламп волосы, татуировка на правой щеке, которая под пальцами совершенно не ощущается — Леша проверял, и ощущение до мелочей помнит. Поза расслабленная до неприличия: широко разведенные ноги и закинутая на соседнее кресло матери рука с тяжелыми платиновыми браслетами. Смотрит так пристально, что Леша без шуток думает: на нем клеймо. Шесть букв имени запекаются на коже, обугливаясь по краям прямо в центре солнечного сплетения. Их видно всем даже через одежду, и ему их видно тоже. Макаров отчаянно раз за разом пытается клеймить в ответ по-детски холодным носом и открытым, слишком чистым взглядом сверху вниз, но у него никогда не получается. Кирилл слишком далекий, своенравный и своевольный. Парень из разряда «ни в бога, ни в черта». Клеймо чувств от такого — почти смертельная болезнь. И шанс на выживание от нее приходится выпрашивать у всевидящей ночи в разгар вечеринок, где они пересекаются, кидаясь в пустоту бутылками дорогого пойла, сдирая кожу кулаков о стены. Они познакомились давно. Чья-то тусовка где-то на фоне шумела странными звуками, а они были в комнате одни, оба пьяные, и, кажется, не стоило раскуривать на двоих косячок. Но даже если это был приход, и все происходящее мерещилось, Макаров был уверен — это был самый лучший его глюк за всю недолгую жизнь. Нет, Леша тогда давно был не под покровительством святой Агнессы*, но наедине с кем-то у него было всегда скомкано, безвкусно и неинтересно, даже если под травкой. Человеческое тепло оказалось товаром штучным и крайне дорогим, поэтому он редко кому-то позволял прикасаться к себе даже мимолетно. Только вот тогда почему-то хватило одного неправильного излома усмехнувшихся губ, чтоб Лешино забрало рухнуло к чужим ногам в каких-то позерских кроссах. Оказалось, Кир целуется так, что краснеют не только щеки. Он запускал ладони в волосы, опалял горячим шепотом бледную кожу и лихорадочно блестел космически широкими зрачками. — Ты такой хороший, кис, ты такой пиздатый... — Кир! На нем были розовые очки для вечеринок, в которых бликами отражались всполохи света за окнами. Очки съезжали на кончик чуть вздернутого носа и чертовски мешали, но Макаров не решился тогда снять их с парня. Он почему-то старался быть славным и послушным мальчиком и вторить каждому чужому движению, даже когда Гречкин усадил его на колени и длинными пальцами забирался под расстегнутую рубашку… Не стоило ее расстегивать, потому что, оказалось, Кир тянулся за сердцем. И прекрасно знал, где и у кого его можно забрать. На каждой следующей официальной — с родителями — и не очень — на тусовках —встрече Лешины мысли лопаются мыльными пузырями, а имя Гречкина автоматически заносится в список «не беспокоить». Оба делают вид, что ничего не было. Кир, скорее всего, даже не помнит, но у Леши еще неделю кровоточит прокушенная губа — было очень больно —, и забыть не получается даже после ее заживления. Но тоска в запястьях прорастает подмаренником, от темных глаз хочется не то сползти под стол, не то встать на колени. Гляделки прервать сил нет, тем более, его игру Кир принимает. Если б Макаров исход этой игры знал, он бы предпочел умереть прямо за этим столом.***
Кирилл замечает его сразу. Не всего целиком, а фрагментами, урывками, которые в голове потом тонкой сеточкой надолго затянутся. Он замечает россыпь блеклых веснушек и вихрастую русую макушку, замечает тонкие музыкальные пальцы и бунтарскую надпись на футболке, но главное, замечает ответный взгляд. Глаза напротив усталые, но интерес все же вспыхивает в них, всего на секундочку чёрное молоко зрачков тревожа, когда они взглядами встречаются-здороваются. Он ведь Лешу в толпе привычно выделяет особенно. Они виделись часто, и отцы наивно считали, что парни дружат, но Кир особенности их «дружбы» еще до официального знакомства невольно подкорректировал, вот только довести до логического завершения и стона в соленое от пота плечо не успел. Утешали мысли, что Леша их странного-неслучившегося явно тоже хочет. Но на тусовках уйти вместе значило прослыть пидорами, а Кир не пидор. При родителях не стоило и пытаться. Гречкин ждал особого случая. Ждал и мучался стояком, когда они пересекались. Макарова порой хотелось так, что Кирилл беспокоился за собственный рассудок. Сохранять лицо в его присутствии становилось все сложнее: руки начинали дрожать мелкой, едва уловимой дрожью, а улыбка превращалась в хищный оскал, стоило Лехе задержать руку на его плече дольше, чем на пару секунд. Нет, Макаров точно так же обнимал при встрече и остальных знакомых, но Кириллу казалось, что именно на его плечах он смыкал объятия максимально крепко. Леша улыбался вообще всем вокруг, но именно тогда, когда его взгляд останавливался на Кире, изгиб его губ будто менялся на полградуса и из обычной солнечной, его улыбка становилась дразнящей и даже… нежной? Макаров к каждому обращался по имени, но именно это свое «Ки-и-ир» он будто выстанывал, когда хотел обратить на себя его внимание. Кирилл на званом ужине Макаровых чудом оказался, парня отец перехватил буквально на пороге: «ты либо светишь лицом с семьей, либо карту оставь на столе в кабинете», и вечер обещал быть тошнотворно-скучным. Но стоило перед глазами замаячить знакомому веснушчатому лицу, и Кир весь вечер в бокал хихикал, за тонким стеклом от предков прячась. Он уже минут сорок ответной реакции ждет, и почти терпение теряет, когда со светлыми радужками наконец встречается. А парень вдруг от него равнодушно отворачивается. Так, будто он случайно на Гречкина взглядом наткнулся, бесцельно знакомый до мелочей зал разглядывая. Кирилл усмехается. Жестом подзывает официанта и просит обновить напиток. Себе и парню напротив, естественно. Суровый взгляд отца остается незамеченным, ровно как и пара переглядок тех, на чье мнение Киру поебать в квадрате. Поиграем, мальчик? Мальчик шампанское опрокидывает залпом, будто это водка, а Гречкин в бокал посмеивается, не отводя глаз. А говорил, при родителях не пьет. Не смотреть друг на друга после уже не получается. Время тянется как приторная жвачка, струится вокруг затылков. Они без слов делятся реакциями на происходящий за ужином липкий бред, пока Макаров не поднимается. — Мне душно. Прошу извинить. Леша поклон выдает такой шутовской, что Гречкин едва сдерживает аплодисменты, но парень едва заметно кивает ему уже у двери, и веселый настрой куда-то улетучивается. Кирилл умом и сообразительностью никогда не отличался, но такие намёки ловил на лету. Гречкину никакого извинения просить не нужно, он даже не заботится о том, хлопнула за ним дверь или нет — боится не догнать. — Макаров, стой! Парень по лестнице вниз почти бежит, торопится, точно не за собой зовёт, а сбегает. Может быть, он и сам для себя не решил, что из этого происходит. Кир опытом наученный, он хватает Лешу поперёк корпуса, едва они на балконе оказываются, и к себе спиной прижимает. За стенами дома, оказывается, давно мглой раскинута синь. Запах полночи вяжущий, острый, тонкой вязью вьется в нем недосказанность, но так даже лучше: возбуждение еще в зале запекалось под взмахами ресниц, а на воздухе теперь полностью голову кружит. Гречкин чужую шею цепляет ладонью, поднимает Лешину голову за подбородок, на свое плечо ее откидывая, и кусает за челюсть, проводя языком по коже без намека на щетину. — Скучал? — воздух губами хватая, беспомощно как-то, безнадежно. Гречкин смеется, обнажая клыки, но руки быстрые под чужой футболкой только ускоряются: — Конечно, кис. По ночам плакал. Правда, скучал. По ощущению именно этой теплоты кожи под пальцами, именно по этому запаху от волос, именно по этим тупым вопросам, как будто он что-то парню должен, только вот все это сейчас не важно. И уж точно никому знать не обязательно. Сейчас важно считать позвонки губами, прихватывать зубами загривок легко-легко, ртом ловить цепочки-ошейники тонкие, чтоб они на грилзах Кира звенели, и в шею Лехину врезались, вызывая стоны гортанные. Важно чтоб порвалась любимая, с мармеладными мишками радужными. Важно различить шепотом задушенное "новую купишь", а в ответ "три новых, кис, только не останавливайся", потому что бедра у них двигаются синхронно, тесные джинсы трутся. Кириллу хочется выть. Неожиданно очень быстро становится мало, мало касаний, мало близости. Он резво разворачивает смеющегося парня, прижимая его к балконным перилам, чувствуя, как тот на холоде дрожит. Яркие, будто зацелованные блядские губы напротив растягиваются в улыбке, и перед глазами темнеет, а скулы сводит болезненной судорогой, отдающейся эхом внизу живота. В эти губы хочется впиться поцелуем, глубоким, жестким, проталкивая внутрь язык и сжав в ладони волосы на затылке, а в идеале — просто надавить руками на плечи, так, чтобы парень стукнулся коленями о холодный бетон балкона, и прижать лицом к своему паху. Леша одну руку поднимает и осторожно, будто сломать боясь, наощупь тянется к лицу Кирилла и скулу его обводит пальцами. Но это совсем не то, что нужно. Нежность — последнее, чего Кир сейчас хотел бы. А небо все усеяно звездами. И кажется сейчас, что звёзды на вкус как банановая love is, как небрежно порванная пару минут назад цепочка, как колючая льдинка в стакане шипучей колы, которую парень заливал в себя весь вечер. Когда Гречкин в очередной раз запускает руку Леше под футболку, то краем сознания отмечает, как тот замирает под прикосновениями. Плевать. Быстрее. Ближе. Жарче. — Кир, — осторожный шепот и неожиданно твердые ладони на плечи, — Кир, тормози. Тормози. Слушать Макарова не хочется, даже не можется. Особенно учитывая то, что от одного взгляда на него можно кончить: зацелованные губы, горящие щеки, потемневшие глаза и расхристанная, измятая футболка. Похуй. По-хуй. Гречкин решительно ремень парня расстегивает, но руки бледные вдруг на его запястьях сталью смыкаются. — Что не так? — хрипит он севшим голосом, пытаясь высвободить ладони. — Тормози, говорю. — Не хочу я тормозить. Я хочу тебя, ты — меня, в чем проблема? — Я передумал, — чеканит Леша, и Кирилл вдруг понимает, что на балконе действительно прохладно. Ветер раздувает растрепавшуюся укладку, набрасывая осветленные, кажущиеся в темноте седыми, волосы на глаза. — Ты же хочешь, я вижу, — почти позорно шепот Гречкина темноту режет, он все еще пытаясь притереться бедрами, потому что ожидал от парня чего угодно, но уж точно не того, что он пойдет на попятную, — Почему бы просто не получить то, что нужно? — Отпусти. Кир бесится: — Думаешь, можешь вот так раздраконить меня и просто сбежать?! Удар красивый. Любой, кто увидел, оценил бы. Макаров разбивает одновременно и злую ухмылку напротив и собственные костяшки так, что Киру остается только теплую кровь языком собирать. — Кто тебя драться учил?.. — Заткнись. Кирилл смотрит в глаза долго-долго, но впервые за ночь гляделки не работают. Мальчик этот молчит упрямо, закусив подрагивающую от чего-то необъяснимого для Кира губу. Не насытиться, не напиться... От каждого поцелуя на коже горящий след. Разве можно после этого хлопнуть балконной дверью? — Я черту перешел? Хорошо. Нежнее хочешь? Давай нежнее, кис, давай по-другому, как попросишь, только давай... Дверь хлопает. Леша просто уходит, оставляя на балконе Гречкина, его стояк и ветер. Это, наверное, даже правильно. От недотраха Гречкин точно не умрет. В конце-концов, на одного такого Леху приходится десять Маш вдвое круче. Джинсы больно натирают, и Кир морщится, опираясь на балконные бортики. Ночь звездная-звездная.***
Леше хочется выблевать чувства, как алкоголь, вырвать их с потрохами и вырезать их под корень. Избегать и прятаться не получается, потому что Кирилл буквально везде: на приемах у предков, на общих тусовках, в клубах и в караоке. «Почему все случилось так невовремя и с тобой?» — вопрос горло царапает, но спросить нельзя. Это с Киром табу. Признаешься — умрешь. Настена говорит, ему надо взрослеть. Леша думает, что ему надо бы перестать питать надежды на несбыточное, и снять с ушей бунтарские сережки вместе с лапшой. На дисплее айфона высвечивается сообщение. Макаров смущенно поправляет сережки. И лапшу.