Тучи сгущаются

      22 августа 1936, Болшево       После ночного дождя за городом было свежо и прохладно, мягкая трава пружинила под ногами. Тонкий аромат поспевающих яблок разливался над округой. Алые георгины под тяжестью росы склонили свои роскошные махровые головки, тревожным лиловым пятном светился последний цветок шиповника. Михаил с горечью понимал, что наблюдает прелесть предосеннего утра в последний раз. Постояв недолго на крыльце, он пошарил рукой в проёме над верхней балкой, где хранились ключи, вытащил увесистую связку и открыл дверь. Глухо щёлкнул замо́к, безвольно повиснув в металлической петле.       Внутри было почти так же прохладно, как и на улице. Хоть чуть-чуть протопить надо бы, раз он проведет на даче целый день, перед тем, как... Странно, дико, непривычно думать о таком! Ещё вчера ты - Михаил Павлович Томский, большевик, член партии, глава профсоюзов, а завтра станешь чертой между двумя датами!       Первым делом Томский прошел к телефону и решительно выдернул провод. Маша наверняка будет спрашивать, беспокоиться... Или Рыков. Друг, товарищ, брат. Во внутреннем кармане куртки чувствовалась прохлада металла. Михаил вытащил "наган", провел пальцем по длине дула, положил револьвер на стол. Осмотревшись, перенес в верхний ящик комода, завернув перед этим в небольшое полотенце.       Дача Томских-Ефремовых в подмосковном Болшево не потрясала роскошью и масштабами, но имела всё необходимое для комфортного отдыха. За городом Михаил Павлович любил часто бывать, иной раз даже с ночёвкой на выходные выбирался. Здесь и удобная тахта с каракулевым пледом, и камин, и этажерка с любимыми книгами. Большое окно в спальне выходит в сторону сада. А на платяном шкафу стоят сувениры, подаренные в разное время товарищами: искусно выточенный из дерева Кремль и чеканка на подставке, изображающая ветку с розовыми бутонами. Над тахтой висела бухаринская акварель - крымские горы, которые Николай особенно любил и рисовал чаще, чем другие пейзажи. А сам Томский, любитель фотографии, украсил комнату собственными снимками неплохого качества (на них были изображены в основном окрестности дачи).       Мерно тикали ходики, и в общем-то негромкий звук казался Михаилу Павловичу раздражающим, оглушительным. Томский вышел в кухню, поставил чайник (в шкафчике хранились сборы из малинового, смородинового и мятного листов, которые заготавливала Маша). Он знал, что в конце осуществит задуманное, но всё равно старался максимально оттянуть страшный момент. Насыпал в чашку щепотку ароматного сбора, поискал на полочке сахару - он всегда успокаивает. Две чайных ложки. Плеснул кипятку почти до краев и наблюдал, как бесцветная жидкость постепенно приобретала тонкий зелёный цвет. Тщательно перемешал ложечкой несколько раз, пока не почувствовал, что кристаллики сахара на дне чашки перестали хрустеть. Осторожно отпил глоток, когда увидел, что струйка пара над напитком стала не настолько плотной, а значит, уже менее горячо. Сахар, как выяснилось, не только успокаивает, но и насыщает. Томский, сполоснув чашку, налил себе ещё. Было настолько тихо, что можно было услышать свист ветра за окном. Как же всё-таки давит тишина... В царской тюрьме такого не бывало!       ...Сейчас Михаил Павлович как никогда отчётливо понимал, что значит "перед смертью не надышишься". Сколько ни оттягивай роковое мгновение (он успел и протопить дом, и несколько любимых книг пролистать, и немного прибраться в помещении и во дворе, и снова выпить чаю), а каждая лишняя минута уже не приносит облегчения от мысли, что ты пока ещё задерживаешься на этом свете, не перешагнул чёрную черту, за которой - безграничная темнота и пустота... Прав был французский аристократ, который бежал на гильотину, расталкивая локтями толпу и крича: "Лучше смерть, чем её ожидание!" Потому что ты уже не живёшь, а доживаешь. И лучше он сам сделает это, чем советский суд. По крайней мере, не повторит судьбу Зиновьева (интересно, конечно, чем дело закончится...)       Из окна Михаил увидел, как небо над верхушками старых вишен начало краснеть. Пора! Он вытащил из секретера тоненькую стопку бумаги, карандаш (не возиться же ещё с чернильницей!), быстро нацарапал несколько обращений к разным людям, которые оставил лежать на столе. На деревянных негнущихся ногах прошел к комоду, развернул полотенце, хранившее в себе страшный груз. "Прости, Маша, сама поймёшь, так будет лучше". Решительно приставил дуло к виску, с силой вдавил палец... Последним, что промелькнуло в подсознании Михаила Павловича перед тем, как он навсегда провалился во тьму, был сибирский городок Томск, давший новое имя молодому рабочему Ефремову. Новое имя и новую судьбу, которая бесславно оборвалась...