The Numbers: Abyss

Он – дитя трущоб, и всегда им будет. У него никогда не было документов с графой «родители», наверное, потому, что эти безнравственные твари выбросили его, в буквальном смысле, на мусорной свалке, когда ему было несколько дней отроду. Судьба сжалилась над орущим на последнем издыхании комочком и определила его не в самые надёжные руки женщины, обеспечивавшей свою жалкую жизнь воровством и быстрыми перепихами с мужиками в подворотнях. На удивление, она не заложила младенца на органы, но и не отнесла его в больницу или какой-нибудь задрипанный приют, а оставила в своей хиленькой лачужке с серыми, не знавшими краски стенами и дырявым тряпьём вместо окон и двери. Многим позже, уже в агонии смерти, захлёбываясь в собственной рвоте, она призналась, что просто пожалела найдёныша, чьё начало жизненного пути сложилось ещё хуже, чем её. В четыре года, полудохлым недокормышем без способностей внятно говорить и выражать эмоции, он оказался беспризорником на улицах Кандон-гу. Была середина зимы, переживал ночи в подвалах жилых домов, а днём слонялся по метро и паркам, подрезал карманы и сумки блаженных лохов, проявлявших внимание и участие к бедному «потерявшемуся» ребёнку. Дважды едва не оказался в руках полиции, и, когда уж бдительность граждан возросла, пришлось сменить район промысла, а вместе с тем и условия выживания. На новом месте другие – свои – порядки: после первой же кражи тёмным вечером в проулке его избила местная шпана, объяснив, что залётным ходу нет и в следующий раз его тушку найдут на дне реки. Он ютился в каморках автовокзалов, отогревая своё тщедушное тельце, в поисках еды сновал по помойкам общепитов, где нередко натыкался на своры уличных собак, что были совсем не рады двуногому конкуренту. После одного такого неравного противостояния он оказался у дверей чёрного входа в ночной клуб, где его истерзанное тело приютили девочки из персонала. Легальность дел, проворачиваемых в заведении, вызывала сомнения, никому не хотелось рисковать и привлекать ненужное внимание, а особенно подставлять шею хозяину, а потому его ранениями занимался прикормленный коновал; отдельное ему «спасибо» за шрамы на спине и воспалительный процесс из-за сомнительно стерильных инструментов. Он выжил лишь чудом и заботами Ани – девушки из того самого клуба, что с самого начала прониклась жалостью к обездоленному ребёнку. Сама она – по её же рассказам – приехала в чужую страну на заработки, за светлой и безбедной жизнью, оставив где-то там, позади, больного отца и маленькую дочку; не свезло, жизнь поставила на колени и на панель быстрее, чем она успела осознать. Радения о нём она представляла возможностью искупления вины за свои же грехи, а он с каждым добрым мягким словом, улыбкой и нежным прикосновением привязывался к ней всё сильнее. Много ли нужно дикому волчонку? Какое-то время его спасали охранники, что смотрели сквозь пальцы на крутившегося то тут, то там мальчугана, пускали его внутрь погреться и переночевать, а в перерывах своих смен Ани учила его основам чтения и письма, что знала сама, с кухни ему перепадали остатки чужих пиршеств. А после предполагаемого дня рождения в марте, когда ему исполнилось пять, и невнятные звуки стали складываться в редкие слова, с разрешения хозяина и под присмотром администратора ему стали доверять мелкие поручения в клубе: подсобить на кухне, выкинуть мусор, отнести вещи в приват-зону. И никому из этих людей не было дела, почему ребёнок один, без документов и не спешит отдавать себя на поруки государства – клуб был сокровищницей самых различных тёмных историй, тут бы самому гнилостной жижей не захлебнуться. К хорошему и размеренному быстро привыкаешь, а итог чужих никому не нужных жизней наглядно показал ему, как быстро светлая полоса сменяется тёмной. В один из загруженных вечеров – среди наплыва посетителей и аврала у бара – в клуб заявился необычный клиент: моложавый мужчина с уложенными в модной причёске волосами, в добротном тёмно-синем костюме, не слишком выделяющийся на фоне такой же скупой фальши престижа заведения. Охранники пропустили его по стандартному приглашению особого гостя, а он, прячущийся под перекладинами барной стойки, с первого взгляда уловил в нём несоответствие. Слишком опрятный. Слишком правильный. Слишком… чистый для обычного контингента клуба с паршивой репутацией. И неправильность эта проявлялась не в его внешнем виде и вещах, она исходила из глубины, строгостью и праведным осуждением в тёмных глазах. Как ни старался, а своё повышенное внимание к вип-зоне мужчине от его цепкого взгляда скрыть не удалось. Помнится, тогда им руководило навязчивое желание устранить угрозу месту, которое он считал своим, что он, собственно, и сделал после того, как выманил подозрительного посетителя на улицу через чёрный вход. Добропорядочный офицер полиции, коим тот в итоге оказался, совершенно не рассматривал пятилетнего ребёнка, как опасный элемент, а потому вряд ли успел осознать миг своей смерти, когда белое пламя выжигало его глаза и внутренние органы. Обзор камер клуба туда не доставал, и он позволил себе в полной мере насладиться ярким зрелищем горящей плоти и чужой агонии, пока по его собственным кровеносным сосудам разгонялся адреналин вперемешку с эйфорией. К сожалению, эффект продлился недолго, как и в тот, первый раз, но его ещё несколько часов после не отпускало ощущение безграничной силы, блуждающей в маленьком теле. Смерть фараона не осталась незамеченной и навлекла на клуб неприятности, вылившиеся в постоянную слежку, облавы и аресты. Повязали всех – от персонала, обслуживавшего клиентов по особому сервису и отдельной таксе, до хозяина заведения. Ани решила сбежать от неизвестности и переполнявшего её стыда и повесилась в своей комнатке, полицейские не успели на какую-то минуту. Из проулка на противоположной стороне улицы он видел, как выносили мешок с её телом, как небрежно бросили в труповозку… Вот и вся ценность прервавшейся жизни. Снова улица, снова жизнь впроголодь, полагаясь лишь на самого себя. Он считал, что удача отвернулась от него, - едва находилось место для ночлега, как либо точка за кем-то уже была закреплена, либо охранники или дежурные офицеры полиции выгоняли его, - пока однажды к нему на перила мостовой не подсел мужчина. Поначалу он его игнорировал, считая очередным лохом, кому не повезло в жизни и решившего «утопить» проблемы в сточной канаве. Незнакомец убиваться или сваливать восвояси не торопился, и он стал к нему приглядываться повнимательнее, отметив и стильное шерстяное пальто поверх делового костюма, и дорогие ботинки, и Rolex на правой руке. Богатые тоже плачут? Вот только мужчина не плакал, а неприлично долго и в упор смотрел на него. В тот день он встретил господина Ли. Он не знает, почему тогда пошёл с ним. Уж явно не из-за испещрённого морщинами и шрамами немолодого лица, не из-за прокуренного голоса, не из-за узких тёмных глаз, в которых определённо не светилась любовь к детям. Но тот человек сам подошёл к нему, протянул руку и спросил не голоден ли он. А после отвёл в лапшичную на колёсах, где накормил горячей и вкусной едой. Не задавал тупых вопросов, на которые не хотел знать ответов, просто следующим шагом предложил место, безопасное от полиции и других «неприятностей». Так он попал в Дом Бродяжки, как местные оборванцы называли своё убежище в заброшенной и разбитой церкви, от которой давно уже отвернулись не только общественные деятели и власти, но и даже Бог. Для собравшегося разношёрстного сброда существовало лишь одно правило: с каждого рта, независимо от возраста, взималась плата за койко-место и еду. Первая ночь там обошлась ему благотворительностью, на вторую его присоединили к группке попрошаек и карманных воришек, где заводилой и надсмотрщиком была щуплая долговязая девчонка по придуманному ей же самой себе имени Долли. Как имя первой клонированной овечки? Или же уменьшительно-ласкательное от «куколки»? Она не была ни невинной овечкой, ни очаровательной и хрупкой куколкой, а держала мелюзгу в крепком кулаке и сдирала с подопечных дополнительную плату. Как ни странно, они быстро нашли между собой общий язык. Просто он старался не выделяться среди других беспризорников и чётко выполнял поставленные условия, а она увидела в нём что-то, понятное и знакомое только ей. Они негласно приняли друг друга, согласились поддерживать мирное сосуществование. В таком более-менее размеренном ритме пролетели ещё три года. Преступная сеть «Дома Бродяжки» обросла связями в полицейских и бандитских кругах, всё больше перспектив открывалось перед юными обозлёнными дарованиями. Он воровал, обманывал, мошенничал, грабил. И было всего две вещи, которые – прямо противоположно друг другу – он ненавидел и почти боготворил. Ненавидел чужие прикосновения. Особенно ночью: лежал ли он на пропыленном матрасе в церкви, или же был зажат пьяным укурышем в грязной тёмной подворотне. Влажные, липкие, вонючие прикосновения, от которых его под утро выворачивало наизнанку. В первые разы таких покушений он испугался, вырывался и убегал, потом просто начал ломать пальцы, носы и хуи, но мерзотные ощущения фантомами оставались с ним ещё долгое время. Любил силу. СВОЮ силу. И власть, которую она ему давала – над жизнями слабых, безвольных людей. Ему нравилось ставить их перед выбором, перед неразрешимой дилеммой, у которой нет правильного решения и выхода из положения. Особенно он наслаждался ролью стороннего наблюдателя и судьи. Однажды, вопреки своим воровским принципам, он украл бумажник у добропорядочного гражданина в супермаркете. В своём измятом дешёвом костюме под пальто и криво повязанном галстуке он стоял перед полкой больших коробок с Лего в детском отделе. В его бумажнике было всего ничего наличных, но бросилась в глаза фотография счастливого семейства: мужчина, женщина и двое ребятишек-близнецов. От неё веяло теплом и благополучием… …Как пахло сладкой выпечкой в их доме тем же тихим зимним вечером, когда он постучался в их дверь. Им бы не стоило проникаться сочувствием к грязному попрошайке. Им бы не стоило впускать его и милостиво сажать за свой стол. В конце концов, они были просто глупыми простодушными людьми, а ему очень быстро надоело играть в семью. В опустившихся сумерках оранжевое пламя казалось как никогда ярким и живым. Последующие часы он провёл на крыше одного из соседских домов, наблюдал за файер-шоу и мечущимися в панике людьми. Две машины пожарной службы тушили огонь три часа и погасили лишь тогда, когда он понял тщетность их действий. После той ночи по городу прошлась волна поджогов. Не было никакой системы, он действовал осторожно, ни мотивов, ни следов, ни временных привязок, а так как Дом Бродяжки располагался за пределами города, ни у полиции, ни у крышующих не было причин связать с этими вопиющими преступлениями кого-то из церкви и беспризорников. Он не убивал, честно, ему не были присущи кровожадность, алчность или маниакальность… впрочем, над последним он бы ещё подумал, если бы ему было не наплевать. С самого рождения у него были только он сам и его сила, а на всех и всё остальное плевать, они могли быть либо использованы, либо шли в расход, как масло в пылающий костёр. Увы, всё не могло продолжаться гладко и незаметно. Долли стала что-то подозревать, пыталась припереть его к стенке и вызнать о его маленьком секрете. В устроенном механизме нет места расстроившимся деталям, и ему чётко указали на это, когда по доносу крысы в Дом Бродяжки заявился мистер Ли с группой отмороженных обмудков, что, не придерживая сил, битами пересчитали ему все рёбра, расшибли лоб и переломали ногу – остальные три конечности оставили в сохранности, нельзя же портить доходный ресурс. Жаль только они не учли, что у всякого терпения есть своя граница болевого порога. Когда он очнулся, из-за рассечённого лба в заплывших кровью глазах весь мир казался красным и нереальным. И через пару мгновений он понял, что ни первое, ни второе вовсе не «казались». Клокочущее в груди нечто разрывало горло, и он не сразу осознал, что не кричит, а смеётся. Из-за сильных ли моральных потрясений он потерял сознание, а проснулся уже в незнакомом месте, под надзором множества видеокамер, закутанный в смирительную рубашку, оплетённый множеством ремней. Не в заброшенной церкви, не в притоне, не в подворотне, кругом лишь белый чистый цвет и могильная тишина. Приют для одарённых детей – так ему сказали люди в белых халатах, заявившиеся в бокс через пару минут. Никак иначе, как лабораторией, это место не выглядело, а он стал лабораторной крысой под жёстким контролем взрослых. Обезличили, забрав данное ему от рождения имя и оставив лишь жалкий неуместный номер: S-01.3. Они мучили его, проводили жуткие и болезненные тесты, пока спустя несколько месяцев не разочаровались в результатах. И снова присвоили номер «E-1792», после чего перевели в другой корпус. К таким же озлобленным зверятам.